Огненный смерч над Нубией
В основе возрождения Египта в период Нового царства лежал парадокс. Восстановлением былой славы страна была обязана институту наследственной монархии — однако сама эта система страдала от серьезных внутренних проблем. Два поколения подряд трон доставался несовершеннолетним. Хотя это дало женщинам царской семьи беспрецедентную возможность руководства, при том что священным даром царственности обладал ребенок, зависящий от старших наставников, ситуация не вполне соответствовала идеалам египтян. Не была она и залогом прочности правительства.
Хуже того, инбридинг, практиковавшийся фиванскими правителями поздней XVII и ранней XVIII династий, сузил набор генов до опасного уровня: Аменхотеп I и его сестра-жена были отпрысками брака между братом и сестрой, как и их родители. Если учесть, что кровного родства не было только между их прадедом и прабабушкой, то понятно, почему у Аменхотепа I и его супруги дети вообще не родились. Удивляться стоит тому, что у них не было более серьезных генетических проблем.
Монархия — ничто без обеспеченного наследования, и отсутствие преемника могло свести на нет все с трудом завоеванные достижения Аменхотепа и его династии. Однако лишенный потомства царь не лишился своих стратегических способностей. Понимая категорическую необходимость законного наследника, под конец своего царствования он принял необычное решение: усыновил одного из самых одаренных и преданных своих соратников по имени Тутмос, провозгласив его наследником.
Происхождение Тутмоса покрыто мраком неизвестности — новый царь явно не желал напоминать народу о своем необычном восхождении к власти. Но выбор оказался удачным. Тутмос уже достиг среднего возраста и не мог рассчитывать на длительное правление — однако ему были присущи неисчерпаемая энергия и решимость. У него были смелые замыслы касательно будущего Египта, включавшие не только закрепление побед Камоса и Яхмоса, но и активное расширение границ державы с целью создания «египетской империи». В период правления династии Тутмоса Египет превратился (как в делах внутренних, так и во внешних) в самую могущественную и блестящую цивилизацию Древнего мира.
Тутмос I (1493–1481) — первый царь за три поколения, взошедший на трон взрослым. Он был в состоянии сразу приступить к реализации намеченной программы, но сперва необходимо было пресечь возможные пересуды насчет его права на царственность. Царица-матриарх, Яхмос-Нефертари, еще была жива, что обеспечивало Тутмосу столь необходимую гарантию законности, но он решил предпринять ряд публичных мер для подкрепления своего права на власть. Прежде всего, он издал декрет, объявляющий о его коронации и официальном принятии царских титулов — эти две церемонии подтверждали переход власти в руки царя и получение им божественного авторитета. Этот декрет он отправил своему наместнику в Нубии, Тури, с четкими указаниями: воздвигнуть монументальные копии в главных городах, находящихся под контролем египтян — Асуане, Куббане и Вади Хайфа. Память о мятеже против царя Яхмоса была еще свежа, и Тутмос желал с самого начала запугать своих нубийских подданных до полной покорности. Для земель к югу от Первого порога декрет Тутмоса был и предупреждением, и обещанием: не прошло и двенадцати месяцев, как Нубия зашаталась под напором завоевателей, столь слаженным и опустошительным, какого еще никогда не знали соперники Египта.
«Разъяренный как леопард», Тутмос объявил, что его цель — «устранить беспорядки по всем порубежным землям и подавить мятежников в областях пустыни»[131]. Огненный смерч бушевал над Нубией почти весь второй год его правления (1492). Правители Среднего царства довольствовались оборонительной стратегией, охраняя египетские интересы в Уавате от угроз со стороны царства Куш посредством сочетания экономических связей и политического умиротворения. Катастрофические результаты такой политики проявились в полной мере, когда Египет оказался максимально ослаблен. Тутмос I не намеревался повторять ту же ошибку. Единственной долгосрочной гарантией безопасности египетской державы он считал уничтожение кушитской угрозы.
Тутмос приказал провести флотилию судов, базировавшихся на острове Шаат, волоком в обход опасных стремнин Третьего порога и изготовиться к штурму Кермы, столицы кушитского царства. Натиск египтян был упорным и ужасающе свирепым. Керму взяли, разграбили и сожгли, ее храм осквернили. Торжествующий Тутмос направился вглубь страны в сопровождении вооруженного отряда и многочисленной свиты чиновников. Вместо того чтобы плыть по реке, они шли по дороге через пустыню, которая вела от Кермы к отдаленным верховьям Нила за Четвертым порогом. В этом был не только практический, но и символический смысл. Этим марш-броском царь достигал двух целей: распространял власть египтян шире, чем когда бы то ни было, и избегал необходимости завоевывать все промежуточные территории вдоль реки, контролируемые кушитами.
Царь и его сопровождающие остановились поблизости от высокой кварцевой скалы, которая возвышалась над пустынной равниной у Нила (ныне Хагар эль-Мерва, близ Кургуса). Являясь заметным ориентиром на открытой местности, видимая за много миль окрест скала была также объектом религиозного поклонения здешних племен, которые вырезали на ней священные изображения. Тутмос велел выбить поверх них надпись о своей победе, перечеркивая прошлое гордым утверждением могущества фараона, установившего границы своей новой империи. В надписи также упоминалось о присутствии в этот знаменательный момент дочери царя, Хатшепсут. Для Тутмоса «расширение границ» Египта было не просто личным приоритетом, но еще и определением судьбы его династии. Такого завета впечатлительная юная принцесса не могла забыть.
Возвратившись в Керму, царь оценил опустошения, причиненные его войском, и, ради соблюдения формальностей, решил увековечить сокрушительную победу в еще одной монументальной надписи: способность записанного слова фиксировать желательное положение дел лежало в основе и верований, и житейской практики египтян. Текст, вырезанный на склоне солидной, крутой скалы тут же за городом, поблизости от современного Томбоса, представляет собой подробный комментарий к нубийской кампании. Леденящим душу тоном он превосходит даже привычную для древних египтян риторику, рисуя мрачную картину побоища, постигшего злосчастных жителей Кермы:
«Ни единого из них не осталось в живых.
Нубийские лучники пали под ударами,
Тела их разбросаны по всей их земле.
Внутренности их гниют в их долинах;
Кровь из их уст льется потоками.
Стервятники кружат над ними,
И птицы уносят добычу свою в другие края»[132].
В том же духе в надписи превозносится война (справедливая) и прославляется Тутмос I как ищущий славы завоеватель, готовый обойти всю землю, подчиняя всех, кого встретит: «Он прошел повсюду, могучий и победоносный, ища битвы, но не нашел никого, кто выстоял бы перед ним»[133]. Текст из Томбоса, в котором чужестранцы описаны как «мерзость перед богами», отличается особо резким тоном торжествующей жестокости и безудержного милитаризма.
Прежде чем покинуть Нубию, царь приказал воздвигнуть по всей завоеванной территории ряд крепостей, чтобы обеспечить египтянам опорные пункты в стране Куш для подавления новых восстаний. Одна из этих крепостей получила характерно напыщенное название, смысл которого можно передать фразой «Не смеет противостоять ему никто из «девяти луков» — то есть традиционных врагов Египта».
Чтобы Нубией было легче управлять, ее разделили на пять регионов, во главе каждого поставили чиновника, присягнувшего на верность египетскому царю. Кроме того, для подкрепления лояльности нубийских вождей их сыновей принудительно забрали в Египет, чтобы «воспитать» при дворе властелина — в расчете на то, что они, познакомившись с египетскими обычаями, усвоят и египетское мировоззрение. Они также служили заложниками на случай возможных мятежей их родственников в Нубии.
Намного более жестокая судьба постигла побежденного правителя Кермы. Если верить египетским источникам, его сразил в бою лично Тутмос. В таком случае это была милосердно быстрая смерть. Во время триумфального возвращения египтян домой труп врага подвесили на носу «Ястреба», флагманского корабля Тутмоса. Разлагающееся, облепленное мухами тело, жуткий символ победы царя, было горьким предупреждением для всех, кто вздумал бы противиться ему. Вернувшись в Египет, победитель возблагодарил богов, посвятив им стелу в святилище Абджу. К обычным благочестивым формулам царь добавил упоминание о собственных заслугах, гордясь тем, что подчинил чужеземные народы: «Я сделал Египет главою, и всю землю — слугами его»[134].
Отныне усилия Тутмоса по созданию империи приобрели характер религиозного рвения.
Все шире и шире
Завоевание Нубии, легко достижимой водным путем, естественным образом дополнило принадлежащие египтянам земли в долине Нила; но продвижение границ Египта в Азию, в чужие края, занятые множеством городов-государств, было совсем иной задачей. И все же не успел Тутмос отпраздновать покорение страны Куш, как он начал строить планы еще более амбициозного похода на Ближний Восток, «дабы омыть свое сердце [т. е. утолить желание] по всем чужеземным странам»[135].
Однако на этот раз главной целью царя было, по-видимому, не полномасштабное вторжение и аннексия, а кратковременная демонстративная кампания. Египетских гарнизонов в Шарухене и Газе, поставленных при его предшественниках, было достаточно, чтобы предотвратить новые нападения враждебных племен из Азии, вроде гиксосов. Экономические интересы Египта по-прежнему были сосредоточены на складах Кебни[136], откуда царский двор мог получать всё, чего душа пожелает: ценную древесину, ароматические масла, олово и серебро. Но Тутмосу, бичу Нубии, этого было мало. Он жаждал признания Египта великой державой на международной арене, наравне с другими зарождающимися империями Ближнего Востока. И он знал, что кратчайший путь к достижению такого статуса — массированная демонстрация силы под носом у соперников.
Возможно, в основе этих планов также лежал стратегический мотив. Предшественники Тутмоса в поздний период Среднего царства не сумели распознать угрозу гиксосов, пока не стало слишком поздно. Он твердо решил не повторять их ошибку. Послы и шпионы должны были донести ему о том, что в северной Месопотамии, далеко от пределов Египта, набирает силу новое, потенциально опасное государство.
Царство Митанни было первоначально создано на основе конгломерата малых местных стран неким воинственным племенем, говорившим на языке индоевропейской группы. Пришельцы принесли с собой из степей Центральной Азии не только свой странный язык (отразившийся в именах их царей и некоторых богов), но также конные колесницы и хорошо обученных возничих, именуемых марианну. Эффективно используя это преимущество, Митанни ко времени Яхмоса окрепло достаточно, чтобы вторгнуться в Анатолию и нанести тяжелый урон царству хеттов. При Аменхотепе I войска Митанни изгнали хеттов из северной Сирии, нарушив хрупкое политическое равновесие на Ближнем Востоке. Правители Митанни расширяли свои владения, сметая все на своем пути. Раньше или позднее они неизбежно затронули бы сферу египетских интересов. Осознав эту перспективу, Тутмос решил, что упреждающий удар будет самым мудрым политическим ходом: лучше перестараться, чем потом сожалеть.
Итак, на четвертый год своего правления он отправился в поход на царство Митанни. (Египтяне называли его Нахарин, «Двуречье», иначе — Месопотамия.) Сведения об экспедиции отрывочны, однако похоже, что Тутмос, избегая долгого и трудного пути через Палестину, переправил свои войска вдоль восточного побережья Средиземного моря и высадился в дружественной гавани Кебни. Оттуда ему оставалось только пройти по землям северной Сирии до берегов Верхнего Евфрата. За этой великой рекой лежала страна Митанни.
Сведения, собранные на месте, подтвердили худшие опасения Тутмоса: Митанни действительно намеревалось напасть на Сирию и Палестину, напрямую угрожая экономическим интересам Египта. Царь, не мешкая, начал наступление и «учинил им великое побоище»[137], захватив заодно ценную добычу — лошадей и колесницы. Чтобы еще сильнее досадить Митанни, Тутмос, как и следовало ожидать, не забыл увековечить свое достижение: на берегу Евфрата он велел высечь большую памятную надпись, фиксирующую «ultima Thule» его новой империи[138]. От границ Месопотамии на севере до Четвертого порога на юге — никогда еще могущество Египта не простиралось так широко.
Удовлетворив требования чести, египетская армия вернулась восвояси. Полное завоевание Митанни никогда не стояло в повестке дня, поскольку у Египта не было стратегической необходимости брать под контроль столь отдаленные края. Но Тутмос успешно произвел предупреждающий выстрел и нейтрализовал прямую угрозу со стороны Митанни. Продемонстрировав силу как Митанни, так и его нервничающим соседям, он также утвердил за Египтом статус сверхдержавы на мировой арене.
Тем не менее вместо того, чтобы сразу вернуться в Египет с победоносным войском, Тутмос надумал дополнить свой триумф доказательством личной удали. Он остановился на привал в местности Нийе, в долине реки Оронт (совр. Аси), чтобы поохотиться на сирийских слонов, которые во множестве водились там. Этот экстравагантный поступок был, несомненно, тщательно рассчитан. Он имел символический смысл, проистекающий из древнейших представлений о царственности: между поражением врагов Египта и подчинением дикой природы усматривали некую параллель. Тутмос как военный вождь сознательно создавал образ Тутмоса — вселенского мстителя. С более практической стороны история с охотой должна была подкрепить весть, распространявшуюся по всему Ближнему Востоку — весть о том, что в Египте появился великий царь, способный на истинно мужские подвиги не только на поле боя, но и в своих мирных забавах.
Дочь своего отца
Когда Тутмос I умер в 1481 году, пробыв у власти всего около десяти лет, он оставил в наследство Египетскую империю, границы которой простирались от Сирии до Тропической Африки. «Великие цари» Ближнего Востока — правители Вавилона, Ассирии, Митанни и Хатти — признали право египетского собрата войти в их избранный круг.
Однако этот свежеиспеченный авторитет оставался поверхностным и непрочным. Жители Кермы отстроили свой город и храм и вернулись к прежним традициям, бросив вызов египетскому господству. Как только известие о смерти Тутмоса достигло Верхней Нубии, кушиты взбунтовались, надеясь вернуть хотя бы часть автономии, которую их покоритель так варварски сокрушил. Возглавили мятеж уцелевшие сыновья того самого царя Куш, которого Тутмос убил и велел повесить на носу своего корабля. Месть была сладка: кушиты напали на крепости, построенные при Тутмосе, перебили их египетские гарнизоны, увели их скот и на какое-то время даже поставили под угрозу власть египтян над Нубией.
Но они не учли решимость и энергию юного наследника и тезки Тутмоса, который во всем походил на своего отца. Тутмос II (1481–1479) немедленно отправил войско для подавления мятежа, приказав предавать мечу всех мужчин-нубийцев. Однако одного из кушитских принцев оставить в живых, дабы привезти его в Египет для «перевоспитания» согласно давнему обычаю.
Беспощадную решимость Тутмоса II защитить достижения отца, несомненно, поддерживала его сводная сестра и супруга Хатшепсут. Ее характер вполне соответствовал имени (которое означает «главенствующая из благородных женщин»). Хатшепсут была не только главной женой царя. Будучи дочерью Тутмоса I от его главной жены, она явно считала, что имеет большее право на трон, чем ее муж — чья мать была рангом ниже. Поэтому, когда юный муж Хатшепсут, слабый здоровьем, умер, пробыв на троне всего три года, она не упустила своего шанса. Не желая более оставаться в тени, она твердо решила занять главенствующую позицию. Для нее, как в прошлом для Яхмоса, средоточием амбиций стала царственность, а местом действия — Фивы. Ее отец расширил границы Египта, а Хатшепсут предстояло поднять на небывалую высоту идеологию царской власти.
Бразды правления в руках женщины? Для Древнего Египта такая ситуация не была беспрецедентной: в конце XII династии трон недолго занимала царица Собекнефру. А совсем недавно, во времена упадка и возрождения при поздней XVII и ранней XVIII династиях, три поколения подряд женщины царской семьи — Тетишери, Яххотеп и Яхмос-Нефертари — оказывали решающее влияние на государственные дела.
На первый взгляд Хатшепсут всего лишь последовала этой традиции, когда пришла к власти в качестве регентши при пасынке-младенце Тутмосе III, сыне Тутмоса II. Но одна из современных надписей дает нам четко понять, что Хатшепсут задала иной тон с самого начала. После смерти ее мужа
«сын занял место его как царь обеих стран, взойдя на трон родителя своего; между тем сестра его, супруга бога Хатшепсут, руководила делами обеих стран, и они подчинялись ей. Ей служат; Египет склоняется перед нею»[139].
Звание «супруги бога» придавало Хатшепсут определенный вес, особенно в фиванском регионе, но и ей, и ее придворным приходилось помнить, что она — не мать царя, а только его мачеха и тетка. Для того чтобы взять управление полностью в свои руки, Хатшепсут требовалось надежное идеологическое прикрытие и теологическое обоснование. Первый же сделанный ею шаг был весьма смелым: она приняла царское тронное имя вдобавок к прежним женским титулам. Пробыв на регентском посту семь лет, в 1473 году Хатшепсут приняла окончательное и бесповоротное решение: принять все атрибуты царственности — короны и скипетры, священные титулы и именования египетской монархии. Хотя ей приходилось делить трон с молодым пасынком, ни у кого не оставалось сомнений, кто из них главнее. С этого момента началось настоящее правление Хатшепсут.
Первой заботой царицы и ее советников после столь неортодоксального воцарения была выработка согласованной системы мифов для подкрепления его законности. Они развили тезис о божественности происхождения Хатшепсут и переписали историю так, чтобы подданные считали, будто отец еще при жизни избрал ее в качестве наследницы. На монументах и в надписях она намеренно подчеркивала достижения отца, а себя именовала «первородной дочерью царя», искусно игнорируя краткое правление покойного мужа. Выглядело все так, будто Тутмоса II не было вообще и трон Тутмоса I перешел напрямую к ней.
Подобные трюки могли убедить кого-то из неприятелей Хатшепсут, но деликатный вопрос ее половой принадлежности оставался открытым. Общепринятые представления о царственности предполагали, требовали, чтобы правитель был мужчиной. Однако Хатшепсут, как явствовало даже из ее имени, была женщиной. Выход, который она нашла из этого затруднения, вполне можно считать шизофреническим. По приказу Хатшепсут на некоторых монументах, особенно тех, что воздвигались до ее прихода к власти, изображения переделали на мужской лад. На других к обычным эпитетам царей прошлого добавили женские, ловко придав предкам-монархам «подобие» женщин.
Тем не менее, даже когда Хатшепсут изображали в мужском обличье, в надписях использовали грамматические формы женского рода: она именовалась дочерью (а не сыном) Ра, госпожой (а не господином) двух стран и т. д. Полностью устранить противоречие между мужской должностью и женской природой исполняющей ее личности так и не удалось. Советникам Хатшепсут в конце концов пришлось придумать новое обозначение для монарха: с этой поры и впредь название царского дворца per-aa (буквально «великий дом») стали применять также к его главному обитателю. Слово peraa — фараон — стало отныне единственным термином для властителей Египта.
Тутмос I сосредотачивал свои усилия на строительстве империи, а наибольшим желанием его дочери было — выстроить по всему Египту здания, соответствующие новому статусу державы. Правление Хатшепсут замечательно и числом, и качеством памятников, от вырубленного в скале святилища в глубине Синайских гор до храма внутри крепости Буген в Нубии. Но более всего благодаря замыслам царицы приукрасились Фивы. Освященный временем пейзаж столицы, сложившийся в самом начале Нового царства, предоставлял Хатшепсут прекрасную возможность укрепить свою связь с государственным божеством, Амоном-Ра, и тем заставить всех критиков и сомневающихся умолкнуть раз и навсегда.
Несмотря на скромные размеры, главный храм Амона-Ра в Ипет-Суте из поколения в поколение был важнейшим религиозным центром. Хатшепсут решила его полностью преобразовать. Храм превратился в общенациональную святыню. Между двумя монументальными порталами, построенными при отце Хатшепсут, воздвигли «благородный многоколонный зал»[140]. Центральное святилище храма времен Среднего царства тоже перестроили, а на южной стороне возвели новый портал — самый большой на тот момент, с шестью колоссальными статуями царицы. Поблизости поставили часовню из красного песчаника и черного гранита, украшенную великолепными изображениями Хатшепсут, исполняющей ритуалы и царские обязанности. На северной стороне территории храма для нее создали резиденцию с многозначительным названием «Я близко от него» [т. е. Амона-Ра]».
Её особым вкладом в развитие Ипет-Сут стали три пары обелисков, предназначенных, чтобы указывать путь божественному, в буквальном смысле. На основании одной из пар по приказу царицы высекли длинный текст, запечатлевший ее благочестивые устремления для вечности. До сего дня эти строки остаются основным источником наших знаний о характере и желаниях Хатшепсут:
«Я сделала это из любви к отцу моему Амону… Люди, которые будут жить в будущем, да обратят внимание свое на монумент, воздвигнутый мною для отца моего… Пребывая в сем дворце, вспомнила я о создателе своем.
И сердце научило меня создать для него два обелиска из электрума[141], вершинами касающихся небес…
Мыслями моими пыталась я представить, что будут говорить люди грядущих годов, когда увидят мой монумент и станут судить, что сделано мною… Да не скажут они, что слова мои — преувеличение. Лучше пусть говорят: „Как похоже это на нее, дочь, преданную отцу!”… Ибо я подлинно дочь его, славящая его и знающая, каковы повеления его…»[142]
Святая святых
За пределами Ипет-Сут Хатшепсут начала с той точки, где когда-то остановился Аменхотеп I. Великая сцена царей, Фивы, приобрела новые архитектурные декорации. От нового южного портала Ипет-Сут провели новую ось, которая соединила храм Амона-Ра с храмом, посвященным супруге этого бога, Мут, и далее — с новым хранилищем для барки бога в «южном святилище» Амона (современный Луксор). Для того чтобы придать должный символический смысл этому проспекту, жрецы, поддерживавшие Хатшепсут, учредили ежегодное торжество — праздник Опет, в ходе которого культовое изображение Амона переносили из Ипет-Сут в Луксор, где его оставляли отдохнуть. Затем Амон отправлялся за реку, на западный берег (а точнее, в маленький храм, построенный Хатшепсут специально для этой цели). Тут начиналась еще одна ритуальная ось. Если учесть, что «Прекрасный праздник долины» уже связывал Ипет-Сут и Дейр эль-Бахри, дороги для процессий теперь полностью охватывали Фивы. Таким образом, город со всем, что в нем находилось, стал неотъемлемой собственностью Амона-Ра, благодаря заботам его любимой дочери.
Ни одному из многих проектов по всему Египту не уделяла Хатшепсут столько внимания и заботы, как храму в Дейр эль-Бахри. Вероятно, для женщины-монарха связь этого храма с Хатор, богиней-матерью, защитницей царской власти, имела особую значимость. Тот факт, что храм располагался прямо напротив построенного ею нового южного портала в Ипет-Сут, придавало ему еще больший символический смысл. Такому месту требовалось достойное оформление. Зодчие под руководством Хатшепсут трудились в Дейр эль-Бахри тринадцать лет; их творение до сих пор является одним из наиболее замечательных зданий Древнего Египта. Его уникальность видна и сейчас.
Масштабы и величие храма потрясают, чего и добивалась его покровительница. Хотя храм, который Хатшепсут назвала Джесер-джесеру («святая святых»), предназначался в первую очередь для хранения барки Амона-Ра во время Прекрасного Празднества долины, в нем также находились святилища Анубиса, Хатор и Ра, и, кроме того, несколько часовен для отправления погребальных культов ее отца Тутмоса I и ее самой. Таким образом, в едином комплексе зданий были представлены все грани идеологии царственности, от связи монарха с древними божествами Хатор и Ра до поминания царских предков и утверждения идеи о вечной жизни царей.
Постройки расположили на нескольких огромных террасах, естественным фоном для них служил поразительно ровный срез скалы. За образец был взят соседний храм Ментухотепа, но новостройка превзошла его по всем показателям, так что Хатшепсут можно считать вдохновительницей новой эпохи в архитектуре. Главное здание соединялось с меньшим храмом в долине посредством дороги для процессий, длиной более полумили, ведущей на восток. По сторонам этого пути, на последних пятистах ярдах, установили сто с лишним сфинксов с лицом Хатшепсут. В храме также поставили великолепные статуи, изображающие монарха в разных видах, — приносящего дары богам или в облике Осириса. На каждой террасе, за рядами колонн, фасадные стены были украшены искусно вырезанными рельефами и росписями: это важнейшие эпизоды жизни Хатшепсут, реальной или воображаемой. Божественное рождение; избрание наследницей; коронация; перевозка обелисков в Ипет-Сут…
Пожалуй, самое знаменитое событие здесь — это отправленная царицей в 1463 году экспедиция в легендарную страну Пунт, доставившая экзотические материалы для Амона-Ра[143]. Живые подробности африканского пейзажа, дома жителей Пунта и их тучная царица — всё это принесло данной фреске известность большую, чем другим росписям из египетских храмов. В ней как будто воплотились свежесть, энергия и дух обновления, характеризующие правление Хатшепсут, самой могущественной и успешной из немногочисленных женщин, когда-либо правивших Древним Египтом.
С правлением Хатшепсут связана еще одна необычная история: беспрецедентное возвышение ее самого преданного последователя, Сененмута. Будучи родом из низов, Сененмут выдвинулся в период регентства Хатшепсут. В качестве наставника ее дочери он был допущен во внутренний круг царской семьи. Должность распорядителя аудиенций позволяла ему определять, кого регентша удостоит приемом, а кого нет. Управляя имениями царицы, он обрел немалое влияние в экономических делах.
При таком наборе должностей он был самым влиятельным из придворных Хатшепсут. Однако прежде всего Сененмут обладал художественным талантом, и немалым, если судить по несравненному качеству, а также огромному количеству и разнообразию дошедших до нас статуй его работы. Хатшепсут высоко оценила его мастерство, назначив его «смотрителем всех царских работ», то есть главным архитектором. Именно он был автором проекта и организатором перевозки обелисков в Ипет-Сут, он же строил и «Святая святых».
Помимо прочих наград, он получил царское дозволение установить собственные посвятительные рельефы в Дейр эль-Бахри, Ипет-Сут и «во (всех) храмах Верхнего и Нижнего Египта»[144].В Дейр эль-Бахри его даже изобразили на фреске в верхнем святилище — правда, лишь в укромном уголке, в тени раскрытых дверей святилища. Быть запечатленным в самой священной части храма было для простолюдина событием не просто редким — беспрецедентным.
Более того, Сененмуту было разрешено создать для себя обширный погребальный комплекс, самый большой на то время, который включал и общедоступную часовню, и потаенную камеру глубоко под главным святилищем в Дейр эль-Бахри, с каменным саркофагом. Вот это уже было привилегией царей. Неудивительно, что у завистливых современников Сененмута зародились подозрения относительно истинной природы его связи с Хатшепсут; самые непристойные слухи проиллюстрировал некий дерзкий фиванский работник, нацарапавший откровенно непристойное граффити.
По иронии судьбы, когда Хатшепсут обрела всю полноту царской власти, это не привело к соответственному возвышению Сененмута. Его отстранили от должности наставника принцессы, а затем его имя исчезло из официальных записей. Впал ли он в немилость, ушел в отставку или просто умер? Тайна так и осталась нераскрытой. Ясно лишь то, что Сененмут не был женат и не оставил наследников: такова, возможно, была цена длительной благосклонности его госпожи.
Могущество растет
Хотя в самых заветных своих мечтах Хатшепсут, возможно, и надеялась, что дочь станет ее преемницей, наследование от матери к дочери было бы уж слишком вольной трактовкой идеи царственности. В конце концов трон перешел к ее пасынку, племяннику и зятю Тутмосу III, который, пробыв более десяти лет младшим соправителем, с 1458 года стал наконец править единолично.
Каковы бы ни были его личные чувства к мачехе, он явно разделял ее преклонение перед Тутмосом I — и принялся консолидировать унаследованную империю с неменьшим рвением и энергией, чем его дед. Не прошло и трех месяцев после того, как бразды правления перешли к нему, как Тутмос III отправился во главе войска в свой первый военный поход на Ближний Восток.
Тутмос III, несомненно, желал доказать, что он — столь же решительный и отважный вождь, как и его предшественник. Но у него имелся также серьезный политический императив. Пока Хатшепсут увлеченно занималась дома строительством, злейшие соперники Египта не сидели сложа руки. Царство Митанни, временно укрощенное Тутмосом I, вновь укрепило свои позиции и теперь занималось сколачиванием коалиции азиатских князей для сопротивления египетскому натиску. Главным среди них был князь Кадеша (ныне Телль Неби-Менд), который засел со своими важнейшими союзниками в укрепленном городе Мегиддо — библейском Армагеддоне. Поскольку Мегиддо держал под контролем Езреельскую долину, основной маршрут в направлении север-юг через северный Ханаан, а также самый удобный путь из долины Иордана до побережья Средиземного моря, игнорировать подобное развитие событий было гибельно для Египта. А наилучшей формой защиты является нападение[145].
В конце зимы 1458 года Тутмос III с отрядом в десять тысяч солдат миновал пограничную крепость Тьяру и направился к Мегиддо. Проведя в пути девять дней, они остановились на отдых в дружественной Газе. Но расслабляться было нельзя, и потому уже на следующий день, едва забрезжил рассвет, воины продолжили поход, «облеченные доблестью, победой, мощью и правдой»[146]. Еще одиннадцать дней они продвигались по незнакомой и враждебной территории, пока не достигли города Йехем, где царь устроил военный совет.
Из Йехема в Мегиддо вели три дороги: одна — на север, другая — на юг, а третья, самая прямая, шла через узкий перевал Аруна. Согласно официальным сведениям о походе, Тутмос III, вопреки советам военачальников, выбрал дорогу через Аруну. Как было на самом деле, неизвестно. Однако решение оказалось верным: двигаясь по узкому ущелью, египетские солдаты не встретили сопротивления. Враг поджидал их на северной и южной дорогах, не предполагая, что они рискнут пройти по Аруне.
Дождавшись, пока арьергард благополучно вышел из ущелья, египтяне продолжили путь к Мегиддо и разбили лагерь на берегу ручья Кина около полудня. Подобно английскому королю Генриху V у Шекспира, накануне Азенкура, Тутмос готовил своих людей к битве на рассвете, напоминая солдатам, стоящим на страже: «Будьте стойки, будьте тверды! Будьте начеку, будьте настороже!»[147]
На заре 27 апреля царь появился перед своими пехотинцами на колеснице из электрума, облаченный в сверкающие доспехи; это ослепительное зрелище должно было вдохновить его воинство и устрашить врага. Похоже, что прием удался: войско противника «бежало сломя голову в Мегиддо, с лицами, искаженными страхом, бросив своих лошадей и колесницы из золота и серебра, и поднимали их на стены города, затаскивая за одежду их»[148]. В этот момент, к вечному стыду египтян, они забыли о дисциплине и, вместо того чтобы развивать достигнутый успех, бросились грабить добро, брошенное врагом на поле боя. Из-за этого им не удалось захватить Мегиддо, пока город еще не наладил оборону. Египтянам пришлось готовиться к длительной осаде. Один отряд солдат послали измерить периметр городских стен, других — рубить окрестные сады. Ценою огромных усилий Мегиддо был окружен деревянной стеной (семь футов в высоту и три толщиной) и рвом. Шли дни, недели, и кое-кто из осажденных, изголодавшихся горожан стали выходить и сдаваться, за что их милостиво прощали. Князь Кадеша и его союзники продержались дольше, но наконец сдались и они. Пав ниц перед Тутмосом, они «целовали землю перед его величеством, умоляя сохранить им жизнь»[149].
Их публичное унижение было лишь началом. Победоносный царь назначил новых правителей во все их города, захватил их земли и присоединил к царскому домену. Продовольствие с богатых пахотных угодий равнины Мегиддо, а также ежегодная дань из стран Ближнего Востока дали Египту тот экономический уровень, который соответствовал его политическому и военному могуществу. Битва при Мегиддо принесла колоссальную добычу: две тысячи лошадей и около тысячи колесниц; две тысячи голов крупного рогатого скота, почти столько же коз и более двадцати тысяч овец; 1796 рабов, мужчин и женщин с детьми, и многочисленные знатные пленники, включая жен правителя Кадеша. В целом это было самое значительное военное событие за всё правление Тутмоса III, которое обеспечило египтянам контроль над Трансиорданией на четыре столетия вперед.
На страх и зависть всем врагам
Помимо официальной риторики хронистов у похода на Мегиддо было и человеческое измерение. Египетские солдаты вернулись домой не только с материальной добычей, но также и с чужестранными женами. Пленницы и наложницы, проделавшие долгий путь до долины Нила, прижившись на новом месте, преобразовали египетское общество: Египет эпохи Нового царства сделался космополитичным. Таковы были совершенно неожиданные последствия имперских устремлений Египта.
Долина Нила издревле была плавильным котлом народов и культур, влияния из Средиземноморья и Африки сосуществовали здесь, взаимно оплодотворяясь. Еще с доисторических времен Египет охотно принимал иммигрантов из других земель — при условии, что они полностью интегрировались и переняли египетские обычаи. Даже в самом расцвете века пирамид, когда шовинизм и самоуверенность египтян не знали границ, уроженец Мемфиса мог жить рядом с корабельщиком из Кебни или наемником из Нубии, принявшими египетские имена.
Но приток чужеземцев, вызванный походами Тутмоса III, имел совсем иные масштабы. Египетские города и селения стали домом для многочисленных иноземцев, которые быстро научились извлекать пользу из новых обстоятельств. Один особо талантливый военнопленный, по имени Пас-Баал, сумел подняться до должности главного архитектора храма Амона, которую после него занимали как минимум шесть поколений его потомков. Даже в царском дворце отношение к иноземцам изменилось: среди личной добычи Тутмоса III, взятой на Ближнем Востоке, были три сириянки, по-видимому, очаровавшие молодого царя. Одна из них звалась Мануваи, от аморитского слова «любить», а ее подруги — Мангата и Марута (ивритское Марта, что означает «госпожа»). Тутмос осыпал всех троих щедрыми дарами: золотыми браслетами для рук и ног, бисерными оплечьями, диадемами с драгоценными камнями, сосудами из дорогих металлов и редкостного стекла. Едва прошло сто лет после изгнания ненавистных гиксосов, а у египетского царя в гареме завелись азиатские жены. Это была знаменательная перемена.
После Мегиддо Тутмос III за два десятилетия провел еще шестнадцать военных операций на Ближнем Востоке, т. е. устраивал походы почти ежегодно. Правда, по большей части это были просто инспекционные поездки в сопровождении войска, имевшие целью закрепить результаты побед и получить дань с вассальных князей. Но несколько походов в Сирию и Палестину понадобилось для решения чисто военных задач. Серьезную угрозу представлял город-государство Тунип в северной Сирии; он-то и стал объектом трех кампаний подряд. Тутмос выступил против протекторатов Тунипа на побережье, победил их, взял их правителей в заложники и превратил их гавани в укрепленные базы снабжения египетской армии. Медленно, но неуклонно Египет устранял очаги сопротивления и аннексировал большие территории на Ближнем Востоке. Там, где Тутмос I довольствовался демонстрацией силы, его внук был намерен завоевать и надолго удержать эти территории.
Тутмос III не забывал и о пользе символических действий. На восьмую кампанию он наметил поход по следам деда, чтобы окончательно закрепить его достижения, до самой границы Митанни. Как и два поколения назад, египтяне проследовали морем из Дельты до Кебни. Там была заготовлена древесина и построены корабли, которые затем люди фараона волоком доставили на берега Евфрата. Пройдя «по великой излучине Нахарина с отвагой и победой во главе войска»[150], Тутмос обнаружил, что силы Митанни к сражению не готовы. Их царь бежал, а знать укрылась в близлежащих пещерах, чтобы избежать столкновения с египтянами, опустошавшими города и деревни в окрестностях. Тутмос счел бегство врага капитуляцией и велел запечатлеть свой триумф на стеле, установленной рядом с победной надписью Тутмоса I. История повторялась в точном соответствии с замыслами царя.
Для усиления эффекта фараон отправился в Нийе, где лично убил 120 слонов, повторив свершения деда. Затем он позволил себе отдых — наведался в Катну, где находились мастерские по изготовлению луков, и поучаствовал в спортивных состязаниях. После этого он собрал дань с местных князей и вернулся в Египет. В целом кампания получилась рекордно долгой, она длилась пять месяцев. Зато благодарности от других врагов Митанни поступали непрерывно. Вавилон прислал лазурит, хетты — целые корабли серебра, самоцветов и древесины. Ассирийские послы также доставили дань, а несколько позже явились делегации из Ашувы на Ионийском побережье и из страны Танайя (возможно, это были Микены), привезшие серебро и редкий металл — железо. Репутация Египта достигла зенита, а Тутмос III, его воинственный фараон, стал предметом зависти иноземных столиц от Эгейского моря до Персидского залива.
Нерешенным оставался только вопрос с Нубией. Грубой силой оппозицию кушитов подавить не удалось, но взвешенная политика могла привести к успеху. Керма была отстроена ее неутомимыми гражданами, но Тутмос III вместо того, чтобы в очередной раз сровнять город с землей, нашел более простой выход: он основал рядом собственное, египетское поселение. Привлеченное новыми возможностями торговли и работы население Кермы мало-помалу мигрировало на короткое расстояние и перебиралось в новый город Пнубс. Старый город, талисман кушитского духа, лишенный торговли, стал увядать и умер. Местных правителей Тутмос III не стал убивать и вешать вверх ногами на носу своего корабля: наоборот, он привез их с семьями в Египет, где они подпали под очарование развитой культуры — а потом, полностью ассимилированных, вернул домой, чтобы они продолжали править своими уделами на пользу египетской короне. Хотя контроль египтян над страной Куш никогда не становился столь же прочным, как в Уавате, политика Тутмоса принесла свои плоды, и серьезные мятежи с тех пор не тревожили фараонов Нового царства.
Тутмоса III справедливо превозносили в его время как правителя, который «раздвигает свои границы далеко, достигая Рога Земли и топей Нахарина»[151].Но и по мнению потомков он считается величайшим из фараонов.