Новая заря
В хрониках Древнего Египта есть фигура, о которой рассуждают и спорят больше, чем обо всех остальных. Этот человек в равной мере вызывает симпатию и отвращение. От романистов до оперных композиторов — мало кто мог устоять перед его образом. За свою относительно короткую жизнь он все перевернул в Египте; но его решительные реформы получили задний ход сразу после его смерти. Он поднял институт монархии на новую высоту; но никто не ожидал, как он будет править.
Его звали Эхнатон (1353–1336), и он был царем-еретиком — самым противоречивым и загадочным из фараонов, инициатором царского переворота. Семнадцать лет его правления и беспокойное десятилетие после него были, пожалуй, наиболее смутным, динамичным и странным периодом египетской истории. В основе его лежали личные, радикальные убеждения царя, которые, в случае успеха, могли бы изменить не только историю Древнего Египта, но, быть может, и все будущее человечества.
В течение славного правления Аменхотепа III наследником долго считался Тутмос, старший сын царя, названный, по традиции царской семьи, в честь деда и прапрадеда. О втором сыне, Аменхотепе (как его тогда звали), мало что было известно до безвременной смерти Тутмоса; но после этого печального события место наследника занял младший брат. От Тутмоса не осталось других памятников, кроме украшенного затейливой резьбой каменного саркофага его любимой кошки. А брату его было суждено преобразить Египет за срок жизни одного поколения.
Новый преемник царя не мог не присутствовать на великолепных праздниках сед своего отца, и они явно оказали на него глубокое воздействие. Их блестящие солярные образы, видимо, особенно сильно повлияли на творческое воображение юноши. Но если мысли о радикальном изменении идеологии и посещали тогда Аменхотепа-младшего, поначалу это никак не проявлялось. Наоборот, взойдя на трон под именем Аменхотепа IV, он повел себя, как и следовало благочестивому сыну: позаботился о завершении великолепного портала в Ипет-Сут, начатого постройкой при его отце. Он даже добавил сюда свои рельефы, выдержанные во вполне традиционном стиле и изображавшие его как истребителя врагов Египта.
Также следуя примеру отца, он основал в Нубии новый город с храмом Амона-Ра, царя богов. Его поздравляли с восшествием на престол: с далекого Кипра царь Алашии прислал Аменхотепу IV письмо и подарок — сосуд с «благовонным маслом»[199]. Казалось, все готово для еще одного славного правления в духе династии. Подданные империи тоже оказали ему надлежащие почести. Весьма подобострастное письмо пришло от вассального правителя Тира, со всеми обычными льстивыми формулами:
«Я припадаю к ногам царя, владыки моего, семью семь раз. Я — прах под сандалиями царя, владыки моего. Господин мой, ты — солнце, светящее над всей землею изо дня в день…»[200]
Возможно, такого рода обращения и привели Аменхотепа IV к новым идеям. Не прошло и года от воцарения, как он показал, на что способен, провозгласив программу строительства столь же серьезную, как отцовская. В каменоломнях Джебель эль-Силсила, где добывали песчаник, закипела работа; никогда прежде сюда не присылали столько работников, набранных по всей стране по царскому приказу.
Колоссальные здания, набитые под завязку статуями царя, конечно, уже не были новинкой, и за последние десять лет правления Аменхотепа III в Фивах привыкли к монументальному строительству. Но Аменхотеп IV задумал нечто неслыханное. Его внимание было сконцентрировано на одном объекте, а именно — на храме в Ипет-Сут, точнее — на пустующей равнине вне священной ограды, близ ее восточной стены.
Выбор места вне обители Амона-Ра и лицом на восход солнца был отнюдь не случаен. Ибо восемь новых монументов Аменхотепа в Ипет-Сут были посвящены вовсе не обычному адресату, а Атону — видимому диску солнца, изображение которого использовал его отец для своего первого юбилея. Этот сдвиг в идеологии получил наибольшее выражение в храме, названном Гем-па-Атон, «Атон обретенный»[201], превзошедшем все, что сооружалось в окрестностях Фив в предыдущее царствование.
В центре его находился обширный открытый двор с колоннадой. К колоннам примыкали статуи Аменхотепа IV и его жены, Нефертити, высотой 20 футов, каждая была вырезана из цельного блока песчаника. Их короны — двойная или украшенная двумя перьями у царя, с плоским верхом у его супруги — позволяли идентифицировать их как Атона, Шу и Тефнут, изначальную триаду богов-творцов согласно древнейшему мифу. Если Аменхотеп III подчеркивал свое сходство с солнцем в качестве держателя Вселенной, то его сын пожелал, чтобы его ассоциировали с самим актом творения.
Эта фундаменталистская теория, в частности, нашла потрясающее выражение во внешнем виде статуй Аменхотепа IV. Чтобы подчеркнуть свое тождество с творцом, обладавшим и женскими, и мужскими атрибутами, а также свое отличие от остального человечества, царь велел скульпторам радикально изменить стиль изображения. Все черты лица фараона и все детали тела сознательно искажались: голова неестественно удлинена, лицо угловатое, с раскосыми глазами, длинным носом и выступающим подбородком, длинная жилистая шея, выпирающие ключицы; узкий торс контрастировал с пухлым животом и широкими бедрами; толстые бедра сочетались с тонкими и худыми икрами[202].
Общий эффект от этих портретов, особенно когда подобные фигуры колоссальных размеров многократно повторялись в резком, жгучем свете открытого двора, получался и пугающим, и сюрреалистичным. Более того, в самых важных точках статуй (шея, плечи и локти, грудь) поместили пластины с парой царских имен — однако они вовсе не идентифицировали царя, как следовало бы по обычаю, а провозглашали новоизобретенную титулатуру Атона, столь любимого монархом бога. При Аменхотепе III царь стал солнечным диском; при его сыне солнечный диск стал царем. Аменхотеп IV, по сути, заявил не более не менее чем о совместном правлении своем и бога солнца. На рельефах, изобильно украсивших Гем-па-Атон, царская семья неизменно изображалась в присутствии Атона, который выглядел теперь не как человек с головой сокола, согласно традиции, а как абстрактный солнечный диск со множеством лучей, с человеческими ладонями на концах, ласкающими царя и его семью и поддерживающими их жизнь.
Конечной целью строительства, затеянного Аменхотепом IV в Гем-па-Атоне, как и построек его отца в Малкате, было создание величественной архитектурной декорации для празднования царского юбилея. Аменхотеп IV справил свой сед на третьем году царствования, соблюдая сроки, установленные его отцом. Этим он, очевидно, давал понять, что правление отца на самом деле продолжается. В надписях подчеркивалось, что праздник сед посвящен не столько царю, сколько Атону. Это было радикальным, но вполне логичным развитием идей Аменхотепа III: старый владыка сделался солнечным диском и, в качестве такового, будет править вечно, а его сын, Аменхотеп IV, будет регулярно устраивать торжества в его честь. Праздник в Ипет-Сут, соответственно, обозначал не кульминацию прежней жизни, а радостный зачин новой. Солнце-бог и царь будут править вместе, возобновляя творение мира ежедневно.
Юбилейные празднества также открыли новые пути в религиозной жизни египтян в целом. С традиционными процессиями богов было покончено. Вместо этого царь и члены царской семьи стали объектом внимания и поклонения во время ежедневных торжественных выездов из дворца в храм и обратно на глазах у ликующих толп и должностных лиц, выстроившихся вдоль пути. Через год после празднования сед в Гем-па-Атоне царь закрепил переход к новому культу, изменив свое имя, — что было актом величайшего символического значения. Предыдущие правители часто меняли свои тронные имена, обозначая перемены в политике, но чтобы царь отказался от имени, данного при рождении, — это был случай крайне редкий, а скорее, вообще неслыханный.
Но Аменхотеп IV верил, что, в силу ритуалов юбилея, он переродился — стал соправителем Атона. Поэтому он впредь должен был зваться не Аменхотепом (что значит «Амон доволен»), а Эхнатоном, «усердствующим для Атона».
Место под солнцем
Столь открытый отказ от культа Амона должен был осложнить положение царя как покровителя Фив, города Амона. Конечно, Гем-па-Атон и другие храмы Атона располагались вне священной ограды Ипет-Сут, но до центра поклонения Амону было все еще слишком близко. Монументы Амона по обоим берегам Нила господствовали в пейзаже и постоянно напоминали о его гегемонии над всеми прочими культами. Для того, чтобы по-настоящему возвысить Атона над всеми божествами, ему следовало дать собственный удел, свой город, место, где солнечный диск (и его сын) могли бы править без помех. Значит, царю нужна была новая столица.
При выборе места явно не обошлось без вдохновления свыше, настолько он был удачен (сам Эхнатон не преминул заявить, что его привел туда Атон). В Среднем Египте, примерно на полпути между великим религиозным центром в Фивах и традиционной административной столицей в Мемфисе, на восточном берегу Нила имеется местность, где крутые известняковые утесы отступают от воды, образуя пустынную равнину, около семи миль в длину и три — в ширину. Место укромное, которое легко и защищать, и снабжать благодаря обширной заливной равнине на противоположном берегу. Важнее всего было то, что территория была девственной, никем прежде не востребованной и никакому культу не принадлежала. Даже пейзаж там, казалось, был скроен по мерке идей царя: контур восточных обрывов, место, откуда каждое утро появлялось солнце, даря миру жизнь, напоминал иероглиф «горизонт». Название «Ахет-Атон», «горизонт светила», напрашивалось само собой; лучшего антуража для реализации утопических мечтаний Эхнатона и не найдешь.
В конце весны на пятый год царствования (1349) царь нанес первый официальный визит на место новостройки (ныне — Амарна). Представ перед собравшимися придворными на колеснице, облицованной электрумом и блистающий как солнце, он возвестил о закладке нового города. Совершив зрелищное жертвоприношение Атону под открытым небом, у подножия утесов, он объявил, что Ахет-Атон будет принадлежать этому богу во веки веков, как монумент «с незабвенным и вечным именем»[203]. Даже вздумай Нефертити отговаривать супруга, его решимость реализовать свою мечту не поколебалась бы:
«Ибо, даже если Главная супруга скажет мне: «Взгляни, есть еще хорошее место для Ахет-Атона», не стану я внимать ей»[204].
Кроме того, царь постановил, что его образцовый город будет снабжен рядом зданий для поклонения Атону и прославления царской семьи. И Ахет-Атон, а не Фивы, должен стать местом упокоения царя:
«Если умру я в одном из городов севера, юга, запада или востока за эти бессчетные годы, да привезут меня сюда, чтобы я был погребен в Ахет-Атоне»[205].
И церемония, и подробности постановлений царя были сохранены для потомства на трех массивных картинах, врезанных в обрывы на северной и южной оконечностях площадки и украшенных статуями царя и царицы.
Ровно год спустя Эхнатон приехал снова, чтобы проинспектировать ход работ. Проведя ночь в выстланном коврами шатре (именуемом «Атон доволен»), он снова выехал на восходе солнца в золотой колеснице, совершил еще одно большое жертвоприношение своему богу и поклялся, именем Атона и жизнью жены и дочерей, что в Ахет-Атоне все будет принадлежать Атону, и только ему навеки. Этот второй декрет, определивший более точно границы города, разумеется, тоже вырезали на 13 межевых камнях, установленных по периметру стройки и на обоих берегах Нила.
Чтобы ускорить возведение города, была налажена поставка больших объемов камня из огромного карьера, устроенного в северной части скал. Размер каменных блоков был стандартизован (1 локоть на половину локтя), чтобы с ними мог управиться один работник, — тем самым строительство ускорялось. Еще два года лихорадочной активности — и город был готов для приема царской семьи на постоянное жительство.
По замыслу Эхнатона «горизонт Атона» тщательно спланировали так, чтобы выгодно расположить основные общественные здания. Их соединяла Царская дорога, которая шла параллельно Нилу и являлась церемониальной осью столицы. Ежедневный выезд царя из резиденции в здание правительства и обратно совпадал с движением Атона по небесам, напоминая о прочной связи между небесным и земным соправителями. Дорога также служила жителям города ритуальным центром для новых церемоний, заменивших прежние религиозные празднества, которые в соответствии с новыми идеями царя были обречены на забвение.
Главная царская резиденция находилась на северном краю Ахет-Атона, между утесами и берегом реки, — там было и безопасно, и красиво. Внутри укрепленной ограды, кроме дворца, имелись обширные казармы для стражи, большое административное здание и ряд солидных особняков для ближайших советников царя.
При утреннем выезде, когда царь направлялся на юг, сопровождаемый бегущими следом за колесницей солдатами и стражниками — и, несомненно, подхалимами, старающимися не отставать, — первым зданием, мимо которого он проезжал, был дворец-гарем для женщин царской семьи. Богато украшенный стенными росписями и позолоченной каменной резьбой, он был обителью роскоши и покоя. В его внутреннем дворе разбили великолепный регулярный сад, для полива которого брали воду из реки посредством сложной системы ирригации, а для снабжения дворцовой кухни служили загоны, где содержали коров и одомашненных антилоп.
Дальше начинался собственно город, и мы можем себе представить, как проносилась царская кавалькада мимо домов простых смертных. Северное предместье, один из двух основных жилых массивов, тянулось на восток от Царской дороги. Регулярная планировка, задуманная Эхнатоном, явно охватывала только основные общественные здания, а жилища подданных располагались как попало. Большие виллы, принадлежащие богатым купцам, окружали домики их служащих, путаница узких переулков и тропинок придавала кварталам деревенский вид. Вокруг было многолюдно и шумно, ведь строительство продолжалось.
Продолжая движение на юг по Царской дороге, процессия добиралась наконец до центрального района, сердца религиозной жизни и административной деятельности Ахет-Атона. Самым большим зданием здесь был Дом Атона, главное место поклонения этому богу, — длиной по фасаду 750 футов и почти полмили в глубину. За двумя массивными входными башнями открывались просторные дворы, уставленные алтарями из сырцового кирпича. По праздничным дням на них громоздились горы фруктов, овощей, мяса и птицы — подношений, которые должен был потребить Атон, проходя над ними. Развитое сельское хозяйство и наличие специальной бойни на территории храма позволяли обеспечить полную загрузку алтарей.
С храмом соседствовал Царский дом, «рабочее место» Эхнатона, где он занимался делами управления страной. Одной из оригинальных особенностей здания был балкон для выходов царской семьи на публику. Крытый переход вел над Царской дорогой к Большому дворцу, наибольшему жилому зданию во всем городе, площадью около 4 акров. Он предназначался в основном для больших государственных приемов и церемоний, но в нем находились также служебные помещения и квартиры царских служащих. В центре — открытый двор с колоссальными статуями Эхнатона и Нефертити по сторонам, где встречали прибывающих иноземных послов. Впечатление было сильным, но чувство страха и восхищения еще усиливались благодаря разукрашенному полу. Пол прохода, которым обычно пользовался царь, был покрыт росписями с изображением чужеземцев. Таким образом, направляясь в свой «кабинет», Эхнатон в буквальном смысле попирал ногами неприятеля — «беззастенчиво провозглашая принцип официальной жестокости»[206].
В центре города было и еще одно важное здание — «усадьба Атона», небольшой храм для царской семьи в будние дни. Он располагался на одной линии с ущельем среди скал, которое вело к царской усыпальнице, и, возможно, служил также взамен традиционного поминального храма. Как и в Доме Атона, его архитектурный облик определяли открытые дворы — чтобы можно было поклоняться видимому солнцу — и ряд пандусов, лестниц и балюстрад, разделяющих пространство святилища вместо закрытых комнат. Новая религия Эхнатона породила и архитектурные новшества.
Предместье, заселенное простыми работниками, куда царь не наведывался, устроили на южном краю города. На других окраинах выстроили пять крупных ритуальных комплексов; каждый из них был посвящен какой-либо из выдающихся женщин царской семьи и обеспечивал незримое, но наглядное присутствие царской власти, в какую бы сторону горожане ни посмотрели. В своем «городе Солнца» Эхнатон был не только всемогущим, но и вездесущим.
Единый истинный бог
В некотором смысле фундаменталистские теории Эхнатона проистекали из апофеоза его отца: от возвеличения Аменхотепом III мощи солнца до экзальтированного обожания сыном солнечного диска нужно было сделать лишь один короткий и логичный шаг. Возможно даже, что Эхнатон воспринимал Атона и как духовного, и как реального отца — обожествленного Аменхотепа III. Однако во многих важных аспектах доктрина Эхнатона не имела прецедентов и радикально расходилась с выработанной за предыдущие 17 столетий древнеегипетской религиозной традицией.
Цари прошлого подчеркивали свою роль в поддержании маат (истины, справедливости и порядка в мироздании), Эхнатон считал, что «живет духом маат, как сами боги». Значит, истина утратила самостоятельное существование вне воли царя: истиной, по определению, было то, чего желал он. Традиционные ритуалы обновления царя, прежде всего ритуалы сед и праздник Опет, обеспечивали «одноразовое» омоложение царя, до следующего праздника. У Эхнатона (когда он был еще Аменхотепом IV) сед в Ипет-Сут имел совершенно иной смысл, означая постоянное обновление царя и Вселенной. За счет совместного правления Атона и царя мир вернулся к своему изначальному состоянию, каким он был сразу после акта творения. Вселенная Эхнатона обретала (или претерпевала) возрождение каждый день, в соответствии с ежедневным возвратом солнца, под благотворным присмотром божественной триады — Атона, царя и его супруги.
Практические приложения столь неординарной догмы были не менее радикальными. Для божества, чья сила передавалась посредством лучей, заключалась в свете как таковом, замкнутое, потаенное святилище — какие строились для богов и богинь начиная с первых веков цивилизации — было бесполезно. Поклонение Атону требовало храмов под открытым небом, где можно было бы разместить груды жертвоприношений, которые напрямую достанутся богу. По сути, весь город Ахет-Атон был одним большим храмом Атона, поскольку лик солнца можно было созерцать и почитать в любой момент дня, достаточно было лишь поднять голову. На это прямо указывает «царское имя», присвоенное Атону в честь его юбилея (1351 год). Хотя «имя» было вписано в классический царский картуш, оно представляло собой, скорее, лаконичную формулировку нового кредо:
«Живи! Ра-Гор-Двух-Горизонтов, который ликует на небосводе в облике Света, имя коему — Атон».
Так же, как Эхнатон взял на себя роль Света (бога Шу), так и его новый город, Ахет-Атон, «небосвод Атона», стал местом, где ликовал Атон: бог, царь и святой город в прекрасном единении.
Хотя в теории Атон не нуждался ни в храмах, ни в жрецах, на практике Эхнатон не мог — как бы сильно ему ни хотелось — посвятить служению все свои дни с утра до вечера. Все-таки он был не пророком новой религии, а главой государства. Поэтому, уступая общепринятым обычаям, вскоре после переезда в Ахет-Атон он учредил должность верховного жреца Атона.
Мерира, «любимец Ра», возник словно ниоткуда — или, возможно, постарался скрыть начало своей карьеры и происхождение. Подобно большинству приближенных Эхнатона, он, по-видимому, всем был обязан царю. Таким образом, преданность его была гарантирована. Официальное назначение его провели в Царском доме, в центре города. Эхнатон и Нефертити вместе со своей старшей дочерью Меритатон появились на царском балконе, где ради такого случая уложили богато вышитые подушки. Мерира, в длинной белой тунике с красивым кушаком, сопровождаемый своими служащими, предстал перед царем и опустился на колени, а царские писцы фиксировали все подробности события. (Даже при Эхнатоне Египет не избавился от страсти всё записывать.) За спинами мастеров пера стояли мастера дубинки, готовые пустить оружие в ход при малейшем признаке беспорядка. Стражники, как и писцы, были обыденными фигурами жизни в Ахет-Атоне.
Царь произнес официальную речь, подтверждая назначение Мерира, и публика отозвалась кликами восхищения. Когда тишина восстановилась, Мерира ответил, как полагалось, короткой фразой: «Щедро вознаграждает Атон тех, кто ублажает его»[207]. Это был образец краткости и благочестия. Затем слуги подняли его на плечи и унесли из дворца.
Вершины своей карьеры Мерира достиг несколько лет спустя, когда ему было даровано «почетное золото» — наивысшая награда за верную службу. Пока царь один за другим надевал на шею верховного жреца золотые воротники, жрец, присутствующие должны были восторженно внимать долгой, многословной и высокопарной речи Эхнатона. Театральность и отрепетированность церемониала посвящения Мерира показывает, что стиль монарших аудиенций мало изменился за 3500 лет[208]. А полученные им награды напоминают нам о том, что повадки деспотов и их раболепствующих лакеев регулярно воспроизводятся по образцам седой старины.
Видимо, вскоре после назначения Мерира верховным жрецом царь задумался над созданием более развернутой формулировки своей веры. Ее называли просто и пугающе — Учением. Так возник «Великий гимн Атону». Написан он разговорным языком того времени, а не классическим стилем прошлого; авторство, возможно, принадлежит самому царю. Гимн считается «одним из самых значительных и прекрасных образцов поэзии, дошедших до нас от догомеровского мира»[209]. Это, несомненно, шедевр; его экзальтированный тон и богатая образность оказали глубокое влияние на религиозных писателей последующих веков — в частности, на авторов еврейских псалмов. Высокие сановники Эхнатона велели выбить текст гимна в своих гробницах в качестве демонстрации своей верности идее, благодаря чему мы можем прочесть его и сегодня. Он заслуживает пространного цитирования — ничто не передаст безграничного восторга новой религии (хотя бы в душе самого Эхнатона) лучше, чем эти слова[210].
Ты сияешь прекрасно на небосклоне,
Диск живой, начало жизни!
Ты взошел на восточном склоне неба,
И всю землю исполнил своею красою.
Ты прекрасен, велик, светозарен!
Ты высоко над всей землею!
Лучи твои объемлют все страны,
До пределов созданного тобою.
[…]
Озаряется земля, когда ты восходишь на небосклоне;
Ты сияешь как солнечный диск,
Ты разгоняешь мрак,
Щедро посылая лучи свои,
И Обе Земли просыпаются, ликуя,
Скот радуется на лугах своих,
Деревья и травы зеленеют,
Птицы вылетают из гнезд своих, (…)
Рыбы в реке резвятся пред ликом твоим,
Лучи твои проникают в глубь моря (…)
О, сколь многочисленно творимое тобою
И скрытое от мира людей,
Бог единственный! Нет другого, кроме тебя!
Ты был один — и сотворил землю по желанию сердца своего,
Землю с людьми, скотом и всеми животными,
Которые ступают ногами своими внизу
И летают на крыльях своих вверху.
Лучи твои кормят все пашни:
Ты восходишь — они живут и цветут.
Ты установил ход времени,
Чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное тобою,
Установил зиму, чтобы охладить пашни свои,
Жару, чтобы люди могли познать тебя[211].
Развернутая в гимне тема богатства и изобилия сотворенного мира находила визуальное выражение в великолепных росписях стен, потолков и полов в царских дворцах. Однако жизнь простого народа была далека от этих красот, даже в образцовом новом городе Эхнатона. Рядом с великими дворцами и храмами бедняки Ахет-Атона жили недолго и трудно. Скелеты их, найденные археологами, говорят о скудной пище, стрессах и чрезмерных физических нагрузках. У одних от ежедневного ношения тяжестей был непоправимо искривлен позвоночник. Другие день напролет сидели на корточках или стояли на коленях на глинобитном полу, работая с тиглями расплавленного металла либо выдувая стекло в мастерских города. Горы снеди, словно в насмешку, жертвовались Атону — а дети не получали полноценного питания и, став взрослыми мужчинами и женщинами, оказывались физически слабы и подвержены таким хроническим заболеваниям, как анемия или spina bifida[212].
Более половины населения не доживало даже до двадцати лет, и лишь немногие переваливали за сорок. Большинство умирало к тридцати пяти годам. Их хоронили в неглубоких ямах, вырытых прямо в песке, снабдив парой горшков или старыми дешевыми украшениями; могильным памятником им служила кучка камней. Это был мир, предельно далекий от официальной догмы жизни, света и красоты. Потому неудивительно, что низшие подданные Эхнатона сохранили веру в традиционных богов даже под носом у царских соглядатаев. Затаившись в скромных жилищах, любимые народом божества — Хатор, Бэс, Таверет и даже Амон — сохранили свои позиции.
Несмотря на приверженность Эхнатона к древним культам, а может, именно из-за нее, его доктрина сделалась ультрафундаменталистской. В первые годы его правления, когда двор еще находился в Фивах, дворецкий царя мог себе позволить написать на стенах своей гробницы обращения к Осирису и Анубису. Но после переезда в Ахет-Атон статус Атона быстро изменился: он стал уже не высшим из богов, а единственным богом. Никаких других более не признавали и не терпели. Идеи царя надлежало внушить всему обществу. Жрецы лишались своих мест или меняли место службы, поскольку храмы их богов закрывались и все ресурсы перенаправлялись культу Атона. Максимальной отметки прилив пуританского рвения Эхнатона достиг на одиннадцатый год его правления (1343 год до н. э.), когда каноническое имя Атона было официально «очищено», тот есть убраны все упоминания об иных богах — даже таких, как Гор-двух-горизонтов и Шу, которые сами были солнечными божествами.
Эта чистка культа Атона сопровождалась активными проскрипциями других богов, особенно Амона: его, отдав предпочтение Атону в качестве верховного творца, фараон теперь возненавидел. Чтобы стереть память о богах, Эхнатон начал кампанию (за счет государства) по систематическому уничтожению их изображений. По всей стране, от болот Дельты до отдаленных областей Нубии, отряды царских подручных взламывали гробницы и врывались в храмы, чтобы стереть священные тексты и образы. Вооружившись долотами и «шпаргалками», они карабкались на обелиски, чтобы вырубить фигуры и имена Амона-Ра. Личные имена, содержащие компонент «Амон» или «Мут», также не щадили, даже если то были имена отца Эхнатона (Аменхотепа III) и бабушки (Мутемвиа). Официально санкционированное осквернение распространялось даже на множественное число слова «бог».
Устрашенные «культурной революцией»[213]царя, люди спешили подстроиться, подвергая самоцензуре свое недвижимое имущество и меняя свои имена, чтобы избегнуть гнева иконоборца. Войсковой писец Птах-мос спешно сделался Ра-мосом; жрец Мери-Нейт стал Мери-Ра; только после смерти Эхнатона они осмелились вернуться к прежним именам. Для большинства населения эта оргия вандализма, по-видимому, казалась сродни ритуальному убийству их заветнейших верований.
Однако царь оставался непоколебим, его учение сохраняло незамутненную чистоту. Помимо признания Атона единственным богом оно включало также постулат о невозможности спасения иначе как при посредстве Эхнатона и членов его семьи:
Никто другой не познал тебя,
только сын твой Неферхепрура, единственный у Ра,
его известил ты о замыслах своих,
ему открыл мощь свою.
Всякого, кто жил на земле, сотворенной тобою,
взрастил ты для сына своего,
рожденного из тела твоего,
Царя, живущего истиной, владыки Обеих земель,
Неферхепрура, единственный у Ра,
Сын Ра, живущий истиной, властитель венцов,
Эхнатон, да живет он долго;
И великая супруга его, любимая им,
Госпожа Обеих земель,
Нефернефруатон-Нефертити, да пребудет она живой
и юной во веки веков![214]
Никогда еще институт монархии не поднимали на такую абсолютную высоту.
Первые семьи страны
Завершающие строки «Великого гимна Атону» иллюстрируют один из наиболее удивительных аспектов переворота, затеянного Эхнатоном: беспрецедентно высокий статус его жены. В некотором смысле Нефертити шла по стопам других женщин XVIII династии: от Тетишери, Яххотеп до Яхмос-Нефертари и Хатшепсут, они привыкли играть важную роль в государственных делах. Тийе продвинулась еще дальше, завязав собственную переписку с иностранными правителями и появляясь рядом с Аменхотепом III в качестве женской половины мужа-божества.
Но Нефертити с самого начала превзошла всех. В Ипет-Суте ей был дарован собственный храм, «Владение Бенбен», где даже не упоминался ее муж (тогда еще Аменхотеп IV). Она же была изображена за исполнением таких ритуальных функций, которые прежде отводились только царям, — избиение связанного врага или осмотр пленников. На стеле, воздвигнутой в память о первой годовщине визита царственной четы в Ахет-Атон, фигура Нефертити показана в том же размере, что и царь, а это значит, что она обладала равным рангом. Надпись сопровождается славословием Эхнатона, подчеркивающим ее возвышение:
«Велика ты во дворце, прекрасна лицом, украшена диадемой с двумя перьями, госпожа радости, которую все восхваляют; ликует сердце при звуках ее голоса, главная жена царя, любимая им, госпожа Обеих Земель»[215].
Каждый публичный акт Эхнатона, посвященный Атону, повторяла Нефертити. Когда он принял новое имя, она добавила к своему эпитет Нефернефруатон, «прекрасны красоты Атона». Эхнатон являлся живым воплощением Шу, сына бога-творца, а Нефертити — Тефнут, его супруги. Она носила головной убор с плоским верхом, который считался отличительным признаком этой богини, и сделала его наглядным символом своей власти. В гробнице главного эконома Нефертити царственная чета изображена бок о бок, их фигуры почти сливаются. Кое-кто, видимо, всерьез считал, что Эхнатон и Нефертити были единосущным владыкой на земле, как Атон — на небесах.
Близость их отношений была сделана основной догмой новой доктрины Эхнатона, которую доводили до народа посредством статуй и рельефов, установленных по всему городу. На одном из них супруги держатся за руки во время официальной церемонии, на другом Нефертити сидит у мужа на коленях и повязывает ему на шею бисерный воротник. На одном фрагменте храмового рельефа показано даже, как Эхнатон и Нефертити ложатся в постель.
Их дочерям также было отведено место в канонической иконографии. К тому моменту, когда Эхнатон и Нефертити прожили в Ахет-Атоне два года, у них было шестеро дочерей. (У Эхнатона был также по меньшей мере один сын, от младшей жены, но его вывели за рамки официального летописания — принцип женственности явно превалировал.) Знаменитая стела показывает сцену домашнего отдыха царя и царицы с тремя старшими дочерьми. Эхнатон баюкает и целует Меритатон; Мекетатон, сидя на колене матери, указывает рукой на отца; а маленькая Анхесенпаатон дергает Нефертити за сережку. Не то что показывать на публику — даже упоминать подобные темы было прежде неслыханно; теперь показ чувств и привязанности между членами царской семьи приветствовался.
Причиной столь радикального отхода от традиции была новая роль, отведенная царской семье в египетской религии: она почиталась теперь как святое семейство, вытеснив традиционные группы божеств. Проезд царской колесницы по центральным кварталам города заменил процессии богов. Статуи Эхнатона и Нефертити заняли место их образов. Культ Атона был элитарным, его тайны были открыты лишь Эхнатону и его семье — а простым гражданам, желающим обрести благословение солнечного диска, следовало поклоняться его представителям на земле как посредникам.
В гробницах вельмож-фаворитов, устроенных в скалах вокруг Ахет-Атона, поклонение царю подавляло индивидуальности владельцев. Формула жертвоприношения обращена была теперь не к Осирису, богу мертвых, а к царю, и иногда также к Нефертити. Единственный способ достичь вечной жизни заключался в том, чтобы ежедневно получать порцию лучей Атона, свою долю от подношений в храме, а ночью вернуться в гробницу, над которой бдит Эхнатон. Перспектива была устрашающая.
Жители Ахет-Атона даже завели у себя в домах святилища, где держали статуи и изображения царской семьи. Размер таких святилищ — некоторые были скорее миниатюрными храмами — служил наглядным свидетельством лояльности режиму, таким же важным символом статуса, как колодец, зернохранилище или сад. А для простолюдинов, лишенных доступа в храмы Атона, в центре города имелось по меньшей мере одно место, где они могли молиться, — часовенка Царской Статуи…
Это безудержное преклонение перед царем и его делами разделялось отнюдь не всеми. Смутные намеки, сохранившиеся на первом ряду межевых стел, указывают, что недовольство могло возникнуть уже в первые годы правления Эхнатона. Его радикализм должен был вызвать ропот в некоторых кругах населения — и боязнь мятежа была небеспочвенной. Лояльные сановники предупреждали потенциальных диссидентов о решимости царя искоренить недовольство: «Воздвигшись, он обратит свою мощь против того, кто презрел его учение»[216].
И всё-таки даже в своем новом городе царя очень заботила его личная безопасность. Ахет-Атон кишел соглядатаями. Порядок обеспечивали стражники, солдаты и «военачальники, присутствующие пред лицом его величества»[217]. При ежедневном выезде Эхнатона в город его сопровождал эскорт, вооруженный копьями. Целый квартал позади Царского Дома был отведен под казармы стражей порядка, да и по всему городу были расставлены посты. Сложная сеть троп, проложенных по равнине, позволяла систематически патрулировать пустыню за Ахет-Атоном. Колеи от боевых колесниц можно было различить и ночью, что облегчало круглосуточное наблюдение. Безжизненные пространства Восточной пустыни давали приют беглецам, и стража отлично знала, что кое-кто «хотел бы присоединиться к живущим среди холмов в пустыне»[218].
Патрули стражи регулярно обходили плато над царской резиденцией, несмотря на то что крутые утесы позади дворца были практически недоступны. Как и другие деспоты в истории, Эхнатон полагался прежде всего на преданность своих телохранителей, а также начальника городской стражи. Маху, как и все высшие чины при Эхнатоне, был обязан всем царской милости и лез из кожи вон, доказывая свою верность. Он велел написать на стенах своей гробницы «Гимн Атону», официальное кредо новой религии Эхнатона, целых четыре раза! Речи, в которых он изливал свое преклонение перед монархом, были образцом льстивости.
Однако в атмосфере, пропитанной паранойей, даже самому лояльному служащему не доверяли бесконтрольно распоряжаться охраной царя. У фараона имелась еще элитная личная стража, состоявшая из солдат-иноземцев, менее склонных к возмущению против него. Руководители важнейших служб, по-видимому, также были иноземцами. Судя по именам, визирь Апер-Эль, главный врач царя Пенту и управляющий двором Туту не являлись египтянами по происхождению.
Будучи богами на земле и единственным путем к спасению душ, царская семья не могла избавиться от страха перед изменой соотечественников.
В последний раз Эхнатон, Нефертити и все шесть принцесс появились на людях во время великолепного приема в 1342 году, на двенадцатый год правления. Сидя все вместе в тени под навесом (на несколько часов церемонии под жаркими лучами солнца догму временно отставили ради комфорта, по меньшей мере для царской семьи), они созерцали нескончаемую вереницу чужестранных вельмож, подносящих им экзотические дары, что символизировало власть царя над всеми странами, подобную господству солнца. В официальной записи это формулировалось так:
«Явление фараона обеих земель Неферхепрура-единственного-у-Ра и великой супруги его Нефернефруатон-Нефертити на большом паланкине из электра для приема дани от Сирии и Куш, от Запада и Востока, от всех дальних земель, даже от островов среди моря, собравшихся вместе, дабы принести подношения царю»[219].
Отнюдь не все иностранные владыки были в восторге от этой характерно-египетской демонстрации абсолютизма. В письме к Эхнатону царь Ассирии, Ашшурубаллит, высказался в весьма резком тоне: «Зачем заставили (моих) посланцев стоять под солнцем и умирать от солнца?»[220] Неблагодарный ассириец не оценил возможности неограниченного контакта с дарующими жизнь лучами Атона…
Конец династии
Благосклонность небес оказалась не беспредельной. Едва разъехались из Ахет-Атона участники действа, как царскую семью постигла трагедия. Вторая дочь Эхнатона, Мекетатон, умерла в нежном возрасте семи лет, за нею вскоре последовала мать царя Тийе, которую он очень любил. Обеих похоронили, как повелел Эхнатон, — в царской гробнице, вырубленной в склоне холма за пустынной долиной на восточном горизонте, в восьми милях от города. Сцены оплакивания, изображенные на стенах, передают душевное состояние сраженных горем родственников.
Мать, скорбящая по умершему ребенку — в таком образе последний раз предстает перед нами Нефертити в Ахет-Атоне, поскольку сразу после этого всякие сведения о ней исчезают. Возможно, ее сгубил тот же недуг, что унес ее свекровь и дочь. Высказывалось также предположение, что знамения близкой смерти заставили Эхнатона радикально пересмотреть статус своей жены. В таком случае вряд ли объяснимо простым совпадением то, что за исчезновением Нефертити последовало назначение Эхнатоном некоего (не божественного) соправителя по имени Нефернефруатон — а ведь это первый элемент титулатуры Нефертити. Похоже, что царицу превратили в царя. Кто мог быть более надежным, более подходящим продолжателем дела Эхнатона, чем та, которая способствовала перевороту и пользовалась его плодами?
Эхнатон умер после осеннего сбора винограда в 1336 году, на семнадцатый год своего правления. Его уложили спать вечным сном в гробнице, снабдив весьма красноречивым набором вещей. Тысячелетней давности каменный сосуд с именем Хафра, вероятно, был положен рядом с покойным по его воле — ведь при этом фараоне был создан Великий Сфинкс, родоначальник всех солярных монументов. А вот наличие фигурок-ушебти с именами самого Эхнатона, которые предназначались для служения ему в потусторонней жизни, удивляет: принципами его религии это строго запрещалось. Похоже, что на смертном одре даже фанатиков иногда одолевают сомнения. Тело Эхнатона поместили в каменный саркофаг, защищенный по четырем углам не богинями загробного царства, а статуэтками его возлюбленной Нефертити.
Супруга могла сберечь его тело, но не наследие: судя по граффити в одной из фиванских гробниц, датируемым третьим годом Нефернефруатона, началось сближение со старым культом Амона; возможно даже, что в старой «вотчине» этого бога был снова открыт храм Амона. Не успели остыть останки Эхнатона в могиле, а исключительный культ ослепительного Атона начал угасать.
Со смертью Эхнатона двор и страна погрузились в смуту. Те, кто был всем обязан покровительству фараона — как Мерира или Маху, — наверняка горячо желали, чтобы его религиозные установления или, по крайней мере, созданная им система сохранились. Другие, в первую очередь могущественная корпорация жрецов Амона, следя за фанатичной деятельностью царя, терпеливо выжидали благоприятного случая — и наконец увидели шанс возвратиться к прежним культам.
Царскую семью, по-видимому, тоже преследовали сомнения. Эфемерный правитель Сменхкара — возможно, сын Эхнатона, о котором мы ничего не знаем, либо сама Нефертити в третьей ипостаси (единоличной правительницы), — занимал трон очень недолго (1333–1332 годы), правя при поддержке Меритатон, возвысившейся до статуса главной жены царя[221]. Однако оппозиционеры уже набирали силу и подыскивали в младшем поколении подходящего кандидата: принадлежащего к царскому роду, но достаточно молодого, чтобы быть управляемым. Девятилетний сын Эхнатона от младшей жены, еще не показывавшийся в свете, вполне подходил на эту роль. Его женитьба (возможно, тогда же и устроенная) на Анхесенпаатон, «наследнице» Нефертити и ее третьей дочери, дополнительно усилила привлекательность этого решения. Придворные, жрецы и влиятельные военачальники договорились, и мальчик был избран. Его звали Тутанхатон, «живой образ Атона».
Несколько месяцев спустя силы, стоявшие за троном нового мальчика-фараона, вернули Египет на путь традиции. Под их чутким руководством царь согласился изменить свое имя, тем самым публично отрекшись от Атона в пользу Амона. История замкнула круг. Тутанхатон стал Тутанхамоном, его жена Анхесенпаатон — Анхесенамон («она живет для Амона»). Затем в традиционном административном центре, Мемфисе, был издан важнейший «Декрет о реставрации» — от имени царя, хотя стиль документа выдает руку его менторов. В нем осуждается политика Эхнатона, однако имя порицаемого правителя не упомянуто:
«Когда его величество стал царем, храмы богов и богинь от Абу до болот Дельты… пришли в запустение. Святилища их обрушились, густо заросли сорными травами… Страна скорбела; боги покинули сию землю. Не было удачи войску, посланному на Ближний Восток, дабы расширить границы Египта. Не было ответа тому, кто молил [какого-либо] богов о покровительстве»[222].
Слово «боги» в тексте подчеркнуто употребляется во множественном числе, и действия молодого царя не отставали от слов. Немедленно было начато восстановление храмов — причем особое внимание уделялось культовым центрам Амона-Ра, их жрецам возвращались прежние права; изготовили новые статуи для ритуалов (за счет царской казны). О Тутанхамоне вполне можно было сказать, что он «вновь воздвиг разрушенное… и изгнал хаос отовсюду из Обеих Земель»[223]. Возвращение двора из Ахет-Атона в Фивы окончательно закрепило возврат к ancien regime[224]. В знак своего полного разрыва с идеями отца мальчик-царь, по примеру предков-объединителей, принял весьма символичный титул «множащий рождения». Его правление должно было стать не повторяющимся актом творения, как у Эхнатона, а возрождением.
Такие он подавал надежды, и так жестоко все оборвалось. Не дожив до двадцати лет, Тутанхамон в 1322 году последовал за своим отцом в могилу. Возможно, он втайне лелеял планы восстановить репутацию Эхнатона, когда достигнет совершеннолетия и сможет править самостоятельно. Такая перспектива вряд ли устраивала тех, кто реально правил страной, — и, быть может, они решились на преступление. А быть может, юный царь, не отличавшийся крепким здоровьем, просто разделил судьбу большинства своих подданных: рано умер от естественных причин. Не менее юная царица пыталась продолжить царский род, но незрелость ее организма и генетические нарушения, вызванные близкородственным браком, привели к выкидышу. Двух мертворожденных дочек заботливо забальзамировали и погребли рядом с их отцом в наскоро подготовленной гробнице в Долине царей, где им предстояло дожидаться — вместе со всеми сокровищами Тутанхамона — пока их найдут 3244 года спустя.
Скорбящая вдова Тутанхамона знала, какую ужасную участь уготовили ей придворные. Она была последней оставшейся в живых из детей Эхнатона и Нефертити, из потомков Аменхотепа III и его предков. Она сберегала ключи к трону Египта, который должен был достаться тому, кто возьмет ее замуж. В полном отчаянии она решилась на беспрецедентный проступок: отправила письмо царю хеттов с просьбой прислать в Египет одного из его сыновей, чтобы он стал ее мужем и правил от ее имени. «…Мой муж умер, и у меня нет сына. Слышала я, что у тебя есть взрослые сыновья. Пришли мне одного из них. Я выйду за него замуж, и он станет владыкой Египта. Я никогда не выйду замуж за кого-либо из моих слуг!»[225]
Царь хеттов был так изумлен, что воскликнул, обратившись к своим придворным: «Ничего подобного не случалось за всю мою жизнь!»[226] Разумеется, он использовал эту странную оказию и отправил одного из своих сыновей на юг, в Мемфис. Но принц Заннанза до цели не добрался — он сгинул (или был убит) в дороге со всеми спутниками. Худшие опасения Анхесенамон сбылись: ей пришлось вступить в насильственный брак с престарелым вельможей, годным ей в деды, который давно рвался к власти. Исполнив то, что от нее требовалось, она также исчезла со сцены. Ее судьба осталась неизвестной[227].
Так пресекся царский род Тутмосидов, великих завоевателей и блестящих владык, славнейшая из династий, правивших Египтом. Великие дни Аменхотепа III стали отдаленным прошлым. Египет терпел поражения за рубежом, страдал от внутренних смут, и восстановить былую прочность и блеск государства могла лишь твердая рука (хотя у многострадального народа могло быть свое мнение на этот счет). А в стране имелась только одна структура, способная решить эту задачу, и во главе ее стоял один-единственный человек.