Расчленение царства
При абсолютной монархии долгое правление может быть и благом, и недостатком. Слишком быстрая смена царей подрывает принцип божественности и расшатывает систему администрации — а затянувшееся царствование чревато упадком и застоем. Экстраординарно долгое правление Рамзеса II (67 лет), без сомнения, оказало на управление Египтом и положительное, и отрицательное влияние. Решимость и харизма царя позволили ему восстановить репутацию Египта как империи, а множество монументов, воздвигнутых повсюду, наглядно свидетельствовало об уверенности правителя и процветании страны. С другой стороны, долголетие Рамзеса и его плодовитость — он был отцом как минимум полусотни сыновей и стольких же дочерей — создали большие проблемы в вопросе наследования на несколько десятилетий вперед.
Хотя статус Мернептаха в качестве старшего из живущих сыновей сомнению не подлежал, и его правление (1213–1204) прошло в относительной стабильности, сразу же после его смерти целая компания царских внуков принялась оспаривать право на трон.
Рамзес II преследовал цель восстановления династической модели монархии взамен той чехарды наследников, которая имела место после смерти Эхнатона; именно поэтому он нарушил столетнюю традицию и стал назначать своих многочисленных сыновей на важные посты в правительстве. Неудивительно, что они считали себя влиятельными персонами, а их дети были уверены в своем праве на трон.
В итоге после смерти Мернептаха в 1204 году в рядах царской семьи случился раскол. Основных соперников было двое. С одной стороны — старший сын и законный наследник Мернептаха, Сети-Мернептах. Против него — другой из множества внуков Рамзеса II, Аменмес. В нарушение древнего принципа первородства власть поначалу досталась не Сети-Мернептаху, а Аменмесу. У него явно хватало высокопоставленных друзей — а возможно, имелась и поддержка в армии. Аменмес ухитрился продержаться целых четыре года (1204–1200), между тем как Сети-Мернептах томился в каком-то отдаленном царском дворце, отбывая ссылку в собственном царстве. И все-таки время узурпатора вскоре истекло. Равновесие сил качнулось в сторону легитимного претендента, и Сети-Мернептах наконец-то смог стать царем Сети II.
Он немедленно приступил к чистке. Ряд чиновников, занимавших высокие посты при Аменмесе, были отправлены в отставку. Среди них были и два высших должностных лица государства — верховный жрец Амона и визирь. Они поддержали не ту кандидатуру, и теперь поплатились за это. Проскрипции и увольнения вымели подчистую коридоры власти, что подорвало функционирование администрации: Сети изгнал всех тех, кто служил его сопернику. Не проявил он снисходительности и к самому Аменмесу, несмотря на то, что приходился ему двоюродным братом. Всякое упоминание об узурпаторе беспощадно устранялось. Имя Аменмеса стирали со статуй и храмовых рельефов и заменяли на имя Сети. Поскольку сохранность имени считалась залогом бессмертия, подобная процедура равнялась уничтожению. Худшей участи для египтянина быть не могло.
Сети II, как и его отец Мернептах, был уже не молод, когда стал царем — и если он хотел оставить о себе память, ему следовало поспешить. Царским каменотесам, каменщикам и зодчим пришлось трудиться не покладая рук, чтобы царь мог добавить что-то свое к священному пейзажу Фив. На восточном берегу, в Ипет-Сут, начали возводить трехкамерное здание для хранения священных ладей Амона, Мута и Хонсу. Конечно, по сравнению с колонными залами Сети I и Рамзеса II оно выглядело мелким и незначительным, и все-таки это был монумент — лучше мало, чем ничего. А на западном берегу, в Долине царей, рабочие в лихорадочном темпе вырубали и украшали не одну, а сразу три гробницы: для Сети, его супруги Таусерт и для фаворита — канцлера Баи. Так как число квалифицированных работников было ограниченно, они трудились не покладая рук, и в долине не смолкало эхо от стука инструментов, крика и ругани рабочих. Не удивительно, что качество их работы было явно низким.
Время работало против Сети. Проведя всего два года на троне, доставшемся с таким трудом, он, следом за отцом и дедом, вкусил наслаждений загробной жизни в обществе своих царственных предков. Первый его наследник, Сети-Мернептах, к этому времени либо уже умер, либо не сумел настоять на своих правах. При поддержке Баи (вот уж воистину неверный друг) власть была передана болезненному подростку с сухой ногой (он страдал от последствий полиомиелита), который вряд ли был наилучшим кандидатом на пост фараона. Однако у него имелись несомненные достоинства: безупречно царское происхождение и податливость. Ибо новый монарх Египта, Саптах, был сыном узурпатора Аменмеса.
Пока длилось правление Сети II, Баи вел себя как верный и умелый помощник, благодаря чему поднялся по служебной лестнице от рядового царского писца до чиновника высшего ранга и был облагодетельствован редкой честью — гробницей в царском некрополе. Для любого египтянина это было огромным достижением, не говоря уж о чужестранце родом из Сирии.
И всё же не успели еще упокоить мумию Сети, как Баи переметнулся на сторону болезненного сына и наследника главного врага Сети. Мерзкая измена! И этот «делатель царей» еще похвалялся публично, что «утвердил царя на отческом престоле»[262]. На самом деле больше всего Баи заботило укрепление позиций собственной семьи. Пока царь не достиг совершеннолетия, следовало назначить регентский совет, который на законных основаниях возглавила вдова Сети II, Таусерт. Но где-то за кулисами стоял Баи и дергал марионеток за веревочки.
На пятом году регентства (1193) Таусерт отомстила. Приняв полную царскую титулатуру (как Хатшепсут 280 лет назад), она заручилась поддержкой придворных и выступила против Баи. Падение его было быстрым и сокрушительным. Он был казнен за измену, имя его было официально вычеркнуто, тем самым он был лишен и жизни вечной. В документах его теперь называли «великим врагом[263]» — или, с издевкой, «выскочкой из Сирии[264]». Год спустя и его протеже Саптах очень кстати умер. Лишив своих противников последней точки опоры, Таусерт приступила к систематическому уничтожению памяти о царе-марионетке. Титулатуру и имя Саптаха стерли и в его гробнице, и в той, которую царица построила для себя. Вместо них выбивали имя покойного мужа Таусерт — Сети II. Торжество наследников Мернептаха было полным[265].
Правда, это была пиррова победа. Более десяти лет подряд Египет сотрясали войны между потомками Рамзеса II, власть подрывали перевороты и контрперевороты, чистки следовали одна за другой. Правительство было парализовано и бессильно. Мужчины-наследника у династии не было. На троне сидела женщина, попирая освященные веками идеалы египетской монархии. И двадцати лет не прошло после великой победы Мернептаха при Периру, а страна уже опустилась на самое дно. И винить за это нужно было правящую династию. Египет нуждался в новой метле, чтобы смести всю паутину, скопившуюся за время правления Рамзесидов, и восстановить в стране чувство цели и смысла.
Египет испытывал такие моменты и прежде. Живых современников кризиса, случившегося после смерти Тутанхамона, уже не осталось — но события были достаточно свежи в памяти правящего класса, и нетрудно было заметить сходство ситуаций. В тот раз решить задачу помогла армия. Почему бы не применить то же средство снова? Во второй раз за столетие политиканы из Фив и Мемфиса принялись искать среди военных сильную личность, способную основать новую династию и прекратить в Египте разброд и шатания.
Найденный ими кандидат соответствовал этим задачам как нельзя лучше. Офицер, командовавший гарнизонными частями, он обладал именно той подготовкой и опытом, какой требовался для успешности фараона-солдата. Кроме того, у него был сын (также военный) — то есть династия могла состояться. Даже его имя, Сетнахт («Сет побеждает»), было многозначительным, как на заказ.
И Сетнахт не подвел. В 1190 году, собрав подчиненные ему войска, он отправился восстанавливать порядок и сокрушать оппозицию. Через несколько месяцев переворот завершился: «не [осталось] ни единого врага его величества по всем землям»[266]. Чтобы закрепить достигнутый результат, Сетнахт позаботился об увековечении своих подвигов. На монументе, воздвигнутом в Абу, на традиционной южной границе Египта, Сетнахт велел запечатлеть печальное состояние страны до его прихода: «Земля эта была в запустении; Египет уклонился от почитания богов»[267].
Далее рассказывалось о заговоре неназванных египетских сановников, которые намеревались захватить страну с помощью азиатских сторонников. Этот прозрачный намек на Баи должен был возбудить самый старый и закоренелый предрассудок египтян — неприязнь и подозрительность к чужеземцам. Таким образом, Сетнахт мог представить себя не карателем, а спасителем нации, которого высшее божество избрало «из миллионов, презрев сотни тысяч стоявших пред ним»[268]. Как прежде Хоремхеб, Сетнахт постарался вычеркнуть из истории своих предшественников; нужно было создать видимость законного перехода власти от Сети II к нему. Тут требовалась ловкость рук, аккуратное смещение истины, достойное великого фараона.
Хотя Сетнахт был уже далеко не молод, беспокоиться о наследовании ему не приходилось. Преемственность должен был обеспечить сын с характерным именем Рамзес. Когда Рамзес III взошел на престол в 1187 году, он стал сознательно подчеркивать свое сходство с великим тезкой: принял все имена и царские титулы победителя при Кадеше и даже дал своим сыновьям те же имена и придворные должности, какими пользовались отпрыски Рамзеса II. А еще он начал строительство большого поминального храма в западных Фивах, наподобие Рамессеума. И знатные, и простые египтяне, очевидно, воспринимали эту деятельность как начало новой эпохи, возврат к славным временам Озимандии.
История действительно повторялась — но таким образом, какого Рамзес III и не предвидел, и не мог пожелать.
Борьба за выживание
В первые годы его правления в Египет начали приходить тревожные известия от посланцев фараона на Ближнем Востоке. По всему восточному побережью Средиземного моря кто-то грабил и жег города, разорял порты, повергал в прах целые народы. Береговые поселения страдали от пиратских набегов издавна — однако столь грозных масштабов они прежде не принимали. Больше всего пугало то, что враг являлся словно бы ниоткуда: первым признаком надвигающейся беды было появление кораблей на западном горизонте. Жители средиземноморских портов не успевали организовать оборону — и погибали. Египет издалека следил за тем, как рушились великие города, цивилизации обращались в прах, и достижения культуры, копившиеся столетиями, исчезали как дым.
Первым пал великий приморский город Угарит. Его погубил альтруизм. Царь Угарита отправил немалое войско в южную Анатолию в ответ на отчаянные мольбы о помощи соседей, уже попавших под удар. Солдаты Угарита сражались в одном строю с хеттами, а корабли курсировали вдоль берегов Ликии. Будучи идеальным союзником, Угарит невольно сам подставился под удар. Силы его (последние оставшиеся), слишком слабые и растянутые, не смогли устоять, когда враг обрушился на них.
Сопротивление длилось одиннадцать часов; в отчаянной попытке спасти всю свою державу от гибели царь Угарита написал письмо правителю Аласии (на Кипре). От него так и веет паникой: «Вражеские суда уже здесь, они предали огню мои селения и учинили великое опустошение земли»[269]. Слишком поздно. Глиняная табличка с посланием царя не была отправлена. Ее нашли в печи, куда она была помещена для обжига, среди руин разоренного города — живое свидетельство из первых рук, запечатлевшее последние часы перед гибелью. Угарит пал, и люди в него больше не вернулись. Одна из лучших природных гаваней Средиземноморья превратилась в груду дымящихся развалин[270].
Следующей жертвой стал важный союзник Египта, Хеттское царство. Дипломатическая переписка последнего правителя хеттов отражает лихорадочное напряжение ситуации. Он пишет о борьбе с врагом, напавшим с моря, и не только на воде, но также на берегу, в местах высадки и на холмах. Бесстрашные и неутомимые пришельцы продвинулись вглубь суши и направились на север, нацелившись на столицу хеттов — Хаттусу. Даже военная помощь от Угарита их не остановила. В отчаянии царь хеттов решил войти в пределы соседней страны, приморской Тархунтассы, чтобы остановить их на чужой территории — но и это не помогло. Сперва Тархунтасса, а затем и царство хеттов были повержены и разорены. Хаттуса тоже была разграблена и сожжена; укрепления царской цитадели не устояли перед захватчиками.
Бедствие приобрело огромный размах, охватив всю Малую Азию. Блестящие города Милет и Трою постигла такая же участь. Орда убийц пронеслась и по восточному Средиземноморью, погубив Мерсин и Тарсус[271], разорив северный Кипр. Затем захватчики проникли в долину Оронта, разграбив все основные города на этом стратегически важном пути: Алалах, Хамат, Катна и даже Кадеш — все были стерты дотла. Южнее, в Палестине, вскоре погибли такие центры торговли, как Акка, Лахиш, Ашдод и Ашкелон, — города, располагавшиеся вдоль via maris, великого прибрежного пути на юг и на запад… в Египет.
По всему Ближнему Востоку, там, где недавно кипела жизнь в центрах торговли и культуры, поднимались к небу клубы дыма. Богатые дворцы и прославленные города лежали в развалинах. Только Ассирии, на другом берегу могучего Евфрата, удалось уцелеть.
К 1179 году, на восьмой год правления Рамзеса III, пришельцы приблизились вплотную к последней из морских держав восточного Средиземноморья:
«Страны были одновременно взяты и разорены. Никто не мог устоять пред их оружием, от царства хеттов, Коде [т. е. Киликии], до Каркемиша, Арцавы и Кипра: их опустошили, одну за другой. […] И вот явились они в Египет»[272].
К этому моменту советникам фараона многое было известно о противнике:
«Иноземные страны сговорились между собою на своих островах. […] Их союз состоял из племен пелесет, шакалеша, дануна, текер и уэшеш»[273].
Хотя названия звучали необычно, само явление было знакомо: это вернулись устрашающие «народы моря». Тридцатью годами ранее другая коалиция эгейских и анатолийских племен, сговорившись с ливийцами, попыталась вторгнуться в Египет в правление Мернептаха. Теперь новые отряды, объединенные общей целью, сметали всё на своем пути. Свою родину (ее местоположение неизвестно, скорее всего, это было западное Средиземноморье) они покинули, гонимые засухой, голодом и стремлением к лучшей жизни. Свирепые и воинственные по натуре, «народы моря» неудержимо продвигались на юг и на восток, вдоль побережий Эгейского и Средиземного морей, по землям Малой Азии и Ближнего Востока к Синаю и дельте Нила. За отрядами хорошо вооруженных и снаряженных воинов волы тащили повозки с женщинами, детьми и скудными пожитками. Это было массовое переселение отчаявшегося и целеустремленного народа. Ни города, ни государства не способны были противостоять ему. Египет знал, что ему предстоит битва не на жизнь, а на смерть.
В пору смертельной опасности Рамзес III выказал себя истинным наследником великого тезки. Как только его известили о надвигающемся из южной Палестины вторжении в Египет, он разослал приказы пограничным крепостям восточной Дельты: держаться до прихода подкреплений. По всей стране поднимали по тревоге гарнизоны, которым надлежало идти на восточную границу и остановить захватчиков.
Однако вожди «народов моря» хорошо знали, что Египет — весьма серьезный противник, и решили максимально затруднить задачу армии фараона, атаковав ее с двух фронтов. Сухопутное войско направилось к Дельте с северо-востока, а отдельный отряд посадили на корабли, чтобы высадиться в основном устье Нила и там образовать второй ударный корпус. Судя по всему, он должен был пройти вверх по реке к Пер-Рамзесу, центру торговли и военного управления. Овладение столицей Восточной Дельты означало контроль над всем Северным Египтом; за 450 лет до того это удалось гиксосам. Рассмотрев ситуацию, Рамзес и его военачальники поняли, что Египту угрожает не просто вторжение, а захват.
Фараон отреагировал, объявив срочный набор солдат по всей стране: в час величайшей нужды все мужчины, способные носить оружие, должны были встать в строй. Пока регулярная армия удерживала северо-восточные рубежи, ополчение направили к морю, блокировать устье Нила против вражеского флота. Собственный рассказ Рамзеса об этих приготовлениях хорошо передает драматичность момента:
«Я велел перегородить устье реки как бы крепкой стеной, при помощи судов боевых, грузовых и торговых. И на каждом, от носа до кормы, стояли храбрые воины, полностью вооруженные. В пехоту же отправили всех рекрутов египетских. Они были подобны львам, рыкающим на вершинах гор»[274].
Египетские гарнизоны в крепостях восточной Дельты были вынуждены наблюдать и ждать. Противник двигался медленно, проходя не более 10 миль в день — но недостаток скорости «народы моря» с лихвой компенсировали качеством оружия и просто численностью. Доказательств эффективности их способов ведения боя против колесниц ближневосточных государств накопилось уже достаточно. В течение жизни одного-двух поколений технологический прогресс привел к полному изменению военного дела, но великие державы не сумели к нему адаптироваться. Египтяне осознавали, что теперь им предстоит либо усовершенствоваться, либо разделить судьбу павших. Победа Мернептаха под Периру показала, что тактике пришельцев можно противостоять, если соблюдать жесткую дисциплину и эффективно использовать наличные силы.
Им не пришлось долго ждать претворения теории в практику. На горизонте появились тучи пыли, и вскоре они увидели врага: захватчики — многие сотни — шли стеной на египетскую границу. Момент истины наступил.
Документальные источники почему-то умалчивают о подробностях сухопутного сражения, довольствуясь лишь сообщением о том, что вторжение было отбито. Возможно, потери египтян были слишком тяжелыми, чтобы публично упоминать о них; достижение победы в таких обстоятельствах, несомненно, потребовало огромных усилий. А вот морское сражение у берегов Средиземного моря, напротив, с самого начала, по-видимому, пошло благоприятнее для Египта, и его имело смысл занести на скрижали истории. Армада «народов моря» состояла в основном из транспортных судов (перевозивших войска); на них не было оружия, способного поражать издали египетских лучников, расположившихся на берегу. Военачальники фараона понимали, какой козырь у них в руках. Если бы им удалось завлечь врага поближе к берегу, в пределах дальности полета стрел, но не допустить высадку, они могли бы выиграть. Но если бы хоть один отряд сошел с корабля на египетскую землю, чаши весов быстро качнулись бы в другую сторону.
Боевая флотилия чужеземцев уже была на виду: большие парусные суда без весел, с резными головами чудовищных птиц на носу и корме. На борту — не менее устрашающие воины в шлемах, с круглыми щитами. Среди них, кроме текер, дануна и уэшеш, египтяне могли разглядеть и людей знакомого облика: вездесущих и неверных эгейских наемников, шерденов, в их характерных рогатых шлемах. При Кадеше шердены защищали Рамзеса II, а теперь шли сражаться против другого Рамзеса[275].
Согласно замыслу командования, египетские военные суда маневрировали так, чтобы вынудить врага войти в устье Нила. Если нападающие полагали, что всё идет по плану, они сильно ошиблись. Стоило им оказаться в нескольких сотнях ярдов от берега, как египетские лучники обрушили град стрел на головы захватчиков. Воины на судах падали как подкошенные; их вожди, вероятно, попытались развернуться и выйти обратно в открытое море, но им преградили путь египетские суда. В последовавшем бурном сражении вражеские корабли опрокинулись, и сотни пришельцев утонули. К вечеру египтяне взяли над ними верх; противник был либо уничтожен, либо взят в плен. Египет, единственный из великих держав Ближнего Востока, остановил нашествие «народов моря» и сохранил независимость.
Рамзес III избавил свою страну от «наихудшей катастрофы древней истории»[276], но его победа на берегах Дельты оказалась лебединой песней Нового царства. Мир внезапно сделался неустойчивым, и привычные способы решения проблем, которые столетиями хорошо служили египтянам, забуксовали.
Распалась связь времен
После опасного столкновения с «народами моря» египетское правительство не придумало ничего лучшего, чем спрятать голову в песок и вести себя так, словно ничего не изменилось. Традиция требовала монументально увековечить великую победу — и царь не преминул соответственно распорядиться. Подражая Рамзесу II, который превратил Рамессеум в памятник своей (сомнительной) победы при Кадеше, Рамзес III в своем поминальном храме, оформленном по тому же образцу, устроил военный мемориал. В «Усадьбе миллиона лет царя Рамзеса, единого с вечностью во владениях Амона» (известной ныне как Мединет-Абу) вся северная стена храма была покрыта изображениями битвы с «народами моря» на суше и на воде. Последний из великих царских монументов Египта запечатлел последнюю великую победу страны.
Вдохновленный успешным завершением столь импозантной постройки, Рамзес III в 1172 году приказал провести повсеместную инспекцию храмов, запланированную еще десять лет назад. Проведя эти годы в защите границ Египта, — не только против «народов моря», но также против двух попыток вторжения ливийцев, — фараон и его управленцы сочли наконец, что национальная безопасность обеспечена, и вспомнили о другой важной обязанности венценосца — почитании богов. Царская комиссия во главе с главным архивариусом царского казначейства (от такого человека можно было ожидать внимания к деталям и интереса к историческим монументам) начала свой маршрут с Абу, самой южной области Египта, а оттуда двигалась на север, не спеша, но методично. Все до единого храмы в стране были обследованы со всей дотошностью древнеегипетской бюрократии. Осматривали зернохранилища, чтобы определить благосостояние храма и объем национальных запасов; оценивали потребность в ремонте зданий; проверяли правильность исполнения ритуалов. Любые отклонения от правил вскрывались и искоренялись. В итоге царь получил, по-видимому, самый исчерпывающий отчет о религиозной инфраструктуре своей державы за всю ее долгую историю.
На основании выводов комиссии Рамзес принял обширную программу реорганизации и реконструкции. Был восстановлен древний храм Сета в Нубте, в честь этого божества рядом возвели и новую молельню. Хранилище для священной барки в Джерти, построенное при XVIII династии, восстановили краше прежнего, а Луксорский храм поблизости заново отделали. Для Ипет-Сута, величайшего священного комплекса страны, царь заказал новую пристань и храм бога Хонсу. Одним словом, имело место религиозное возрождение, возобновление царского покровительства, равного достижениям Рамзеса II. Сознательно или нет, Рамзес III пытался вернуть время вспять и убедить Египет в том, что славные дни Нового царства еще не сочтены.
Помимо приведения в порядок материальной части храма царь также наделил его землями и работниками. Желая прославиться как великий благодетель, он в один год (1167) отправил три экспедиции в отдаленные края с целью доставить экзотические дары для сокровищницы храма. Первая побывала в копях на Синае, где добывали бирюзу. Целью второй были медные рудники Эдома. Они находились в местности Тимна, примерно в 20 милях к северу от Эйлата, в пустынной ложбине, окруженной горами. Египет эксплуатировал это месторождение со времен правления Рамзеса II — но из-за ослабления власти фараонов за прошедшие десятки лет эдомитяне захватили его. Поэтому, прежде чем посылать туда своих людей, Рамзес III должен был провести кампанию по «усмирению» Эдома. Как только это было сделано, добыча медной руды возобновилась, и вернувшиеся посланцы наконец-то преподнесли свежевыплавленные слитки царю, который показался им на балконе своего дворца в Пер-Рамзесе.
Задача третьей экспедиции была, пожалуй, самой сложной: на плавание в страну Пунт и обратно ушло более двух месяцев — и это лишь для того, чтобы доставить мирру и ладан, используемые в храмовых ритуалах. Это была первая серьезная торговая поездка в Пунт со времени правления Хатшепсут, тремя столетиями ранее, и закончилась она весьма успешно. Египтяне привезли не только драгоценные благовония, но также и материалы, позволяющие получать мирру дома: 15 черенков миррового дерева и сотню семян.
В первые двадцать лет своего правления Рамзес III отразил все вторжения, восстановил храмы и дал Египту уверенность в будущем. Двор заботили теперь приготовления к тридцатилетнему юбилею правления царя — следовало устроить празднество, достойное столь славного монарха. Никаких ограничений, и долой умеренность. Роскошь и щедрость без удержу, вот что требовалось.
Эти намерения были губительными. При всей помпезности церемоний египетская держава была заметно ослаблена усилиями, без которых она не могла бы уцелеть. Военные потери 1179 года сказывались еще долго. Торговлю с Ближним Востоком так и не удалось возобновить в прежних масштабах после учиненной «народами моря» оргии разрушения. Хотя в сундуках храмов и скопилось вдоволь меди и мирры, житницы их — опора стабильности египетской экономики — отнюдь не ломились от запасов зерна. При таких обстоятельствах расходы на подготовку юбилея были непомерным бременем для ресурсов страны.
Первые трещины начали проявляться в 1159 году, за два года до юбилея. Из всех государственных рабочих важнейшими — и обычно самыми привилегированными — были каменотесы, которые вырубали камень в скалах и украшали царские гробницы. Они жили со своими семьями в огражденном поселке, именуемом Место Истины, и привыкли к несколько лучшим условиям труда и лучшему вознаграждению, чем другие категории работников. Поэтому когда выдача жалованья (а также продуктового пайка) за очередной месяц запоздала на 8 дней, а потом и на 20 дней, они встревожились. Их писец и начальник «колонии», Аменнахт, сразу же отправился в поминальный храм Хоремхеба, чтобы подать жалобу местным властям. Ему удалось добиться выдачи сорока шести мешков зерна для распределения между рабочими в качестве временного довольствия. Но на этом проблемы не кончились.
На следующий год чиновники всех уровней уделяли внимание только приближающемуся юбилею, и система снабжения работников некрополя полностью развалилась. Это привело к первой зафиксированной в истории забастовке. Кризис разразился всего за три месяца до начала юбилейных торжеств. Прождав 18 дней сверх срока и ничего не получив, люди решили прервать работу, надеясь, что это заставит власти что-то сделать. С возгласами «Мы голодны!»[277] они все вместе покинули поселок и заняли двор у поминального храма Рамзеса III. Оттуда они перешли к поминальному храму Тутмоса III, сразу за Рамессеумом, и отказались уходить, пока к их жалобам не прислушаются.
Из окруженного Рамессеума был направлен чиновник, которому пришлось выслушать все, что выкрикивали протестующие. Но он не обладал полномочиями, чтобы исправить ситуацию. Рабочие разошлись по домам только с наступлением темноты. Со стороны правительства последовал лишь один издевательский шаг: работникам прислали пирожки. То же самое посоветовала голодающим одна королева в грядущих веках — если у них нет хлеба, пусть едят пирожные.
На следующее утро, не видя хоть каких-то изменений, люди возобновили протест; теперь они обосновались у южных ворот Рамессеума, где находилась главная житница Фив. Возвращаться вечером домой они отказались и шумели всю ночь. На заре несколько храбрецов рискнули войти в храм, надеясь добиться решения у жрецов. Ситуация вышла из-под контроля. Испуганные присутствием возмущенного народа в священном месте, старшие жрецы призвали начальника стражи Монтума, который велел всем немедленно разойтись. Люди отказались. Монтум, не сумев (или побоявшись) применить силу, был вынужден ретироваться и помчался докладывать своему боссу, градоначальнику Фив. Когда он вернулся, спустя несколько часов, работники уже вели переговоры со жрецами Рамессеума и царским наместником западных Фив. Их требования были просты:
«Мы пришли сюда, ибо испытываем голод и жажду. У нас нет одежды, нет масла, нет рыбы, нет овощей. Направь [слово] фараону, нашему доброму владыке, и направь [слово] визирю, нашему начальнику!»[278]
Упоминание визиря и фараона явно встревожило фиванских администраторов. Они понимали: если кризис выйдет за местные рамки, то не сберечь им ни своих должностей, ни голов. Потому, подискутировав еще несколько часов, они капитулировали и выдали бастующим все, что им причиталось за предыдущий месяц. Это позволило снять напряжение здесь и сейчас, но главной проблемы не решило: жрецы знали, что в конце текущего месяца выдать жалованье будет нечем.
Шел четвертый день после этого инцидента, когда работники получили известие, что градоначальник Фив прибыл на западный берег с грузом продовольствия. Начальник стражи убеждал их пойти с женами и детьми к ближайшему поминальному храму Сети I и там ждать появления сановника. Но людей не так-то легко было обвести вокруг пальца: их уже кормили подобными обещаниями раньше, и они убедились, что верить сладким речам чиновников нельзя. И в самом деле, понадобилось еще четыре дня протестов и маршей — в том числе ночью, при свете факелов, — чтобы получить задержанные пайки[279].
Государственный аппарат утратил способность исполнять свои основные функции. Спустя две недели после первых вспышек недовольства мастера некрополя вновь забастовали — на этот раз у поста стражи на входе в Долину царей. Акты неподчинения начали всерьез тревожить представителей власти, и они попытались надавить на старшин поселка, чтобы увели людей домой. Вынуждаемый удалиться, один из работников пригрозил повредить какую-нибудь из царских гробниц, несмотря на последствия. Дело приобретало мрачные тона.
Противостояние между рабочими и чиновниками завершилось всего за два месяца до начала юбилейного года. Мастеровые забастовали в четвертый раз, снова покинули свое селение, а на крики и призывы начальства отвечали решительно: «Мы не возвратимся. Расскажите об этом своим вышестоящим!»[280] Они дали ясно понять, что их возмущает не только задержка провизии, но и поведение администрации:
«Воистину, мы прошли (стены) вовсе не от голода, мы имеем сделать важное показание: воистину, неправда творится в этом владении фараона»[281].
Для чиновников, привыкших к покорности простолюдинов, такие речи звучали и впрямь угрожающе. И все-таки страусиная политика возобладала; никакие меры не были приняты. Через некоторое время в Фивы явился сам визирь — но вовсе не за тем, чтобы умиротворить бастующих: нет, ему нужно было отобрать культовые статуи для предстоящего празднества. Он нанес лишь кратковременный визит на западный берег и попытался задобрить работников небольшой выдачей провизии от лица начальника его стражи — что привело к еще большему недовольству[282].
Когда празднование началось, власти временно отказались от равнодушия в интересах национального единства. Для видимости и своей личной выгоды они хотели, чтобы такой важный для царя год прошел благополучно, поэтому работникам заплатили сполна и вовремя. Но как только юбилей миновал, все вернулось к прежнему, забастовки возобновились и стали регулярными. Система управления прогнила, и отношения между государством и рабочими так и не нормализовались. Несмотря на внешнее великолепие, экономическая жизнеспособность и политическая стабильность Египта основательно пошатнулись.
Измена и заговор
В жилых комнатах над воротами поминального храма Рамзеса III изысканные рельефы показывают фараона в домашней обстановке, среди безымянных женщин его дома. Царь отдыхает в удобном кресле и играет в настольные игры со своими юными подругами. Они подносят ему фрукты и нашептывают царю на ухо милые пустячки: «Это для тебя, Сес!»[283]
Царский гарем считался у египтян учреждением весьма почтенным; там не только содержали запас наложниц для царя, но также селили всех его родственниц, которых наделяли выгодными должностями. У дворцового гарема имелись собственные земельные угодья, мастерские и своя администрация. По сути, это был отдельный двор, и в таком устройстве крылись некоторые опасности.
Еще в эпоху Древнего царства гарем был рассадником интриг. В его тепличной атмосфере пышно расцветали зависть и взаимная ревность множества жен царя. Им нечем было заниматься, кроме тканья и праздных удовольствий — зато было достаточно досуга, чтобы самые честолюбивые из них могли копить обиды, досаду на низкий статус своих отпрысков и лелеять желание улучшить судьбу — свою и детей. Если фараон был владыкой сильным и удачливым, подобные настроения не имели ходу; но когда дела в стране шли плохо, соблазн становился гораздо острее.
В 1157 году, когда юбилейная эйфория Рамзеса III улеглась, всем стало ясно, что надвигается гроза. Здоровье царя пошатнулось, дела в Египте шли плохо. Экстренные обстоятельства требовали принятия экстренных мер. В тишине укромного дворца одна из второстепенных жен царя, госпожа Тайе, решила взять дела в свои руки. Своими предательскими замыслами она поделилась со смотрителем гарема и его писцом. Ей хотелось устранить законного наследника, будущего Рамзеса IV, и возвести на трон собственного сына, Пентаура. Вскоре в заговор втянулись многие служащие женского дворца и даже сановники, принадлежавшие к ближнему кругу царя. Если учесть, что в их число входили главный казначей и управитель дворца фараона, нетрудно понять, какая серьезная опасность угрожала Рамзесу III и его наследнику.
План заговора был и сложным, и запутанным. Имея в виду конечную цель (убийство Рамзеса III и/или «устранение» назначенного им наследника), зачинщики какими-то посулами привлекли других женщин гарема, и те стали распространять крамолу среди родственников за пределами дворца, чтобы «взволновать народ и возбудить распрю, дабы поднять мятеж против своего господина»[284]. Одна из женщин написала своему брату, командующему нубийскими войсками, чтобы обеспечить его поддержку: массовый бунт среди военных, в сочетании с беспорядками в сельской местности, несомненно, должен был отвлечь царя и пошатнуть позиции власти.
Более того — заговорщики, стремясь достичь успеха всеми способами, прибегли к колдовству: они изготовляли «магические свитки для препятствования и устрашения» стражей гарема и делали «богов и людей из воска для ослабления людских тел». После долгой и тщательной подготовки все было расставлено по местам. До цареубийства и переворота оставался один шаг.
Однако заговорщики допустили фатальную ошибку. Когда в тайну посвящено много людей, кто-нибудь непременно проболтается. О заговоре стало известно, его участников арестовали. По мере того как раскрывались подробности, становилось ясно, насколько велика была угроза национальной безопасности. Чтобы избежать широкой огласки, неизбежной при открытом судебном процессе, царь (который был и высшей судебной инстанцией) решил учредить особый трибунал. Он назначил двенадцать доверенных лиц, чтобы они расследовали дело и вынесли соответствующий приговор. В состав трибунала вошли представители двора, военных и гражданских служб — им предстояло исполнить функции и судей, и присяжных, и исполнителей. Рамзес III самоустранился, выдав трибуналу необходимые полномочия[285]: «Да падет всё, что они [заговорщики] натворили, на их же головы!»[286]
В этих обстоятельствах результат был предсказуем. Процесс прошел в три этапа, тридцать восемь человек предстали перед судом и были признаны виновными. Главарям позволили покончить с собой; некоторых заставили сделать это прямо в зале суда, другим, в том числе принцу Пентауру, даровали сомнительную привилегию совершить то же самое приватно. Но остальных, кого обвинили в измене, ждала смерть другого рода.
Видимо, еще в ходе следствия подозреваемым меняли имена: командующий нубийскими войсками Хемуас («Воздвигшийся в Фивах») стал Бинэмуасом («Мерзость в Фивах»). Мерира (Любимец Ра) превратился в Меседсура («Ра его ненавидит»), а Парахервенемеф («Ра на его правой руке») — в Паракаменефа («Ра ослепил его»). Менее важных участников оставили в живых, но жестоко искалечили — им отрезали носы и уши, чтобы на всю жизнь пометить их как преступников. О судьбе вдохновительницы заговора, царицы Тайе, ничего не известно.
Наконец, чтобы напрочь стереть всякую память о заговоре и о руководивших следствием судьях, против трех из них и двух придворных чинов было возбуждено дело. На основании вымышленных улик их обвинили в связях с заговорщиками. Одного судью сочли невиновным, а двух приговорили к изуродованию — но, весьма кстати для государства, они покончили с собой, не дожидаясь наказания[287].
Чтобы прочему населению впредь было неповадно, наказали даже тех, кто в заговоре не участвовал, а просто знал и молчал: недонесение приравнивалось к измене.
После того как отчет о следствии был подписан и сдан в архив, власти надеялись, что весь этот болезненный эпизод станет лишь достоянием истории. К сожалению, вышло иначе. Расследование выявило серьезные расхождения между царствующей династией и членами правительства, между различными группировками внутри царской семьи, между светлым оптимизмом тех, кто руководил страной, и глубоким недовольством населения. Более зловещих знамений для будущего как династии Рамзесидов, так и Египта быть не могло.
В 1156 году, всего через несколько месяцев после раскрытия заговора, Рамзес III умер — возможно, из-за последствий покушения или по естественным причинам. Его смерть означала не только кончину последнего великого фараона Египта: она стала символом крушения веры страны в свою великую судьбу. Неписаный договор между правителями и подданными, который поддерживал равновесие египетской цивилизации с незапамятных времен, уже не соблюдался. Скоро и само существование государства будет поставлено под сомнение[288].