Золото Иерусалима
Политическая раздробленность стала не просто новым явлением в истории Египта, но и бросила вызов традиционным воззрениям египтян, которые придавали особое значение объединяющей роли фараона и отвергали идею раздела страны, считая ее торжеством сил хаоса. Прежде мы видели, как за пять веков до описываемых событий традиционализм стал мощным оружием в борьбе с захватчиками-гиксосами. С ливийской правящей верхушкой на пике ее могущества произошла удивительная перемена: в некоторых аспектах она начинает ассимилироваться с покоренным населением.
Первые ростки возвращения к старым обычаям наметились в Фивах, сердце политической ортодоксальности. Верховные жрецы, правившие после Пинеджема I (1063–1033), не носили царских титулов и датировали свои памятники годами правления царей в Танисе. Это не означало, что Менхеперра (1045–992), Смендес II (992–990) или Пинеджем II (990–969) были менее деспотичны и властолюбивы, нежели их предшественники, — но они были склонны признать верховную власть одного царя. Это была серьезная, хоть и не лишенная заднего умысла перемена в мировоззрении чужеземных правителей, которая давала возможность для воссоединения в будущем.
Такая возможность представилась в середине X века до н. э. На исходе царствования Псамметиха II (950–925) власть над Фивами захватил Шешонк — авторитетный и амбициозный потомок предводителя ливийских наемников Буивавы, сделавшегося владетелем в Бубастисе (Бастете). Как «великий вождь» он был, по-видимому, самой сильной личностью в дворцовых кругах. Также он женил своего сына на Мааткерт, старшей дочери Псамметиха II, благодаря чему укрепил связи с правящей фамилией. Его расчеты оправдались: после смерти Псамметиха он сумел захватить трон. Его воцарение стало не просто приходом к власти очередного ливийского вождя, но положило начало XXII (Ливийской) династии[312]и открыло новую страницу в истории Египта.
Для укрепления центральной власти Шешонк I (945–925) взялся за восстановление престижа монархии, а также за возвращение к государственному устройству времен Нового царства. Прежде всего, он ликвидировал институт божественных оракулов, который был инструментом в руках правителей. Слово фараона всегда было законом, и Шешонк не нуждался в одобрении принятых решений Амоном. Только в дальней Нубии, где в столице Напате находился великий храм Амона Ра, божественный оракул сохранился нетронутым, что имело отдаленные последствия для истории Нильской долины.
Несмотря на свое ливийское происхождение, Шешонк был бесспорным правителем всего Египта. Кроме того, у него были действенные способы навязать свою волю консервативному югу и обуздать недавно возникшее стремление к независимости Фив. Назначив своего сына Иуапета на пост верховного жреца Амона и главнокомандующего египетской армией, он заручился безоговорочной покорностью Верхнего Египта. Другие члены царской фамилии и сторонники династии также назначались на ключевые должности, а чтобы связать местных царьков узами верности, их вынуждали присоединиться к правящей династии. Когда Шешонк выдал свою дочь Ташепенбастет замуж за третьего пророка Амона, он знал, что фиванское жречество, как и в старые времена, у него в руках.
Чтобы продемонстрировать свою власть, Шешонк, сверившись с архивами, занялся традиционной для фараонов деятельностью. Он приказал возобновить добычу камня на каменоломнях и лично контролировал работу архитекторов, которые разрабатывали грандиозные строительные проекты. Несмотря на то что при Шешонке останки фараонов Нового царства продолжали вывозить из гробниц Долины царей, он все же стремился создать себе образ верующего и богобоязненного царя. Для этого ливийский правитель никогда не упускал возможности совершить пожертвования для храмов, стены которых впервые за целое столетие украсили изящные рельефы, восхваляющие подвиги монарха-чужака.
Но Шешонк осознавал, что показной религиозности и пафоса искусства и архитектуры недостаточно, чтобы стать могущественным владыкой Египта. В былые времена ни один великий царь, по праву носящий гордые титулы, не позволил бы себе праздно сидеть на троне, в то время как влияние его страны на международной арене стремительно падает. Все фараоны Нового царства были завоевателями, готовыми в любой момент не только защитить интересы государства, но и расширить его границы. Поэтому пришло время пробудить дремлющие захватнические амбиции и показать миру, что Египет снова в игре.
Удобным поводом для этого оказался приграничный инцидент 925 года (по другим данным, он случился около 930 года до н. э.). Во главе огромной армии, состоящей из ливийцев и, по старой традиции, усиленной отрядами наемников-нубийцев, Шешонк выступил из Бубастиса в поход на Палестину. Согласно библейским сообщениям[313], палестинской кампании предшествовали тайная дипломатия Шешонка, направленная на разжигание противоречий между ближневосточными державами и, возможно, активное содействие распаду некогда могущественного Израильского царства на два враждебных государства[314].
Вне зависимости от того, что послужило истинной причиной начала войны, после разгрома семитских племен, проникших в район Большого Горького озера, армия Шешонка немедленно атаковала Газу, которая традиционно служила плацдармом для дальнейшего похода на Ближний Восток. Захватив город, Шешонк разделил армию на четыре ударные группировки, как бы следуя примеру Рамзеса II при Кадеше. Целью первой, юго-восточной, был захват стратегически важной крепости Шарухен в пустыне Негев; восточная была отправлена для подчинения городов Беэр-Шева (библейская Вирсавия) и Арад; северо-восточная выступила на Хеврон и укрепленные горные поселения Иудеи. Основную армию возглавил лично фараон; он продолжил поход на север вдоль побережья, а затем повернул вглубь Иудеи для атаки с севера.
Как сообщает 2-я книга Паралипоменон (12:4–5), Шешонк «взял укрепленные города в Иудее и пришел к Иерусалиму»[315]. Как ни странно, в мемориальной надписи в Карнакском храме, перечисляющей покоренные иудейские города, священный город почему-то не упоминается. Скорее всего, Иерусалим откупился, и Шешонк не стал штурмовать его. Жалоба, что «…и взял сокровища дома Господня и сокровища дома царского…»[316], вполне могла отражать реальные события.
Завершив покорение Иудеи, египетская армия продолжила свой опустошительный поход по землям Ближнего Востока. Следующей целью стало Израильское царство и его новая столица Сихем (Сихар), где примерно тысячу лет назад Сенусерт III одержал крупную победу. Другие места также хранили память об успехах египетского оружия: Бейт-Шаан, одна из стратегических баз Рамзеса II, Таанах и, наконец, Мегиддо, возле которого Тутмос III одержал великую победу в 1458 году.
Стремясь занять свое место в истории и сравняться с великими фараонами-завоевателями XVIII династии, Шешонк приказал сделать мемориальную надпись внутри крепости Мегиддо. Увековечив таким образом свои блистательные победы, он опять повел войско на юг через Аруну и Йехем на Газу, пересек границу возле Рафии (современный Рафах) и по дороге Гора благополучно вернулся домой. По возвращении в Египет Шешонк, следуя старой традиции, значительно расширил Карнакский храм, построив грандиозные ворота, украшенные сценами побед. На них царь изображен разящим врагов-азиатов, в то время как Амон и персонификация «победоносных Фив» одобрительно смотрят на него.
Однако если фараон предполагал, что все это махание мечом и поднимание стягов вернет престиж царской власти, он просчитался. Египтян постигло горькое разочарование. Не успели завершиться строительные работы в Карнакском храме, как Шешонк неожиданно умер, и строительство тут же прекратилось. Но хуже всего было то, что его наследники продемонстрировали прискорбную ограниченность политического кругозора и с легкостью вернулись к пассивному созерцанию. Возрождение Египта на деле оказалось не более чем миражом, а вновь восстановленное влияние на Ближнем Востоке увяло, не успев расцвести. Фивы, на которые демонстрация силы Шешонком не произвела должного впечатления, быстро разочаровались в царях Дельты.
И вновь на улицах города появился призрак разлада.
Смутное время
Поставив своего сына во главе Фив, Шешонк I стремился подчинить своей власти весь юг. Именно благодаря этому обстоятельству, а также энергичности и напористости самого фараона, стало возможным проведение палестинской кампании. Шешонк сумел мобилизовать все доступные людские и материальные ресурсы, а также привлечь на свою сторону нубийских наемников. Но слишком сильны оказались этнические трения между коренным населением и пришлыми узурпаторами — а Танис в географическом и культурном аспектах находился слишком далеко от Фив, и было лишь вопросом времени, когда сдерживаемое недовольство южан прорвется наружу.
Правнук Шешонка I, Осоркон II (874–835), слишком долго испытывал терпение своих подданных. За свое долгое царствование он слишком много внимания уделял родине своих предков, Бубастису, особенно храму, посвященному богине-кошке Бастет[317]. По случаю празднования тридцатой годовщины своего правления Осоркон распорядился возвести грандиозный праздничный зал. Стены зала, расположенного у входа в храм, были украшены сценами юбилейных торжеств, многие из которых изображали события из ранней истории Египта. По замыслу это здание в точности соответствовало традиционным монументам фараонов, по исполнению стояло наравне с памятниками Нового царства. Но сам факт, что праздничный зал располагался в отдаленной области Дельты, а не в религиозном центре — Фивах, выдавал провинциальное происхождение фараона. Еще одним свидетельством благосклонного отношения к родовому городу стало строительство храма, посвященного сыну Бастет — львиноголовому богу войны Махесу. Фиванцы, далекие от пристрастий своего повелителя, смотрели на них с отвращением.
В конечном итоге возмущенный Юг восстал. Жители Фив жаждали самоуправления и нуждались только в предводителе, способном возглавить их. Выбор пал, вполне естественно, на верховного жреца Амона, Харсиеса. Факт его родства с Осорконом II, которому он приходился троюродным братом, отступал на второй план перед значимостью его духовного сана. Будучи главой фиванского жречества, Харсиес олицетворял экономическую и политическую мощь не только Ипет-Сут, но и всего Верхнего Египта. Поэтому в середине царствования Осоркона Харсиес прислушался к мнению общественности и провозгласил себя царем. Двести лет назад верховные жрецы также правили Югом параллельно с царствующей династией, хоть и были связаны с нею родственными узами. Несомненно, Харсиес и его сторонники знали историю не понаслышке.
Провозглашение независимости Фиваидой положило конец единому государству, сплоченному усилиями Шешонка I, и поставило крест на его мечте о могуществе Египта. Как и после смерти Рамзеса XI, страна опять погрузилась в пучину раздробленности. Но Осоркон II отнесся спокойно к этому факту. Для него передача власти на места была старым обычаем, который можно было бы надежно приспособить к системе племенных союзов, наследованной от его кочевых предков. Он относился терпимо к удельным князькам до тех пор, пока они входили в его семью в соответствии с ливийской традицией[318].
Однако «независимое» княжение Хорсиеса было недолговечным. Связи с Дельтой по-прежнему были сильны, что превращало идею независимости в иллюзию. Но жречество Амона, единожды вкусившее сладкий плод свободы, более не желало подчиняться центральной власти. Автономия Юга, восстановленная, судя по всему, с молчаливого согласия центра, стала джинном, выпущенным из бутылки. С этих пор храм и корона пошли разными путями, что имело значимые последствия для египетской цивилизации.
Такелот, новый верховный жрец и внук Осоркона II, выиграл там, где его царственный дед оказался в проигрыше. В 838 году он провозгласил себя фараоном под именем Такелот II и установил правление параллельной династии в Фивах. Осоркон, окончательно смирившись с неприкрытым разделом страны и падением личного авторитета, умер спустя три года. На погребенных с ним предметах мы видим, как сердце Осоркона взвешивают на весах, чтобы определить, достоин ли он возродиться в загробном мире рядом с Осирисом. Это примечательно, если учесть тот факт, что прежде египетские владыки обладали правом беспрепятственно входить в царство мертвых. Только их смертные подданные должны были представать перед загробными судьями. Осоркон же, видимо, не знал, к кому себя отнести. Верный полководец Осоркона, отдавая последнюю дань уважения усопшему, велел высечь у входа в гробницу текст погребального плача, который больше подобал соратнику, нежели божественному монарху.
Через шесть лет после смерти Осоркона Фивы окончательно отказались признавать северную династию, а все памятники и официальные документы этого времени датировались годами независимого царствования Такелота II (838–812). Весь Верхний Египет — от крепости Тауэджай до Первого порога — признал фиванского царя бесспорным правителем. Отныне судьбы Юга находились в руках Такелота и его наследников.
Но далеко не всем в Фивах пришлось по душе такое положение вещей, так как у Такелота было немало врагов. Право же безграничного доступа к несметным храмовым богатствам, которым пользовалась его семья, вызывало нешуточное возмущение — и не только у завистливых родственников, имевших личные амбиции. Ливийская феодальная система не только благоприятствовала местным автономиям, но и была причиной ожесточенной борьбы между отдельными ветвями расширяющегося царского дома. Уже на десятом году правления Такелота II номарх Петубастис (Педубаст), один из дальних родственников Такелота и, возможно, сын Харсиеса, решил захватить власть в свои руки. В 827 году он, при молчаливой поддержке северного царя, объявил себя правителем Фив в противовес Такелоту.
Теперь на корону Юга было два претендента. Для Такелота как истинного ливийца единственным решением этой проблемы была война. Чувствуя себя в безопасности под защитой стен Тауэджая, не без хвастовства прозываемого «Скалой Амона, великого в гневе», Такелот отправил своего сына и наследника, царевича Осоркона с вооруженным отрядом на юг, чтобы изгнать самозванца и восстановить законную власть.
Осоркон одержал победу, и «то, что прежде было разрушено в городах Верхнего Египта, теперь восстановили. Усмирены враги… земли этой, они убиты или рассеяны»[319]. Когда Осоркон вступил в Фивы, он первым делом принял участие в религиозной церемонии, чтобы подчеркнуть святость своих намерений перед тем, как принять присягу жречества Амона и удельных правителей. Те, будучи испуганы, принесли публичную клятву царевичу, «доблестному защитнику богов, избранному самим Амоном среди сотен тысяч [смертных], дабы исполнить то, что желает сердце его»[320]. Осознавая, какова альтернатива, они ничего другого сказать и не могли.
Подавив восстание, царевич не пощадил никого из мятежников, среди которых были и его чиновники. В своей триумфальной надписи царевич хладнокровно повествует, как закованные в кандалы заговорщики были проведены перед ним, а потом преданы смерти, как «жертвенные козлы в ночь празднества Великого жертвоприношения»[321]. Жестоким предупреждением для остальных звучали слова: «Все они были преданы огню на месте совершенного злодеяния»[322].
Обратив врагов своих в пепел в прямом и переносном смыслах этого слова, Осоркон взялся приводить в порядок фиванские дела. Он утвердил храмовые доходы, выслушал жалобы, присутствовал на церемонии назначения младших чиновников и издал множество новых декретов. И вся эта административная деятельность сопровождается предостерегающими словами:
«Что касается того, кто осмелится нарушить мой приказ, то да падет на него гнев Амона-Ра, да опалит его пламя Мут яростной и сын его не наследует ему»[323].
Ко всему этому он скромно добавляет: «Имя мое вечно пребудет твердым и непоколебимым»[324]. Священные камни храма Ипет-Сут, наверное, удовлетворенно вторили ему: наконец-то после выпавших на долю Египта в последние годы злоключений в царской семье нашелся человек старой закалки.
На следующий год Осоркон посещал Фивы не меньше трех раз: чтобы принять участие в крупных празднествах и принести жертвы богам. Царевич полагал, что частые появления перед подданными заставят замолчать скептиков и тем самым позволят избежать дальнейших проблем. Но он серьезно ошибся. Его жестокое обращение с мятежниками не запугало инакомыслящих, а только подогрело возмущение и ненависть жречества. В 823 году разразилось второе полномасштабное восстание, теперь во главе с Петубастисом. Это восстание стало серьезным потрясением для Египта, ввергнув страну в пучину гражданского противостояния, разделившего друзей и родичей на два непримиримых лагеря. На этот раз победителем вышел Петубастис — благодаря поддержке высших фиванских чиновников. Он быстро укрепил свои позиции, назначив верных людей на ключевые посты. Осоркон и Такелот II потеряли Фивы и отступили в свою северную твердыню, чтобы оправиться от поражения и оплакать свою судьбу. «Год за годом одни беспрепятственно терзали других»[325].
Эти события продемонстрировали ненадежность фиванского жречества как союзника. Через десять лет царевич Осоркон вернулся в Фивы как верховный жрец. Его подданные угодливо заискивали перед ним, говоря «мы будем рады тебе, не имеющему врагов, потому что их не существует»[326]. Естественно, все это была пустая болтовня. Петубастис так и не сложил оружие, а последовавшая вскоре смерть Такелота II только способствовала усилению враждебного лагеря. В 810 году Петубастис вновь захватывает Фивы — но уже в 806 году Осоркон вернул город обратно и совершил там щедрое жертвоприношение. На следующий год Петубастис повторно занял Фивы. Сторонники царевича не смогли быстро оправиться от предыдущей неудачи, что вынудило Осоркона отступить в Тауэджей, чтобы обдумать план дальнейших действий.
Смерть Петубастиса в 802 году до н. э. смешала карты, а его наследник оказался не настолько решительным, как отец. Поэтому в 796 году Осоркон, утвердившись в решении победить, вернулся в Фивы после десятилетнего изгнания. Его брат, полководец Бакенптах, командовал гарнизоном Гераклеополиса и, таким образом, располагал значительными военными силами. Братья взяли Фивы штурмом и предали смерти всех, кто осмелился им сопротивляться[327].
После тридцатилетней борьбы принц Осоркон наконец-то мог беспрепятственно провозгласить себя царем Фиваиды. Следующие восемьдесят лет судьба Фив, а с ними и Верхнего Египта, была связана с потомками Такелота II, как того и хотел старый царь. Показная преданность его семьи Амону окупилась сполна. Однако далеко на юге, в Нубии, правители другой династии, куда более фанатично преданные божеству, с растущей тревогой наблюдали за бурными событиями в Фивах. Они были твердо убеждены, что истинно верующие никогда не осмелились бы враждовать в священном городе Амона. Поэтому они пришли к суровому выводу, что Египет необходимо очистить от скверны, и для этого есть только одно средство. Настало время священной войны.
Черный крестоносец
Блестящие победы, одержанные фараонами XVIII династии Тутмосом I и Тутмосом III в Нубии, распространили влияние Египта вплоть до Четвертого порога и серьезно ослабили, хотя и не уничтожили, царство Куш. На протяжении всей своей истории нубийцы демонстрировали прямо-таки поразительную живучесть, выжидая своего часа, чтобы восстать в тот момент, когда египетские хозяева не будут ждать этого. Этим часом стало время кризиса Нового царства. Нубия вновь возродилась как доминирующая сила, и ее цари, став хозяевами своей земли, богатели на торговле с народами Южной Сахары. В середине IX века до н. э. (когда Фивы вышли из-под власти царей Дельты) они строили великолепные усыпальницы в оригинальном стиле — куда более впечатляющие, нежели невыразительные гробницы ливийских правителей Египта.
Убежденность в собственном превосходстве кушитские цари демонстрировали и в другом важном вопросе. Они всерьез полагали, что являются защитниками египетской царственности. Эта убежденность была порождена великодержавными амбициями фараонов Нового царства. Когда Тутмос I во главе огромной армии вторгся в Нубию, вместе с ним прибыл и верховный жрец Амона. Фараон стремился не только подчинить себе Куш, но и обратить его невежественных обитателей в истинную веру. Ту же цель преследовал и его внук Тутмос III, когда начинал строительство храма Амона-Ра на вершине священной для нубийцев горы Джебель-Баркал[328]. Жрецы объявили эту гору южной резиденцией Амона и духовным двойником Карнакского храма. Особое внимание они уделяли остроконечной вершине Джебель-Баркал, очертаниями схожей с изготовившейся к прыжку коброй, символом египетской монархии. Наличие такого убедительного символа царской власти позволило египтянам объявить Джебель-Баркал центром египетской монархии, а территорию Нубии до священной горы — частью Верхнего Египта. Религия в очередной раз привела неоспоримые доказательства законности притязаний фараона, но едва ли египтяне могли представить себе, что распространяемые ими идеи в итоге обернутся против них самих.
Культ Амона-Ра и представления о горе Джебель-Баркал как о священном центре египетской монархии настолько укоренились среди правящей элиты, что продолжали существовать даже после ухода египтян. Уже правившая в X веке до н. э. царица Катимала могла смело объявить себя правительницей, ведущей священную войну за распространение истинной веры среди варваров. Первые правители XXV династии, правившие в VIII веке до н. э., были ревностными приверженцами Амона. Около 780 года царь Куша Алара, который называл себя не иначе как «сын Амона», восстановил разрушенный храм божественного «отца» на Джебель-Баркал. Его наследник Кашта, (т. е. «кушит») пошел еще дальше, провозгласив себя законным царем обеих стран. Подчинив своей власти Верхний Египет, Кашта был недалек от того, чтобы его притязания стали реальностью.
Цари Куша не замедлили воспользоваться ослаблением Фив при незадачливых наследниках Осоркона. В годы правления царя Рудамона (754–735), сына Осоркона III, кушитский царь Пианхи объявил о своих притязаниях на корону Верхнего Египта. Столкнувшись с сильной кушитской армией, фиванцы быстро капитулировали, и Пианхи практически без боя присоединил Верхний Египет к своим владениям. Далее он делает ловкий ход и берет себе тронное имя Тутмос III. Поступив так, он объявил себя воплощением фараона, который завоевал Куш и объявил о сакральном статусе Джебель-Баркал. В обмен на признание власти кушитского царя, Рудамону и его наследникам разрешили сохранить царский титул. Однако они были вынуждены отступить в Гераклеополис, откуда управляли сильно сократившейся территорией. Фивы же перешли в руки нубийских завоевателей.
Довольно неожиданно Пианхи показал себя благочестивым и справедливым царем, милостиво позволив родственникам Рудамона занять высокое положение в фиванской иерархии. Среди них наиболее влиятельной была сестра Рудамона — Шепенупет. Как супруга бога Амона, она была самой старшей среди жриц Амона, и в старшинстве не уступала верховному жрецу. Несомненно, что через нее царевич Осоркон продолжал контролировать жречество и после того, как занял трон под именем Осоркона III. Тот факт, что Пианхи сохранил за ней эту должность, было либо знаком уважения к старой династии, либо продуманным политическим ходом. Будучи свидетелем смут, раздирающих северную часть долины Нила, он стремился свести возможность восстания в завоеванном городе к минимуму. Куда выгоднее было поддерживать баланс сил в ожидании предстоящей войны.
И она не заставила себя долго ждать. Через семьдесят лет после окончательной победы царевича Осоркона над Фивами одна из побочных ветвей ливийского дома подняла мятеж. В это время уровень политической раздробленности достиг апогея. В Верхнем Египте, параллельно с Пианхи, правило еще два царя. Один из них был последним представителем старой фиванской династии в Гераклеополисе, другой правил в Гермополисе (египетский Хемену). Оба, пытаясь сохранить свою власть, старались не ссориться с Пианхи. В Нижнем Египте ситуация была еще более плачевная. В Бубастисе правили потомки Шешонка I, но их власть не распространялась дальше города. Леонтополисом (египетский Тарему, современный Телль эль-Мукдам) владел Иупут II. Остальными городами управляла целая толпа вождей племени ма — все до единого наследные царевичи и номархи. С некоторым пренебрежением Пианхи окрестил их как «все правители Нижней Земли, украшающие главу свою перьями»[329]. Но самое главное — он осознавал всю нелепость такого огромного количества удельных правителей, носящих титул «царь Обеих Земель» и относился к своим соперниками как к просто «царям», оставив полный титул для себя.
Однако среди них нашелся правитель, которого больше всего интересовала настоящая власть, а не ее внешние атрибуты. У Тефнахта, правителя Саиса в Западной Дельте, не было необходимости претендовать на царские титулы. Будучи всего лишь «великим вождем Запада», он расширил свои владения, захватив соседний Буто (египетский Пер-Уаджит) в 740 году, а в течение следующих десяти лет присоединил ряд областей Дельты. Очевидно, что именно он, а не многочисленные царьки, представлял серьезную опасность для власти Пианхи.
Буря разразилась в 729 году, когда Пианхи находился в столичной резиденции, в тени священной Джебель-Баркал. Гонец, прошествовав через многочисленные залы с колоннами, миновал телохранителей, охранявших вход в зал ожидания, прежде чем попал в комнату для аудиенции. Он принес царю плохие вести — вести, которых страшился царь: «Тефнахт… захватил весь Запад от пределов страны до Ити-Тауи»[330]. Хуже всего было то, что правитель Саиса во главе огромной армии направляется на юг и поселения на обоих берегах Нила сдаются ему без боя. «Начальники и правители крепостей следуют за ним по пятам, словно псы»[331]. Прямо сейчас он осаждает Гераклеополис — ключ к Фивам. И кажется, что нет силы, чтобы остановить его.
Положение осложнялось тем обстоятельством, что Нимлот, ливийский правитель Гермополиса, предательски нарушил дипломатические договоренности с нубийцами и присоединился к Тефнахту. Пианхи не мог и дальше безучастно созерцать бесчинства безбожников, пришло время защитить город Амона.
В равной мере благочестивый и воинственный, он принял быстрые и решительные меры. Расквартированным в Египте нубийским гарнизонам был дан приказ выступить на перехват противника, окружить и захватить его. Самое суровое наказание ожидало предателя Нимлота — его город осадили и взяли приступом. Затем Пианхи вызвал основную армию из Нубии и отправил ее против безбожников, воодушевив словами: «Знайте же, что послал нас Амон, бог наш!»[332] Так как его воины были исполнителями божественной воли, то Пианхи строго напутствовал их: «Когда же вы достигнете сердца Фив — Ипет-Сут, — то омойтесь в реке и облачитесь в чистые одежды»[333]. Только после этого им дозволялось принести жертвы Амону, облобызать землю, на которой стоит храм, и молить бога о напутствии: «Укажи нам путь, дабы сражались мы под сенью могучей десницы твоей!»[334]
Прежде чем продолжить северный поход, воины Пианхи в точности исполнили указания своего повелителя. В ожесточенном сражении на реке к югу от Гермополиса и на суше возле Гераклеополиса кушиты нанесли поражение армии Тефнахта. Однако вести о победах, дошедшие до Пианхи, омрачило бегство Нимлота. Разгневанный царь решил лично отправиться в Египет и принял командование армией на себя. Первым делом он отпраздновал Новый год, который посвятил своему небесному покровителю. А в это время его войска тайно окружили территорию вокруг Гермополиса, чтобы не дать Нимлоту возможности сбежать на этот раз.
В начале 728 года Пианхи прибыл под стены Гермополиса. Как и Рамзес II перед битвой при Кадеше, он появился на роскошной колеснице перед своими воинами, вдохновляя их словом на бой. Осаждающие сужали кольцо вокруг города, подвергая его ежедневным обстрелам, и «Хмун начал источать омерзительный запах»[335]. Это было тлетворное дыхание смерти. Спустя некоторое время Гермополис капитулировал, а все его сокровища, в том числе и корона Нимлота, в качестве трофея перешли к Пианхи. Женщины семьи Нимлота явились к женам, дочерям и сестрам победителя и молили там о милосердии. Сам же Нимлот, в знак своей покорности, явился к заклятому врагу с двумя тщательно подобранными подарками: систром из золота и ляпис-лазури, который использовали в ритуальных целях, и конем, поскольку, как и всякий нубиец, Пианхи очень любил лошадей. Царь был так доволен и этим жестом, и подарками, что увековечил их в верхней части своей победной стелы, воздвигнутой в храме Амона.
Свою любовь к лошадям Пианхи вновь продемонстрировал, когда пошел осматривать дворец Нимлота. Из многочисленных помещений дворца только сокровищница и конюшни привлекли его внимание. То, что произошло, хорошо свидетельствует о предпочтениях фараона:
«Жены и дочери царя [Нимлота] пришли восславить его, как подобает женщинам. Но Его Величество не обратил лика своего к ним. [Вместо этого] Его Величество отправился осмотреть конюшню, где увидел голодных коней. И сказал он: …Из всех злодеяний, свершенных тобой, самое гнусное то, что кони мои голодны!»[336]
Впрочем, нубийский фараон был не последним владыкой в истории, который предпочитал животных (в частности, лошадей) людям.
Следующим, кто признал власть Пианхи, был недавний союзник кушитов, номарх Гераклеополиса Пефнифдибаст, после чего полная капитуляция всего Верхнего Египта стала фактом. Покорение Юга, напротив, представляло в целом более сложную задачу. На следующем этапе кампании первой целью стала группа мятежников, в том числе и один из сыновей Тефнахта, который спрятался в крепости в Файюме. Когда Пианхи подошел под стены города, он принялся бранить мятежников, называя их «живыми мертвецами»[337] и угрожая уничтожить их, если они немедленно не сложат оружие и не откроют ворота. Воинственность его речей, очевидно, дала желаемый результат: повстанцы сдались. Стремясь продемонстрировать великодушие, Пианхи запретил своим воинам убивать обитателей крепости. Но зернохранилища, как и в случае с Гермополем, были принесены в дар храму Амона в Ипет-Суте. Пришло время Пианхи отблагодарить божественного помощника.
В дальнейшем противники новой власти сдавались один за другим, едва завидев победоносную нубийскую армию. Следующим сдался Ити-Тауи, столица Среднего Египта и ключевой город в северной части долины Нила. Спустя несколько недель Пианхи достиг стольного града Мемфиса. Как и прежде, он призвал горожан не запирать ворота и не брать в руки оружие, заявляя, что он только почтит местного бога Птаха и «в мире продолжит дальнейший путь на север»[338]. Доказывая собственное великодушие, Пианхи говорил жителям города: «Посмотрите на южные земли: ни один человек не расстался с жизнью, кроме тех, кто возводил хулу на бога»[339]. Но Мемфис не послушался и все равно приготовился к осаде. Той же ночью, под покровом темноты, в город тайно проник Тефнахт, чтобы поддержать сопротивление его жителей. Он прекрасно понимал, что без Мемфиса его дело обречено.
На рассвете Тефнахт покинул город, проскользнув мимо патрулей, прежде чем нубийцы поняли, что произошло. Когда новость о ночном визите его главного врага достигла ушей Пианхи, царь пришел в ярость. Проигнорировав советы своих командиров, он лично возглавил атаку и бросил на штурм мятежного города всю армию. В тот день он одержал победу и, верный своему слову, принес жертвы Птаху. В Мемфисе, как и в других местах, которые он посетил, Пианхи старался изобразить себя как справедливого царя: ведь это было не заурядное завоевание, но священная война, целью которой было очищение Египта от скверны и возвращение народа в лоно истинной веры.
После падения столицы и сдачи окрестных крепостей удельные правители Дельты, обгоняя друг друга, помчались изъявлять покорность. Иупут II, правитель Тарему (Леонтополиса), Аканош, вождь ма и владетель Джебнеджера (Себеннит, современный Саманнуд) и князь Падиес из Атрибиса (египетский Хутта-хери-иб, современный Тель-Атриб) — все склонили выи перед победителем. Когда Пианхи прибыл в Иуну и отправился в храм принести жертву Ра, сам Осоркон IV прибыл из Баста, «дабы узреть сияние славы его величества»[340]. Последний слабовольный представитель некогда могущественной Ливийской династии не мог удержаться от соблазна воочию увидеть человека, совершившего невозможное — восстановившего величие царской власти. Покорные его воле, удельные правители принесли Пианхи клятву верности, подкрепив ее внушительным количеством золота:
«Отпусти нас в города наши, и мы откроем свои сокровищницы, дабы выбрать угодное сердцу твоему, мы приведем тебе лучших лошадей, что водятся в наших краях»[341].
Как мы видим, слух о любви грозного царя к породистым коням облетел всех, и они из кожи вон лезли, стараясь угодить ему. Разумеется, Пианхи не возражал.
Когда последние очаги антинубийского мятежа были подавлены, Тефнахт, оставшийся в одиночестве, понял, что игра проиграна. Поэтому он отправил к Пианхи посольство с предложением — не о сдаче, а о временном перемирии. Тефнахт пытался усыпить бдительность Пианхи льстивыми речами:
«Не созерцал я лика твоего в тот день гнева, ибо не устоял бы я перед пламенем взора твоего»[342].
Но это была уловка. Тефнахт знал, что может говорить с позиции силы. В его руках по-прежнему была вся западная Дельта, а его армия могла бы сдерживать кушитов не один месяц, если бы он того пожелал. Подчеркивая уверенность в своих силах, Тефнахт отказался лично подчиниться своему врагу, а дерзко предложил нубийским послам явиться к нему в Саис. Вряд ли подобный вариант входил в планы Пианхи, но он стремился избежать затяжной, изнуряющей войны. Поэтому в саисском храме Нейт Тефнахт наконец-то, хотя и сквозь стиснутые зубы, процедил слова клятвы новому и бесспорному правителю Египта.
На следующий день Пианхи принял последнее, сугубо символическое изъявление покорности. Четыре правителя, каждый в царском венце, предстали перед своим господином, пали ниц и облобызали землю, на которой стоял Пианхи. Теперь в Египте могло быть пять царей — но верховным сувереном был только один. Ирония ситуации, наверное, была замечена присутствующими: восстановлением — пусть не единства, но достоинства своего — царская власть оказалась обязана варвару-нубийцу!
Прежде чем отправиться домой вместе с многочисленными кораблями, груженными военной добычей, Пианхи еще раз продемонстрировал свою фанатичность. Из четырех присягавших ему царей только Нимлоту было позволено войти в царский шатер. Причиной этому были не слабость этих царей или их неприязнь к новому владыке, а то, что они были не обрезаны и ели рыбу. Это было слишком серьезным грехом в глазах догматичного нубийца.
В годы кушитского владычества военная сила шла рука об руку с моральным абсолютизмом. Мощь и правда могли бы стать опасным сочетанием.