. Автор согласен с утверждением Порады о роли отдельных художников, обладавших большим талантом и развитым воображением, чьи шедевры редко удавалось достойно скопировать, но они часто оставались образцами для подражания. Второй из трех стилей золотых сосудов Марлика, выделенных Порадой, представлен чашей с немного вогнутыми сторонами и рельефными изображениями быков на двух уровнях – животные «идут» в противоположных направлениях.
Третий стиль золотых сосудов из Марлика представлен чашей, которую раскопал в Хасанлу лично Р. Дайсон[277]. Ничто не может помешать восхищаться таким открытием, хотя современная археология в основном стремится уделять максимальное внимание предметам повседневной жизни древнего человека. Найти такую чашу не в гробнице, а в сгоревших обломках строения – большая редкость. И очень хорошо, что было тщательно описано все, находившееся вокруг. Золотая чаша из Хасанлу украшена самыми разнообразными сценами и мотивами, которые на первый взгляд кажутся таинственными из-за явного отсутствия одной объединяющей идеи. Хотя каждая сцена передана с большой тщательностью – вплоть до шерстинок на шкурах быков, перьев на крыльях орла и чешуек на шее монстра. Двойная плетеная лента проходит вокруг верхней части чаши под ободком, и еще одна – внизу. Здесь нет деления на уровни (регистры) и есть horror vacui («боязнь пустоты». – Пер.), которая привела к заполнению промежуточных пустых пространств другими мотивами, например изображением тройки кинжалов. В верхней части представлен ряд из трех существ, явно божественных. У одного на голове солнце – вероятно, это бог солнца. Другой ведет колесницу, запряженную быком, изо рта которого бьет струя воды; вокруг – пузыри или галька. Общая ассоциация быка с богом воды делает идентификацию этого существа вполне приемлемой. Колесницы еще двух богов (на них колеса с шестью спицами) тянут мулы. Коротко стриженный и плохо выбритый человек, держащий высокий кубок такой же формы, как серебряный кубок из Хасанлу, стоит перед богом погоды и, предположительно, является жрецом. Это единственный человек, не показанный с длинными волосами и бородой. Его сравнивают с фигурой на одном из рельефов из Малатьи, который, вполне вероятно, был создан примерно в это же время[278]. За жрецом видны два человека, у каждого – овца, вероятно, как жертвоприношение. Под изображением бога погоды располагается сцена, которая может быть самой важной на кубке, хотя ничто не выделяет ее в качестве таковой, за исключением темы: человек с маленькими защитными приспособлениями (или кастетами) на руках дерется с чудовищем, имеющим голову, руки и верхнюю часть туловища человека. Нижняя часть туловища – частично скала, частично – трехглавый чешуйчатый дракон, причем головы или собачьи, или волчьи. Под всем этим – длинный лежащий лев. Справа – женщина, стоящая на двух баранах, снимает платье, чтобы показать обнаженное тело. Спиной к женщине стоит лучник. Вверху справа – орел или сокол несет женщину. Правее – еще одна женщина сидит верхом на льве со свастикой на задней ноге, что напоминает чашу из Калардашта. Она смотрит на себя в зеркало. Рядом справа – три кинжала и верхняя часть тела мужчины с кубком в руке, дальше – скамейка. Ниже – группа в традиционном месопотамском стиле: двое мужчин убивают третьего – бородатого. Этот мотив мог быть привнесен в Северо-Западный Иран при посредстве митаннийских печатей[279]. Справа от этой группы – женщина, очевидно преклонившая колени, чтобы отдать младенца мужчине, сидящему на скамье. Тот протягивает правую руку, чтобы взять ребенка, а в левой у него колотушка. Трактовка этих сцен остается спорной, но тот факт, что вещь изготовлена в значительно более ранний период, чем Хасанлу IV (в этом слое ее нашли), сомнению не подлежит. Степень, в которой археологический материал из бассейна Урмии, включая Хасанлу, может быть соотнесен с исторической информацией, а также определение его в качестве относящегося к маннейскому, мидийскому или персидскому искусству – это проблемы, которые невозможно решить на основании собранных свидетельств. С XIV–VII вв. до н. э. интрузивные элементы узнаются как месопотамские, ассирийские, урартские и даже скифские, но материальную культуру местных народов, имеющих разные корни, нельзя искусственно препарировать. Поскольку маннеи не были индоевропейцами (возможно, они имели хурритское родство), есть основания считать их самой древней осевшей этнической группой. Описание чаши из Хасанлу как маннейской работы хронологически приемлемо и не противоречит сходству с другими золотыми сосудами из Марлика, Калардашта и других мест на севере. Хотя правители Марлика были чужеземцами, ремесленники, которые на них работали, принадлежали к местному населению, жившему там до начала периода I культуры железного века и прихода ее иранских носителей. Трактовка сцен с чаши Хасанлу как версии эпоса хурритского бога Кумарби соответствует свидетельствам. Этот бог хотел вернуть себе контроль над небесами, который уступил Тешубу, породив каменного ребенка. В конечном итоге Тешуб одержал верх. Наличие уцелевших остатков маннеев, пусть даже их территория к VIII в. до н. э. стала крайне ограниченной, предполагает, что художественные традиции могли жить до самых последних дней существования двух великих держав – Ассирии и Урарту. Это было вовсе не культурное наследство, оставшееся от давно умершего прошлого.
Модель поселения на северо-западе Ирана изменилась при переходе от периода I к периоду II (1000–800 гг. до н. э.), когда население было сконцентрировано в более крупных городах, чаще укрепленных, демонстрирующих региональное несходство материальных культур, не свойственное периоду I[280]. Хасанлу IVB – период наивысшего расцвета города – особенно важен и наиболее полно документирован. Однако значительная часть его остается нераскопанной и вполне может таить в себе архив табличек, которые изменят сегодняшние представления о том, что, несмотря на близость к Ассирии, даже в IX в. до н. э. цивилизация Хасанлу была дописьменной. Это представляется непостижимым. Историческая география бассейна Урмии приведена в следующей главе. Ассирийские и урартские надписи с территорий, расположенных вокруг озера Урмия, остаются важнейшим источником информации для любого исторического исследования. Они ограничиваются периодом II железного века и позднее и не могут быть отнесены ко времени до правления Салманасара III (859–824 гг. до н. э.). Он был первым ассирийским царем, который вел военные кампании в этом регионе, хотя к этому времени царство Урарту стало главным противником Ассирии. Судя по имеющимся свидетельствам, ассирийский контроль исчез к концу IX в. до н. э. Однако уцелевшие записи Салманасара III упоминают маннеев, мидян и землю Парсуа. Мидяне впервые упоминаются на 24-й год его правления (836 г. до н. э.), а Парсуа – на 16-й (844 г. до н. э.)[281]. Маннейское царство включало юг бассейна Урмии, что лежал к востоку от долины Солдуза. Представляется, что долина реки Татау, лежавшая к югу от Мияндоаба, была сердцем этого царства, которое к концу IX в. до н. э. уже теснили мидяне. И если маннейские территории могли тянуться на юг до самого Саккиза (Секкез), их центр тогда располагался неподалеку от южных и восточных берегов озера Урмия. По соображениям, которые автор не может развить в рамках этой книги, он одно время помещал землю Парсуа на равнину Солдуз, таким образом, Хасанлу находился в ее центре. Хотя некоторые теории «располагают» Парсуа значительно южнее, урартские записи вроде бы подтверждают такое положение. Если Хасанлу в IX в. до н. э. находился в Парсуа, нет никаких оснований считать, что во время строительства цитадели (около 1000 г. до н. э.) это было не так, тем более если принять связь культуры периода I железного века с ранними иранскими иммигрантами. Как и в Марлике, в нем развилась цивилизация, ставшая результатом объединения древних маннейских традиций с мирными и военными достижениями пришельцев. Главными источниками автора для реконструкции исторической географии южной части бассейна Урмии являются урартские надписи, в первую очередь анналы Менуа и Аргишти. Доктор Луис Левин из Университета в Торонто настаивает на более южном положении Парсуа. Поскольку это название, определенно, применялось к разным территориям, возможно, тут нет никаких непримиримых противоречий.
Пока Урарту и Ассирия «выясняли отношения» на землях вокруг озера Урмия, сила мидян росла. Она была лишь на какое-то время ограничена поражением Метатти из Зикирту Саргоном II (714 г. до н. э.). Поколением позже Асархаддон, желая избежать повторения собственного опыта, когда будущие узурпаторы пытались лишить его трона убитого отца, навязал вассальные договоры Раматайе и другим мидийским правителям[282]. Намеренное уничтожение табличек с соответствующим договором во время разграбления Нимруда (614 г. до н. э.) предполагает, что недовольство опекой Ассирии накрепко запечатлелось в умах мидян. Вскоре после прихода к власти Ашшурбанипала исчезновение разных пограничных застав в маннейских землях из ассирийских записей говорит о его занятости по поводу Египта, Элама и Вавилона, в ущерб сохранению контроля над границей, жизненно важной для защиты Ассирии. Угроза ассирийской экспансии в горные районы Ирана через маннейскую территорию оказалась стимулом, который в свое время привел к политическому единству мидян, народа, чья численность и обширные владения непременно должны были сделать их главной силой на Ближнем Востоке.
Земли между маннеями, проживавшими на севере, и эламитами – на юге, к VIII в. до н. э. занятые мидянами, могла с легкостью пересечь другая иранская группа – персы или, по крайней мере, некоторые из них. Миграции племен часто бывали быстрыми, дальними и почти не оставлявшими археологических следов. Такие перемещения могли быть вызваны войной, засухой или перспективой богатой добычи, да и служба наемниками в армии соседнего государства приводила к иммиграции или к вторжению. Появление названия Парсуа после середины IX в. до н. э. в районе Солдуз или рядом с ним и одновременно того же названия, начиная с правления Сеннахериба (705–681 гг. до н. э.) к северу от Элама, а также Ахеменидской области Парс (Фарс), демонстрирует проблемы, возн