ондонской Маршалси[13]. Я – папский рыцарь, знаете ли. Я – меч самого Его Святейшества.
– Они только хотят получить свои деньги, – сказал я. Граф Джек никогда не платил юристам и бухгалтерам и в результате подписывал провальные контакты на запись. Налоговые декларации он заполнял, только когда судебные приставы сами наведывались к нему домой. Весь Марсианский тур с трудом бы покрыл годы неуплаченных налогов с процентами. – Они оставят вас в покое, как только получат своё.
– Нет, не оставят. Они никогда не отвяжутся. Они знают, граф Джек – мягкотелый. Мерзкие кредиторы, они вернутся. Только дай им вкусить твоей крови – и они уже никогда не дадут тебе сорваться с крючка. Паразиты. Я заражен фискальными паразитами. Налоги, война и старость – вот что делает всё вокруг таким грубым, пошлым и бессмысленным.
Лучи белого света засверкали над линией сумеречного горизонта. Я не мог определить, направлены ли они снизу вверх, или же сверху вниз. Флот исчез. Тепловые лучи, танцевавшие вдоль края мира, постепенно погасли. Их место заняли новые. На их фоне резко проступили очертания гор. Я невольно вскрикнул, вдруг вся линия горизонта стала частоколом сверкающих тепловых лучей. Граф Джек вскочил. Вспышки озаряли его лицо. Спустя несколько секунд до нас донесся приглушенный рокот далеких взрывов. Матросы-твавы трепетали на своих насестах. Я мог различить лишь нижний регистр их испуга – дискантовый визг. На горизонте не прекращалась пляска лучей и вспышек. Огненная дуга устремилась с неба вниз и прервалась белой вспышкой за горами. Не сомневаюсь, что видел, как канул в вечность дирижабль со всем экипажем. Это было красиво. Небо вспыхивало умопомрачительным салютом. Граф Джек изумлённо наблюдал и заслонил глаза рукой, когда страшнейший взрыв высоко над нами превратил ночь в день. Резко очерченные тени заметались над палубой, твавы просыпались и шумно взлетали.
«Ох, дорогие, милые мальчишки», – зашептал граф Джек. Звук взрыва ударил по ушам. Задребезжали окна в рубке, затряслись бокалы и бутылка на столе. Всё нутро у меня тоже сотрясалось до самых печёнок. Лучи исчезли. Горизонт снова стал тёмным.
Мы наблюдали великую и ужасную битву, но ничего не знали о том, кто победил, кто проиграл, если были вообще победители и проигравшие, кто какие цели преследовал. Стали очевидцами чего-то внушающего страх, но одновременно красивого и непостижимого. Я поднял нетронутый доселе бокал и сделал глоток.
– Бог мой! – воскликнул граф Джек, который до сих пор стоял. – Я всегда думал, что ты не пьешь. Вроде по религиозным соображениям.
– Нет, я не пью скорее по музыкальным причинам. От алкоголя у меня болят суставы.
Я осушил бокал, не замечая – кислятина это или вино изысканнейшей марки. Выпил всё до дна.
– Мальчик мой.
Граф Джек налил нам ещё по бокалу, и мы вместе смотрели, как край мира пылает заревом далеких пожаров.
Мы давали концерт на сцене, сколоченной на пивных бочках для полупустого зала, а к концу осталось лишь шесть заполненных рядов. Не прекращавший пить на протяжении всего выступления командир подразделения пытался поднять своих солдат на сцену, танцевать под попурри старых ирландских песен. Те благоразумно отказались. Он же совсем запутался в собственных ногах, пытаясь соблазнить графа сплясать с ним под «Стены Лимерика», упал со сцены и раскроил себе голову о край пивной бочки.
В региональном командовании Большого Сырта аудитория была более прямолинейна. Нас закидали бутылками. Первая бутылка прилетела во время выхода, когда граф Джек с распростёртыми руками запел свою коронную песню – «Я заберу тебя домой, Кэтлин». Однако он продержался ещё две арии – «Il mio tesoro» из «Дон Жуана» Моцарта и «Nessun dorma» из оперы «Турандот» Пуччини – и марш «Огонь! Огонь!», пока точно запущенная бутылка марсианского экспортного светлого эля, в которой на самом деле была ещё теплая моча, не выплеснула своё содержимое прямо ему на манишку. Однако он ещё допел лиричную ирландскую песню «В саду, где картошка растёт», поклонился и только тогда покинул сцену. Я последовал за ним как раз в тот момент, когда на сцену посыпались складные армейские стулья. Не сказав ни слова и не взглянув на меня, он отправился прямиком в свою палатку и разделся там догола.
– В театре «Глазго Эмпайр» было и похуже, – сказал он. Его голос был преисполнен достоинства. Я никогда ещё так не восторгался им. – Можешь сделать что-нибудь с этим, мой мальчик? – Он протянул мне мокрый, источающий зловоние фрак. – И наполни мне ванну.
Гонорар за выступление мы взяли наличными, целиком, и отправились дальше вверх по ветвящемуся лабиринту каналов, всё ближе к передовой.
Мы плыли на быстром патрульном катере экспедиционного флота с одной тепло-лучевой турелью на носу и другой, вмонтированной в командную рубку. Там еле умещалось фортепьяно, а нам и угрюмой команде из четырёх человек места почти не оставалось. Матросы постоянно курили и пытались шокировать графа Джека своим мерзкими словечками. Сквернословить он умел искусней любого из них, но хранил молчание и достоинство. Наш катер прокладывал путь сквозь непостижимый лабиринт каналов Никса. Над нежно-зелеными водами Марса свисали пурпурные завитки папоротникообразных деревьев. С них падали в воду, как золотые монеты, коробочки семян, которые сразу пускали ростки в виде спиралевидных пропеллеров и уплывали прочь.
Мы плыли по земле онтов. То тут, то там их похожие на цапель силуэты высились на корме лодок, в которых они и жили. Время от времени на более широких каналах и разводьях виднелись их легендарные органические колесные суда и голубые фарфоровые города на сваях. Команда смотрела на онтов с нескрываемым отвращением и шутки ради проверяла на них работоспособность корабельных орудий. Онты приняли мандат Командования без боя, поэтому их города, корабли и уединенный образ жизни не претерпели изменения. Наш капитан считал их трусами и предателями по природе. Он доверял только видам, покорённым прикосновением теплового луча.
Пять сотен километров, от Великого канала и сквозь лабиринт Никс, грузчики-твавы бережно обращались с моим фортепиано. Армия землян уронила его. Сходя с трапа, я услышал звенящий грохот, повернулся и увидел грузовую сеть на пристани и ухмыляющиеся лица солдат. Я хотел было тотчас содрать защитную упаковку и посмотреть, цел ли инструмент. Хоть он был и не мой личный (я ни за что не рискнул бы взять с собой в космическое путешествие свой «Бёзендорфер»), это было сносное фортепиано, предоставленное мне компанией, занимавшейся межпланетным прокатом. Я привык к нему. Музыкальные инструменты – они как собаки, к ним быстро привязываешься. Я пошел дальше. Чувство собственного достоинства превыше всего – этому граф Джек меня научил.
Удеман оказался ремонтной базой для Третьего флота воздушных судов. Мы шли в тени зависших над нами дирижаблей. Инженерные команды суетились на корпусах, опущенных на лебёдках двигателях, вскрытых участках обшивки, у спавшихся газовых отсеков. Было ясно, что флот серьезно пострадал в последней чудовищной битве. Наружная обшивка была прорезана до остова, округлые корпуса словно исколоты ножами навылет. Пилоны двигателей превратились в расплавленные капли. Гондолы для экипажа и оружейные турели оторваны. Некоторые корабли были настолько покалечены, что выглядели летающими скелетами, на открытых частях которых осталось лишь несколько подъёмных камер.
Экипажей, переживших это сражение, видно не было.
Начальник базы Юзбаши Осман приветствовал нас лично, заверив, что он наш большой поклонник. Всю жизнь был и таким останется. Он не пропустил ни единого концерта маэстро в Стамбуле и всегда сидел на одном и том же месте. У него были все записи маэстро, и он постоянно ставил их и пытался просвещать младших офицеров за обеденным столом, но подрастающее поколение отличалось невежеством и низостью, они технически компетентны, но не много лучше новобранцев-янычар. Хлопком в ладоши он подозвал твавов нести наш багаж. Я не понимал его речи, но по реакции инженеров, уронивших мое пианино, я понял, что дальнейшее неуважение им с рук не сойдет. Он приказал вычистить лагерную парилку для нашего индивидуального пользования. Пропаренный и безупречно чистый, граф Джек, сияя, явился в палатку-столовую, словно на сцену Ла Скала. Он был остроумен и очарователен. Он был бесподобен. На званом обеде в его честь большинство нижних чинов – онбаши и мулазим – не говорили по-английски, но всё равно с готовностью смеялись и улыбались. Харизме графа не были преградой языковые пределы.
– Ты только посмотри на это! – сказал граф Джек, когда мы готовились к выступлению в палатке за кулисами, служившей нам гримёрной. Он держал в руках бутылку шампанского, которую только что достал из ведерка для льда. – «Крюг». – Они достали мне «Крюг». Отличные ребята.
За обедом я отметил скромность меню, что лишь добавило моего уважения стараниям Юзбаши выполнить это дополнительное условие контракта, которое и введено было только для того, чтобы удостовериться в его прочтении заказчиком. Граф засунул бутылку назад в тающий лед.
– Я вернусь к тебе позже, красавица, с песней в сердце и на крыльях аплодисментов. Я – звезда, Фейсал. Я настоящая звезда. Оставь меня, мой милый мальчик.
Графу Джеку нужно было побыть наедине с собой перед выходом. В эти минуты он превращался из графа Джека Фицджеральда в графа Килдэрского. Это глубоко личная трансформация, и я был уверен, что граф никогда не позволит мне наблюдать её. Сценой служило временное сооружение, свинченное из запчастей от дирижаблей. Зависшие над нами корабли освещали её прожекторами. Пятно света проводило меня до пианино. Я поклонился, поблагодарил публику, откинул полы фрака и сел. От аккомпаниатора только это и требуется.
Я сыграл несколько глиссандо, проверяя, все ли в порядке с инструментом после такого варварского обращения. Для тугоухих ремонтников Воздушного флота сойдёт. Затем исполнил короткую увертюру, чтобы создать у публики крайне важное чувство предвкушения, и перешёл к мелодии, под которую выходил граф Джек. Луч прожектора подхватил его, как только он ворвался на сцену, исторгая слова песни «Я заберу тебя домой, Кэтлин» из своей широкой груди. Он сиял. Он приковал к себе всеобщее внимание. Такой полной тишины внимания, как той марсианской ночью, я еще никогда не слышал. Казалось, даже луч прожектора преклоняется перед ним. Граф блаженствовал в аплодисментах, будто это был уже конец концерта, а не всего лишь первый номер. Он был человеком сцены и не стыдился этого. Я поднес руки к клавишам, чтобы исполнить «Вернись в Сорренто».