Post scriptum
Древний мир оставил нам память о нескольких попытках развить возможно шире узколичную жизнь человека, но все они не удались. Особенно грандиозная попытка этого рода была сделана в Риме перед распространением христианства. Вспомните дикие оргии, чувственные излишества, полный разгул низких страстей, который так хорошо описан хотя бы в романе Сенкевича «Quo vadis?» К чему пришел Рим? Древний мир захлебнулся в пресыщении, в отчаянии, в отвращении к жизни, в которые его завлекла жизнь только для себя. В это время раздался голос кротчайшего из людей, который возвестил миру, что жить для себя недостаточно, надо жить также для других, надо любить ближнего…
Что следует взять из опыта древних народов в свой жизненный путь? Уменье быть красивым и счастливым? Согласен, весьма заманчиво. В счастье и красоте и Аристотель видел цель жизни, называя их «безусловно совершенной» целью, которую избирают ради нее самой. Человек стремится к нему бессознательно, как муравей в муравейник. Сенека полагал, что «самый счастливый – тот, кому не нужно счастья». Но счастье вообще относительно, и оно не может быть постоянным.
Более важным представляется наличие в современниках уважения и любви к своим предкам… Люди, не знающие и не ценящие прошлого (даже со всеми его огрехами, печалями и трагедиями) никогда не будут иметь достойной жизни в будущем! Этот закон должен быть вписан во все государственные скрижали, в извилины нашей подверженной забывчивости памяти… Греки трепетно любили и почитали Гомера и Перикла, римляне – Вергилия и Цицерона, китайцы – Лао-цзы и Конфуция. Цицерон говорил о необходимости воспитания у молодежи этой «самой обыкновенной и заурядной человеческой способности»: «Известно, например, каким невероятным величием разума и дарования отличался у греков знаменитый афинянин Фемистокл. Однажды, говорят, к нему явился какой-то ученый, из самых лучших знатоков, и предложил научить его искусству памяти, которое тогда было еще внове, Фемистокл спросил, что же может сделать эта наука, и ученый ему ответил – всё помнить». Греческий историк Полибий также отмечал это замечательное качество римлян: «Когда умирает кто-нибудь из знатных римлян, прах его вместе со знаками отличия относят в погребальном шествии на площадь к так называемым рострам (Ораторская трибуна, украшенная прибитыми к ней носами кораблей. – В. М.). Здесь, перед лицом всего народа, стоящего кругом, всходит на ростры или взрослый сын, или же, если сына нет, кто-либо другой из родственников и произносит речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах. Благодаря этому в памяти народа живо встают деяния прошлого, и слушатели проникаются сочувствием к покойному до такой степени, что личная скорбь родственников обращается во всенародную печаль… Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного. Неужели он может равнодушно взирать на это собрание своих предков, прославленных за доблесть и как бы оживших вновь? Оратор говорит не только о том покойнике, которого хоронят, но по окончании речи о нём он переходит к повествованию о подвигах всех присутствующих здесь предков, начиная от старейших из них». Таким образом обновляется память о заслугах всех доблестных мужей а имена благодетелей отечества становятся известными народу и «передаются в потомство».
И. Глазунов. Слава предкам
Народ, желающий быть великим, обязан помнить бережно сохранять память о своих предках, а не сносить в утиль памятники героев! Как только Рим забыл о своем великом прошлом, как только он перестал быть сплоченным и разделился на Восточную и Западную империи, он был обречен. Разделившееся царство не может не пасть. Как только египтяне стали забывать их историю и в результате хирургической операции были изъяты имена первых властителей Египта, их славные деяния, на их тронах воцарились библейско-еврейские персоны – Ной, Хам, Мицраим, а Египет на 1,5 тысячи лет погрузился в небытие как мировая держава. Французский египтолог XIX – начала XX вв. Г. К. Ш. Масперо писал, что когда в эпоху Птолемеев греки, сирийцы, евреи попытались синхронизировать историю фараонов, они и интерпретировали ее по-своему: пирамиды перестали быть могилами предков, став зернохранилищами, вместо имен Хеопса, Хефрена, Микерина превозносилось имя еврейского министра Иосифа. Но если греки и сирийцы не делали ошибок, то иные их совершали. Особенно отличились евреи, «обрабатывавшие египетский материал»… В конце концов, туземцы-египтяне приняли часть их махинаций. Не ожидает ли и русскую историю та же участь?!
И. Е. Репин. Писатель Л. Н. Толстой
Античность, подобно первой любви, живет в наших сердцах постоянно. Время от времени она оживает в нас какими-то далекими воспоминаниями, являясь не только в художественных образах, но и в философском восприятии всей жизни. Она сохраняется в характерах и условиях обитания, в городах и хозяйствах, в социальных типах и ценностных установках… Это тот summum bonum, которое Кант называл идеалом, то есть «максимумом вещи, какой можно помыслить и сообразно которому все определяется и размеряется». Как удивительно точно выразился Макс Вебер: «На время совершенно потонувшие явления античной культуры впоследствии опять всплывают в им чуждом мире». И всплывают не отдельными деталями или фрагментами затонувших кораблей, не как призраки былого, но как целые архипелаги, земли, острова, на которых и воспроизводим новую цивилизацию иными технико-материальными средствами, уже с другими людьми. Тем не менее коллизии и трагедии этой новой эпохи в чем-то близки трагедиям цивилизаций прошлого… Ведь несмотря на то, что у современных хозяев мира намного больше возможностей быть умнее, гуманнее, чем у какого-то древнего грека или римлянина, к сожалению, отбросив всякую этику, не веря ни в бога ни в черта, они вызвали к жизни новых рабов, создали модель труда в России, при которой слепо поклоняются лишь магии рынка и идолам прибыли.
Л. Толстой, «зеркало русской революции», также призывал узкий круг богачей, живших в России привольно и сытно за счет остального народа, к сочувствию: «Так поддерживают в себе возможность жизни большинство людей нашего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше…, а нравственная тупость дает им возможность забывать, что выгода их положения случайна, что всем нельзя иметь 1000 жен и дворцов, как Соломон, что на каждого человека с 1000 жен есть 1000 людей без жен, и на каждый дворец есть 1000 людей, в поте строящих его, и что та случайность, которая нынче сделала меня Соломоном, завтра может сделать меня рабом Соломона. Тупость же воображения этих людей дает им возможность забывать про то, что не дало покоя Будде – неизбежность болезни, старости и смерти, которая не нынче-завтра разрушит все эти удовольствия». Богачи и цари не вняли гласу Толстого, в итоге получили революцию, экспроприацию богатств, а иные из них заплатили еще и жизнью.
Россия в конце XX века впала в ересь более страшную, чем большевизм. Это видоизмененная ересь плутократии, собравшей под свои знамена все силы зла и злата. Мы стали откатываться далеко в прошлое (даже от идеалов XX века). Сто лет тому назад в России вышел сборник «Вехи», который иные сочли вехами в развитии русского пути. Публикация вызвала бурную общественную реакцию. По силе резонанса некоторые даже сравнивали их со знаменитым чаадаевским письмом. «Вехи» обсуждались в России всенародно. Вспоминая ту полемику, хотел бы обратить внимание на два момента… Пожалуй, главное в сборнике – это многочисленные укоры семи участников «Вех», направленных прежде всего против русской интеллигенции. Та оказалась «не только в партийном соседстве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и разнузданными любителями полового разврата». На её теле авторы не оставили здорового места. «Сонмище больных, изолированное в родной стране, – вот что такое русская интеллигенция». Об интеллигенции говорилось, что она, якобы, «не служит ни миру, ни Богу», «ведет паразитическое существование на народном теле…» Авторы надавали ей уйму самых презрительных и позорных кличек: вроде «ордена самоубийц» и «кучки насильников». Некоторые авторы (Гершензон) специально натравливали и науськивали народ на интеллигенцию, словно борзых на зайца.
Он утверждал, что «народ не чувствует в нас людей, не понимает и ненавидит нас», поскольку мы для него гораздо хуже грабителей, хуже турка или француза (как это он не назвал еврея, что было бы хотя бы понятнее и честнее). Вместо того чтобы как-то преодолеть различия и разногласия между элитой и народом, они наоборот намеренно подталкивали оба стана к ненависти, противостоянию, а по сути к гражданской войне. «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одними своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной…» Примерно в том же духе высказывался и некто Дубровин, все время иступленно повторяя, что только виселицы и спасают элиту России, ее правящий и благополучный класс, а то русский народ давно уж разорвал бы всех их в клочья. Вдаваться в детали спора нет смысла. Многое в той критике и заметках было верно. Но сегодня важнее понять, что Россия вновь находится на рубеже эпох, возможно, у наиболее значимых в ее истории вех – вех величайших перемен…
В. Е. Маковский. Крах банка. 1881 г.
В Риме даже существовал закон, который свято соблюдался: «Вору да не будет позволено выступать перед народом». Особо серьезные претензии предъявляли к правящей элите. Царь Антигон как-то сказал стоику Зенону: «каков правитель, таковыми обычно становятся…и подданные». Вот и героиня трагедии Еврипида «Ипполит», Федра, говорит в монологе: «О, пойти с верхов должна была зараза. Ведь если зло – игрушка знатных, разве в толпе оно не станет божеством?»