одни, где они хотели бы выполнять роль истинных дьяволов.
Стайрон усмехнулся с таким видом, словно он давно постиг высшую истину, недоступную Ялмару, сказал с какой-то эллегической патетикой:
— Хиросима! Трагическая, жертвенная Хиросима! Она стала великой тем, что ей предопределено отныне являть собой символ действительно иной духовной нормы в жизни рода людского. После Хиросимы в мире стало все иначе, началась иная эра. Кому-то надо, надо было вот так, ценой собственной жертвенной крови, возвестить эту неизбежно грядущую эру. Стало быть, Хиросима, если вдуматься со всей мощью человеческого разума, не только величайшая трагедия, но и величайшая честь... ее граждан...
Ялмар отшатнулся от Стайрона, обхватил плечи Оскара, спросил на своем языке:
— Ты все... все понял, что сказал сей господин?!
Оскар промолчал, тяжко осмысливая откровение странного гостя.
— Не собираетесь ли вы, господин Стайрон, доставить и нам, европейцам, подобную честь?
— Я понимаю, вам, Ялмар, жутковато. Я бы мог сказать, что вы слишком много даете воли собственному малодушию. Это не позволяет вам возвыситься над... Впрочем, оставим эту тему. — Стайрон вздохнул сочувственно и великодушно и вдруг улыбнулся Оскару:
— Ну а вы что так мрачно молчите?
— Видимо, потому, что вам пока не удается меня развеселить...
Задержав на Оскаре посерьезневший взгляд, Стайрон отхлебнул виски, повернулся к Ялмару.
— Вот вы заговорили о бесовстве. Прочел в английском переводе, сделанном Марией, вашу статью «Бесовство китча». Кстати, не слишком ли вы увлеклись моей переводчицей? Учтите, я из тех... Впрочем, об этом потом. Вернемся к вашей статье. Вы размышляете о том, насколько отвратительно хамство банальности, бесовство китча — бесовство дешевки. Вот уж не думал, что и тут возможно обнаружить нечистого...
— Есть, есть и тут нечистый. Держи его за хвост! — Ялмар глянул на Оскара, как бы приглашая его на охоту за самим дьяволом.
Оскар передвинул стул, развернул его, сел верхом и уставился на гостя взглядом, в котором, кроме горечи, было какое-то свирепое недоумение.
— Да, да, за хвост, непременно за хвост, — машинально скороговоркой отозвался Френк Стайрон, напряженно думая о чем-то своем. — Значит, как там у вас?.. Бесовские силы навязывают миру свой стиль откровенной дешевки, стиль китча. В этом непроходимо банальном стиле создаются фильмы, пишутся книги, ставятся спектакли. Да и все, все, что называется жизнью, бесы превращают в этакое банальное шоу... С ума сойти можно!
Как бы выражая свое безусловное единомыслие с автором статьи, Стайрон слегка дотронулся до висков, дескать, действительно можно сойти с ума.
— Какая-то жуткая диктатура моды! — словно бы обличительно продолжал он. — Глобальная мода на вещи, на одежду, на песни, на танцы, на манеру поведения, на мысли! Банальнейший стиль китча — этого многоликого, неистребимого хама программирует, унифицирует, приводит к общему знаменателю все и вся в этом грешном мире. Стиль китча формирует личности, вернее, штампует, как маски, угодные дьяволу нравственные, социальные, идеологические лики. Тут есть от чего караул закричать! Правда, вы караул не кричите, у вас как-то все это по-мужски, достойно получается...
Ялмар склонил голову в преувеличенно почтительном поклоне.
— Благодарю вас.
— Мода, демократичная, всем доступная мода, при которой официантка дешевого кафетерия чувствует себя равной дочери миллионера. А возможно, это не так уж и плохо, дорогой Ялмар, а? Шутка сказать, у нее, у официантки, точно такие же джинсы, как у дочери банкира. У той и у другой, как у кобылиц на крупе, одно и то же тавро солидной фирмы! Не печать ли это хоть в какой-то возможной степени достигнутого равноправия и братства? Вам не приходило подобное в голову? Я понимаю, вы скажете — это бесовство социального обмана. Но всегда ли обман зло? Ведь когда болит у вас, допустим, печень, вам дают успокоительное...
— Предпочитаю хирурга...
— Это вы... вы предпочитаете. А что предпочитают другие? Вот, допустим, ваш приятель. Я же вижу, насколько ему претит ваш максимализм...
Болезненно поморщившись, Оскар провел руками по лицу, как бы смывая с него выражение отрешенности, и тихо сказал:
— Ну вас к черту с вашей политикой. Я размышляю о вечном, о боге и дьяволе. — И, бесцеремонно ткнув в сторону гостя пальцем, продолжил: Я понимаю, вам бесконечно дорога версия, что земной мир принадлежит дьяволу, а потусторонний — богу. С одной стороны, реальный хаос, который бесы создают ради собственной корысти, а с другой — иллюзия возможной гармонии после страшного суда....
Голова Стайрона начала свое медленное, словно бы неотвратимое движение, перекатываясь, как ядро, то в одну, то в другую сторону и все больше багровея. Казалось, что взрыв неизбежен. Но гость вдруг неузнаваемо преобразился, смягчив лицо улыбкой добродушнейшего укора:
— Ай-яй-яй, нехорошо, дорогой Оскар, нехорошо. Вы и впрямь ко мне как к истинному дьяволу адресуетесь. Впрочем, продолжайте. Мне любопытно проследить за ходом вашей мысли.
— Ждите, ждите, грешники, страшного суда! — продолжал Оскар, еще злее становясь во взгляде и в голосе. — И знайте, если бог — извечный ваш судья, то дьявол — извечный ваш палач. Трепещите перед тем и другим. Удобно, черт побери, нечистый устроился!
Кивнув в сторону Ялмара головой, как будто хотел боднуть его, Френк Стайрон шутливо воскликнул:
— Вы чувствуете? Он все-таки считает меня дьяволом...
И опять Ялмар, готовый расхохотаться, с преувеличенным ожесточением погрозил Оскару кулаком.
— Так-то ты обходишься с гостем! — На своем языке добавил: — Ты только не разряди в него пистолет, как твой сержант в бомбу. Кстати, не кажется ли тебе, что голова его похожа на ядро, в котором, возможно, уже происходит движение критической массы? Вот если рванет!
— Я у тебя еще раз спрашиваю, на кой черт ты мне его привел?
— О, хотя бы для того, чтобы поразмышлять о вечном — о боге и дьяволе...
— Я понимаю, вы, Ялмар, уговариваете своего друга быть со мной поделикатнее, — глядя на Оскара с улыбкой великодушного всепрощения, сказал Стайрон. — А хотите, я вам открою великую истину о том, как дьявол сумел поправить самого Иисуса Христа? Коль скоро тут принимают меня за дьявола, то я позволю себе открыть эту истину в доказательство, что мы все-таки кое-что можем.
И снова Оскар повернул стул, сел на него как полагается благовоспитанному человеку и почти елейно попросил, не смягчая, однако, прежней свирепости во взгляде:
— А ну, ну. Мне, кажется, сегодня действительно повезло на собеседника. — Ткнул кулаком в бок Ялмара. — А то с этим балдой я уже просто измучился.
— Так вот. Все дело в том, что мы живем в мире без пространства и времени, где все происходит мгновенно и повсеместно. Мы живем в пору цивилизации, именуемой потреблением и наслаждением. Так полагает мыслитель Маклюэн.
— Ишь ты, как мудро! Стало быть, мыслитель! — откровенно издевался над гостем Оскар.
Стайрон лукаво погрозил ему пальцем и продолжил:
— Одной фразой мудрец зачеркнул предрассудки о родине, о корнях, об идеалах будущего. Нет будущего, как и не было прошлого — никакой истории. Есть одно лишь огромное настоящее, так сказать, грандиозно возвеличенный миг! Вы чувствуете, куда я клоню?
— Еще как! — На этот раз уже Ялмар подыграл гостю.
— Помните, о чем Фауст уговаривался с Мефистофелем?
Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» —
Все кончено, и я твоя добыча...
Фауст ослепил себя, чтобы пристальнее разглядеть грядущее. Не знаю, что он, бессмертный, видит в данный миг текущей вечности, когда в роли искушаемого находится уже все человечество. Не выкинул ли он белый флаг! Ведь дьявол нынче действует глобально и тотально. А какое нынче богатство бесовских соблазнов! Могло ли что-нибудь подобное в свое время сниться Мефистофелю?
— Что верно, то верно, — теперь уже бесконечно подавленно промолвил Оскар, все ниже и ниже склоняя голову.
— Ну, ну, что вы так вдруг приуныли? — казалось, с искренним сочувствием спросил гость. — Теперь наберитесь терпения и вдумайтесь в мою главную мысль. Вы, конечно, знаете библейскую притчу о том, как Иисус Христос, оказавшись в бесплодной пустыне, мог бы из камней сотворить хлебы для страждущих. Мог бы! Но не сотворил божий сын чуда, предпочитая духовный хлеб для людей хлебу для их бренного тела. А теперь вникайте в чудо дьявола...
Сделав многозначительную паузу, Френк Стайрон спросил почти торжественно:
— Что такое злато, как не камень, обращенный в хлебы? Если есть у кого хлебы, так это от злата. Если хочешь иметь хлебы, тянись к злату. Но этим чудо еще не исчерпывается... Что такое всесветно возвеличенный миг? Это хлебы, сотворенные из злата, будем считать, из камня. Хлебы, способные равновелико утолять и дух и тело одновременно. Чувствуете, какой мощный поворот произошел в бытии человеческом? Вот во что вы должны уверовать. А уверовав, истолковать с проникновенностью самого пророка...
Ялмар как-то конфузливо потер нос кулаком, словно не выдерживая дурного духа непроходимой фальши, и спросил:
— Скажите, а господин Маклюэн в пророках у вас не значится?
— Не исключено.
— Ну, так-то сумеет любой: отменить историю, а заодно будущее — это, знаете ли, раз плюнуть. Когда вам необходимо, вы можете мгновенно испечь и героя, и гения, и пророка. Бесовство сотворяющих калифов на час по принципу: использовал — выброси...
Тяжко поднявшись со стула, Оскар застонал. И опять жесткий рот его словно судорогой свело в горькой и едкой усмешке. И он начал метаться по мастерской.
— Нет, к черту! — рычал он. — К черту вашего Маклюэна! Иначе сделают тебе пересадку... вместо сердца бесчувственный камень. Подсунут камень... пусть хоть из злата... но камень, и скажут, что ты сожрал дарованные тебе самой судьбой хлебы и насытил якобы и душу и тело. Равновелико и одновременно. Нет, мистер Стайрон, никого вы не поправили. Вы испохабили души людские вашим всесветно возвеличенным мигом!