Гедда поила мать и соседку чаем долго и терпеливо, время от времени отлучалась из полога: в стойбище уже разжигали костер для гостей, свежевали заколотого оленя, девушка находила нужным за всем этим присмотреть. Когда с чаепитием было покончено, Гедда туго заплела косы Сестры горностая, еще раз вытерла лицо матери и сказала:
— Сейчас вы у костра увидите белых людей. Пусть никому из них даже на мгновение не придет в голову, что вы пили виски.
Глаза у Сестры горностая зажглись нехорошим, сумрачным огнем.
— Гонзаг здесь?
— Здесь.
— Я его убью...
Медленно вышла Сестра горностая из чума, стараясь держать голову высоко и независимо. Полыхал костер, к которому были придвинуты нарты, устланные оленьими шкурами. На нартах, как на скамьях, сидели белые люди.
Гонзаг надеялся, что Луиза смущенно потупится, обнаружив хотя бы на миг робость, раскаянье, но она упорно не отводила в сторону сумрачного взгляда. И тогда Гонзаг заговорил:
— Ну что же ты, Луиза, где твой светский поклон, которому я тебя так долго учил? Помнишь, вот так, едва-едва приметно кивнуть головой, и улыбка... надменная улыбка...
— Где мой сын? — едва слышно спросила Сестра горностая.
— Я думаю, нам есть смысл поговорить и о сыне. Я готов хоть сейчас. Пожалуй, лучше один на один, отойдем хоть немного в сторону. Можно, в конце концов, пройтись по берегу моря.
— Где мой сын?
— Луиза! Возьмите себя в руки! — властно прикрикнул Гонзаг, поднимаясь.
И почувствовала Сестра горностая, что на какой-то миг в душе ее проснулись прежний страх и покорность, и она даже улыбнулась жалко; это все заметили, и, конечно же, Гонзаг тоже, лицо его стало торжествующим. Задыхаясь от ненависти к Гонзагу и к самой себе, Сестра горностая вошла в чум, закрыла лицо руками, страдая от стыда. Переборов себя, чтобы не разрыдаться, она медленно обвела взглядом чум, увидела на перекладине несколько арканов и карабин в чехле. Выбрав один из арканов, собранных в кольца, надела его через плечо, расчехлила карабин, проверила, заряжен ли.
Гонзаг к этому времени отошел от костра. Он прохаживался чуть в стороне от стойбища, вглядываясь в первобытные чумы, которые четкими конусами вырисовывались на фоне багрового заката. Казалось, что сейчас из-за холма выйдет огромный мамонт, а за ним выбегут полуголые косматые люди с камнями в руках. Заревет мамонт, закричат неистово дикие люди. Картину несколько портил ветряк, такой, казалось, ненужный здесь, невероятный. От ветряка к чумам шли провода... Неужели они освещаются электричеством? Зачем? Здесь необходим только первобытный огонь, такой вот, как в этом костре. Странно, очень странно представить себе, что Луиза может жить в таком вот чуме после того, как она знала дом европейца, барона. Невероятно! Ведь сумел же он, Марсель де Гонзаг, кое-что привить этой дикарке, ведь кое в чем Луиза все-таки преуспела!
Вот и она, несостоявшаяся баронесса, вышла из своего первобытного чума. Полыхает вечерний закат, возвышаются четкими конусами чумы, и движется навстречу тебе женщина в меховых одеждах, расшитых загадочными узорами. Какая романтика! Но что это? Женщина, кажется, целится из карабина?
Не успел опомниться Гонзаг, как грянул выстрел... Кажется, дикарка готова уложить его наповал. Или только пугает? Неужели он бросится бежать? Куда? Упасть наземь? Но ведь она, сумасшедшая, может пришить и к земле. И главное, какой позор, какое унижение! Удивительно, что он еще сохранил способность рассуждать. Конечно же, только пугает. Но ведь может и уложить! Какие страшные у нее глаза! Неужели это конец? Как странно полыхает закат и маячат конусы чумов какими-то диковинными надгробными символами... Гонзаг набрал полную грудь воздуха, как будто это был его последний вздох, и спокойно пошел навстречу дикарке. А когда наконец оказался рядом с ней, взял ее обессиленно опущенную руку и поцеловал с галантностью истинного аристократа.
— Вы очень любезны, мадам, вы даровали мне жизнь, — сказал он с поклоном.
Сестра горностая была поражена тем, что Гонзаг выстрела ее, кажется, не принял всерьез. Она вытерла руку о свои одежды и быстро пошла прочь, порой спотыкаясь о кочки. Гонзаг долго смотрел ей вслед, упиваясь собственным самообладанием.
В каком-то бесконечно долгом оцепенении наблюдала за всей этой сценой Мария. Она сидела рядом с Ялмаром у костра и не могла оторвать взгляда от Сестры горностая. Смотрела в ее глаза и видела Леона.
В свите Френка Стайрона Леон оказался белой вороной. Всех остальных своих «ассистентов» Френк Стайрон привез с собой. Это были расторопные парни, понимавшие «босса» с полуслова, и бог знает какие его задания они выполняли. Что касается Леона, то он добросовестно занимался истинной энтографией, глубоко проникаясь сочувствием и любовью к северным племенам, которые приходилось ему исследовать. Мария с удовольствием обрабатывала материалы Леона, и они постепенно сдружились. Но наступил момент, когда она обратила внимание на странное поведение юноши, который с каким-то болезненным нетерпением искал с ней встреч. Случалось, что Мария невольно оборачивалась, чувствуя на себе его взгляд. Вот тогда-то и поразили Марию глаза Леона, в которых бушевала страсть. «Боже ты мой! Неужели он не понимает, что я на десять лет старше его?»
А Леон действительно не понимал и не хотел понимать этого. Порой он ожесточался в ревности или впадал в мрачную меланхолию. Мария, испытывая к молодому человеку почти материнское чувство, не знала, как обходиться с ним. Она то подчеркивала свою строгость к Леону, даже отчужденность, то старалась внушить, что расположение ее к нему имеет именно материнское, и только материнское, начало.
И теперь вот, провожая взглядом уходившую прочь от стойбища мать Леона, Мария с особой остротой ощутила тревогу за ее сына. «Господи, как, должно быть, невыносимо трудно этой женщине», — думала она.
Гонзаг присел костра крайне возбужденный, взъерошенный.
— Лихо у вас получилось с поцелуем руки, — не без восхищения сказал Томас Берг.
— Я уж было начал молиться за вас, — в тон отцу сказал Ялмар, подвигаясь, чтобы освободить рядом место Гонзагу.
А Сестра горностая шла в стадо, надеясь увидеть мужа. Иногда она останавливалась то у одной, то у другой лужицы, отмывая руку, которую поцеловал Гонзаг. При этом она брезгливо морщилась.
Брат оленя не ждал увидеть жену. Сидел он все еще на том же камне, обдумывая, как ему вести себя в этом неожиданном положении. Если Гонзаг станет его задирать, он стиснет зубы и будет молчать до тех пор, пока это позволит чувство достоинства: только бы не подвести безрассудным поступком Сестру горностая...
Брат оленя подвесил выкуренную трубку к поясу, собираясь идти в стойбище, как вдруг увидел жену с карабином за спиной. По неровной ее походке он догадался, что на сей раз злой дух Оборотень вселился в нее. Значит, клятвы жены оказались не тверже ее походки. Что ж, как бы там ни было, но теперь ее следовало проучить.
Поравнявшись с мужем, Сестра горностая долго и мрачно смотрела ему в лицо, покачиваясь, наконец сняла с себя карабин и выстрелила в воздух. Брат оленя не шелохнулся, снова раскуривая трубку.
— Я застрелю Ворона! — выкрикнула Сестра горностая и снова выстрелила в воздух.
— Перепугаешь стадо, — спокойно предупредил Брат оленя и указал на камень возле себя. — Садись, расскажи, как это вышло, что ты заставляешь меня выть волком. Помнишь, я предупреждал, что завою?
Сестра горностая не просто покачала, а потрясла головой: дескать, да, помню.
— Я только что стреляла в Ворона... не убила.
— Почему же ты не сдержала клятву?
Брат оленя поднялся с камня, внимательно осмотрел стадо и вдруг, запрокинув лицо кверху, завыл по-волчьи. Ближайшие олени насторожились, с удивлением глядя на человека, у которого обнаружился голос волка. Некоторые из них захрапели, беспокойно закружились на месте.
Прибежал, запыхавшись, пастух Брат орла, сказал испуганно:
— Я уж было подумал — волк. Чуть не выстрелил...
— Жаль, что не выстрелил, — печально сказал Брат оленя.
— Замолчи! — закричала Сестра горностая и, упав на колени, разрыдалась.
— Ну ладно, я пошел, — смущенно сказал Брат орла. — У вас тут свои дела.
— Ты постереги оленей и за меня, — не глядя на пастуха, попросил Брат оленя. — Я заночую наверху, у каменного великана. Там у меня палатка. Мне кажется, что в тех камнях опять таится эта подлая росомаха. Я пошел...
Даже не глянув на плачущую жену, Брат оленя пошагал в гору. О, как он боялся, что Сестра горностая не сдвинется с места и не побежит за ним вслед! Ведь у нее был и другой путь: вернуться в стойбище, туда, где сидел у костра Гонзаг. Как медленно тянется время! Далеко ли он уже ушел от камня, где осталась. Сестра горностая? Оглянуться бы. Но он скорее разобьет себе голову о камень, чем позволит это.
И вдруг Брат оленя споткнулся — услышал позади тяжелое дыхание Сестры горностая.
— Прошу тебя, подожди и прости еще раз! — закричала уже где-то совсем рядом Сестра горностая.
Но Брат оленя продолжал испытывать и себя и жену. Вот она уже схватила его сзади за ремень.
— Подожди. У меня сердце выскакивает... — И только после этого повернулся Брат оленя. — Ты же хотел... ты же надеялся, что я тебя догоню...
— Очень хотел. И очень надеялся... Сядь вот здесь, со мной рядом, отдышись.
Сестра горностая села на землю, положила голову на колени мужа. Оба долго молчали, находя умиротворение в том, что слышали дыхание друг друга...
Жена, похоже, уснула. Брат оленя не будил ее, вглядываясь и вслушиваясь в безбрежный мир: ему так хотелось найти в собственной душе устойчивость, равновеликую порядку в самом мироздании. Молчаливы и задумчивы горы. Ярус за ярусом поднимаются три хребта. Синие вершины их настолько истончаются в прозрачном воздухе, что кажется, они тоже становятся небом и соединяют с ним землю в единое целое. И море тоже соединяется с небом. А душа человека соединяется с горами и морем, а значит, и с небом.