Солнце, едва коснувшись воды, опять тронулось в небесный путь на своих златорогих оленях. Мерцали темно-красные блики на волнах. Брат оленя уже знал о несчастье на морском берегу: погиб его друг Рагнар Хольмер.
Да, это случилось всего несколько часов назад примерно в трех милях от стойбища. Каким тяжелым оказался день! Завтра надо, сколько возможно, заготовить мяса на зиму для собак. Для этого хватило бы и двух моржей, от силы трех. Нелишне содрать и несколько шкур. Но для этого тоже нужно не больше двух-трех моржей. Однако загублено больше сотни. Мерцают багровые блики на морской воде, и невольно приходит мысль о пролитой крови. Брату оленя кажется, что это души убитых моржей все еще никак не могут расстаться с морем и солнцем. Мерцают души, отдают последнее тепло морю, шлют свой прощальный свет всякому существу. Есть среди этих багровых знаков, трепещущих на морских волнах, и знак души человека. Печально Брату оленя. Всхлипывает во сне Сестра горностая. Надо бы разбудить ее, увести спать в палатку.
Горы наливаются голубым светом, истончаются их верхушки, соединяясь с небом. Гаснут красные блики на море. И там, где оно становится небом, как чье-то дыхание, вереницей летит лебединая стая. Печально Брату оленя от мысли, что Рагнар Хольмер этих лебедей не увидит.
А Сестре горностая снился сын...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯНАМ НЕОБХОДИМ ТВОЙ СВЕТЛЫЙ, КАК СОЛНЦЕ, РАССУДОК
Печаль нависла и над стойбищем. Мудрецы в чуме Брата совы вспоминали за священной трубкой здравого мнения Рагнара Хольмера. О, они хорошо понимали, что значил для них этот человек! И хотя в словах старцев было много скорби, мнение их об инспекторе охотничьего надзора от этого не становилось менее здравым.
Мудрецам прислуживала Гедда. Она тоже была потрясена гибелью Рагнара Хольмера, плакала Гедда. И старики, глядя на нее, сочувственно вздыхали. Гедда разливала в чашечки чай, подавала мудрецам и благодарила судьбу, что в эту тяжкую минуту оказалась вместе с ними.
У костра между белыми людьми, кажется, разгорался спор. Слышались голоса Томаса Берга и Ворона. Ялмар и его невеста Мария молчали.
— Вы испоганите здесь все! — доносился густой голос Томаса Берга. — Завтра я вам покажу, что происходит с тундрой, едва по ней пройдет трактор. Поймите, природа Севера... это как лик младенца.
Гедда переводила слова Томаса Берга старикам, и мудрецы согласно кивали головами: дескать, прав Томас Берг, прав безусловно. Они знали, что Ворон уже давно зарится на остров и каждое лето присылает сюда геологов.
— Можно было бы старому Бергу и протянуть трубку здравого мнения, — сказал Брат совы, принимая от Гедды чашку с чаем.
А спор у костра накалялся.
— Лик младенца. Не слишком ли нежно? — спросил Гонзаг, уклоняясь с раздражением от дыма. — Этак вы меня в хандру вгоните. Я, знаете ли, человек чувствительный.
— Язвительный вы, а не чувствительный! — сам стараясь быть порядочной язвой, зло сказал Томас Берг, аппетитно управляясь с добрым куском оленьего мяса.
Гонзаг тоже обсасывал косточку аккуратно, стараясь не испачкаться. Чувствовал он себя здесь неуютно, и ужин явно не радовал его.
— Как вам угодно, — сказал Гонзаг, держа на весу холеные руки и прикидывая, чем их можно было бы вытереть. — Вы, господин Берг, оленевод. Для вас дорог каждый олень. А для меня дорог каждый камень, в котором надеюсь увидеть горящий зрак полезного ископаемого. Мы квиты.
— А мертвый зрак убитого моржа вам не мерещится? — спросил Ялмар, не удостаивая собеседника даже коротким взглядом.
— Я в моржей не стрелял, — четко выговаривая каждое слово, как бесспорную истину, сказал Гонзаг.
Ялмар тяжело поднял голову и на этот раз уж слишком долго смотрел на Гонзага:
— Бывают такие браконьеры, которые убивают куда страшнее, чем те, кто лишь на зверя поднимает оружие...
— Понимаю. Оттачиваете свое перо. Так сказать, переживаете драматизм экологических проблем. — Гонзаг иронично улыбался: дескать, знакомые штучки, которыми не так и легко сбить меня с толку. — Неужели вы из тех, кто голосом древней кликуши кличет: назад, к природе, в пещеру?
— Ну, ну, ну. — Ялмар поднял руку, как бы уличая собеседника в бессовестной передержке. — Не кажется ли вам, что к природе следует идти не назад, а вперед? Только тогда и возможно человеку войти в бережно сохраненный, прекрасный наш дом, в самые светлые залы его. Именно в дом, а не просто в пещеру...
— Это, конечно, уже философия. — Гонзаг старался внушить впечатление солидной беспристрастности. — Но ведь человечество испокон веков пользуется богатствами недр. Извините, мне даже как-то неловко говорить такие элементарные вещи...
— А вы заметили, как в наш век элементарные вещи вдруг начинают порой превращаться в непостижимо сложные?
— Ну берегитесь! — не без злорадства загудел Томас Берг. — Теперь он душу из вас вытрясет!
— Было понятно, что надо строить шахты, — продолжал Ялмар, выбирая кусок мяса, но так и не выбрал. — И не заметило человечество, как постепенно стало вместе с шахтами копать себе могилу. Нет, я не против шахт, однако я против могилы. Но как уловить ту грань, когда шахта еще шахта, а когда она уже превращается в могилу? Как остановить тех, кто земной шар представляет себе не более чем наполовину уже опорожненной консервной банкой? И ведь неправда, что каждый камень вам дорог. Все это лишь риторика, в которой понаторели сильные мира сего...
— А вы в чем понаторели?
Ялмар, наконец выбрав кусок мяса, протянул его Марии, спросил извинительно:
— Скучно тебе?
— Не могу избавиться от страшной картины... Я о гибели инспектора.
Крепко зажмурившись, Ялмар покрутил головой и снова налил себе виски.
— Погиб человек, который и этот остров считал одним из уголков нашего благословенного дома. Я кое-что писал о Хольмере, а теперь вижу, как мало сказал о нем... — Повернувшись к Гонзагу, Ялмар как бы прикидывал, стоит ли тут распространяться, и все-таки не выдержал искушения. — А для вас остров этот всего лишь свалка на задворках, в которой нелишне покопаться, авось что-нибудь найдется. Но ужас еще и в том, что вы и такие, как вы, все, все вокруг себя превращаете в свалку. Дым из труб в небо, как в свалку. Грязь из трюмов супертанкеров, а то и нефть после катастрофы в море, как в свалку. Отходы из дьявольских реакторов атомных или химических котлов, из бактериологических инкубаторов в землю, в море, как в свалку. И становится земной шар сплошной свалкой, где может произойти самоуничтожение.
— Предчувствие всемирной катастрофы, — мрачно усмехаясь, сказал Гонзаг. И неожиданно признался: — Я сам этого боюсь...
— Вот, вот, боитесь! — вскричал Томас Берг. — Какое-то повальное безумие! Я уже о другом... Все, все боятся, что земной шарик стал пороховой бочкой... более того, сплошной ядерной бомбой. Боятся! И от страха усердно заряжают его еще более разрушительной силой. Ну давайте... давайте допустим, что одна из враждующих сторон сумела взорвать дьявольские заряды, поражая вторую. Допустим, что вторая сторона даже не сумела ни одним выстрелом ответить. Что произойдет дальше?
Томас Берг поднес руки к горлу, сделав вид, что задыхается.
— А дальше произойдет то, что даже ослу понятно. Завтра же откинут копыта и те, кто решился на ядерный удар. Чем они будут дышать? Стронцием. Что они будут жрать, пить? Стронций. Чем они будут, извините, мочиться? Стронцием. Кого они будут завтра рожать, если вообще окажутся способными на это? Безруких, безногих уродцев о двух головах, но ни в одной из них не будет рассудка. Ослу страшные эти вещи понятны, а людям, облеченным властью, ответственностью перед человечеством, непонятны...
Старцы внимали каждому слову Гедды, которая поясняла им, о чем идет спор.
— О, неужели люди будут рожать уродцев? — спросил Брат кита, изумленно вскидывая брови. — Две головы, но ни в одной рассудка...
— Я хотел бы знать... насколько эта страшная весть выдерживает силу здравого мнения? — задал вопрос Брат совы и внимательно оглядел мудрецов.
— Мне примерно о том же говорил колдун, — сказал Брат гагары, принимая от Брата совы трубку. — Однажды я поднялся к нему в горы, увидев костер, и был не рад его размышлениям. Мне казалось, что ни одно слово его не может выдержат силы здравого мнения. А теперь похоже, что слова гостей подтверждают правоту колдуна... Послушаем еще, о чем они спорят.
Старик направил тревожный взгляд на Гедду, молчаливо увещевая ее быть предельно внимательной: ведь там, у костра, кажется, речь идет ни много ни мало о жизни и смерти всего рода людского если не в нынешнем, то в завтрашнем поколении. О том говорил и колдун.
— Сейчас нет ни одного дома, ни одной семьи, где предстоит такое событие, как роды, чтобы не пришло жуткое на ум: а вдруг...
Мария крепко схватила руку старика Берга, как бы умоляя не заканчивать фразу. Тот неестественно вытянулся, медленно перевел взгляд на сына. Ялмар осторожно обхватил Марию за плечи, близко заглянул ей в глаза, переполненные страхом.
— Что с тобой? — спросил он, хотя и догадывался, какая чудовищная мысль пронзила ее.
Старцы вопросительно посмотрели на Гедду. Девунка, напряженно изломав брови, прислушивалась к голосам у костра.
— Не пойму... там было что-то недосказанное...
Морщины на лбу Брата совы начали медленное движение: определенно это были русла его не столь уж и прямо текущей мысли с ее тревогой, сомнениями, надеждами на лучшее.
— Что ж, иногда в недосказанном бывает больше всего и сказано, — наконец изрек он и после долгого молчания спросил: — А не пригласить ли кого-нибудь из белых на трубку здравого мнения? Пусть, в конце концов, объяснят, что там у них происходит. Нам небезразлично, какая беда грозит срединному миру, имя которому Земля. Если спор возник и надо понять, кто виновен, мы готовы рассудить ту и другую сторону. За нами сила священной трубки здравого мнения. Я спрашиваю у вас, мудрецы, кого пригласим?