— Мало...
— Ах, вот как! — Сестра куропатки двинулась на мужа и угодила в его объятия. — Значит, тебе мало меня! Еще и другую хочешь?
— Да нет же! Мне много, много тебя и все равно мало, — оправдывался Брат медведя. — Да тише ты, ошпаримся.
— Я сейчас целый таз кипятку вылью на тебя.
— Ты что говоришь, полоумная женщина! Иди, иди вот сюда, подальше от кипятка и печки. Иди, иди, если беды не хочешь.
Пугливо оглядываясь на печь, Сестра куропатки послушно шла туда, куда увлекал ее муж.
— Я тебя вырежу из кости моржового клыка, — бормотал он.
— Зачем меня из кости?
— Уйду на охоту, тебя не будет рядом. И тогда, тогда я... поставлю тебя перед собой... вырезанную из кости. Точно такую, чтобы вот это, и это было похоже, и это, ноги, бедра...
— Я камнем расколочу твою костяную женщину! В море утоплю.
— Ну пусть, пусть, я согласен, — шел на все Брат медведя.
Постигая своей мужской волей, силой, желанием тело жены, Брат медведя чувствовал себя так, будто дарует будущую новую жизнь всему сущему, всей природе, потому что она нуждается и в его мужской сути, без которой вымерзнут озера, не вырастут травы, не вылупятся птенцы, не родятся оленята. Вся загадка жизни в его тяге именно к этой женщине, через нее он способен достичь самой далекой звезды, и если на ней нет еще жизни, то она появится. Там возникнет каким-то образом их новое дитя и разожжет костер, отчего звезда станет еще ярче. А дитя даст о себе знать во сне матери и отца или в мечте, в конце концов, в новом неистребимом желании породить еще и еще одно доброе существо, чтобы жизнь никогда не кончалась.
Вот такие чувства навеяли Брату медведя воспоминания о той самой первой бане, где он к тому же ощутил, как становится легко и свободно телу, когда его не просто омоет, а обласкает теплая вода.
Перебирал все это в памяти Брат медведя, касаясь чуть вздрагивающими руками травы, и думал, что хорошо было бы, если бы появилась девочка — Сестра зеленой травы. Что ж, раз она сама уже опустилась рядом с ним на колени, то так тому и быть. И пусть, пусть проклюнутся птенцы, сейчас как раз пора их рождения. Пусть будет неистребима жизненная сила всегда и везде, чтобы во всем была только радость, чтобы не вкралось, допустим, в эту траву безвременное увядание, не проклюнулось бы вместе с птенцом в каком-нибудь недобром гнезде зло...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯДРЕВНИЙ ЗНАК
Томас Берг и Гонзаг легли спать, а Ялмар с Марией ушли к морю, туда, где лежали туши убитых моржей. То там, то здесь шмыгали песцы, рычали собаки. Мария смотрела в море, время от времени отступая, когда накат прибоя приближался к ногам. Одна из чаек с особенно пронзительным криком порой почти касалась головы Марии и тотчас взмывала вверх. И вдруг морская вода взбурлила, и на поверхности показалась моржиха с моржонком. Это было так неожиданно, что Мария и Ялмар невольно отбежали в сторону. Моржиха вытолкала на берег моржонка, застонала, потом тихо заревела. Ялмар схватил Марию за руку, сказал потрясенно:
— Он мертв...
— Кто мертв? — не поняла Мария, наблюдая, как моржиха толкает моржонка все дальше на берег.
— Моржонок мертв. Она не может расстаться с ним с той поры, как его убили.
Тяжко вздыхая, фыркая, постанывая, моржиха обнюхивала моржонка, словно пыталась вдохнуть в него жизнь. Вдруг она вонзила клыки в гальку, разворотила ее, заглянула в образовавшуюся яму, вероятно помня, что именно здесь пролилась кровь ее детеныша. Завидев людей, подобрала под себя задние ласты, сделала прыжок. Мария и Ялмар отступили, крепко держа друг друга за руки. Покачав головой, как бы выражая бесконечно горький упрек, моржиха принялась сталкивать моржонка в воду. У самой прибойной полосы высоко подняла голову, заревела и скрылась с детенышем в морской пучине.
Мария и Ялмар долго молчали, глядя на море, и, видимо, все та же чайка пролетела над их головами с истошным криком.
— Господи, мать не верит, что дитя ее мертвое, — обессиленно сказала Мария. — А тут еще звучат в моей памяти слова твоего отца о тревоге в каждом доме, где ждут рождения ребенка...
— Ну ты и выдала себя моему родителю! — невольно воскликнул Ялмар и тут же схватил руки Марии. — Прости, я не о том должен был говорить. Неужели тебе там, у костра, пришло в голову...
— Да, да, да! — не позволила Ялмару досказать Мария. — Я знаю, теперь это будет мучить меня, пока не свершится... Жутко подумать... Мария, которая мечтала родить пророка, и вдруг рожает...
— Э, нет, моя дорогая! Я не позволю тебе думать об этом! Все, все, все! Табу!
— Но твой отец прав, об этом волей-неволей сейчас думает каждая беременная женщина.
— А ты не будешь! Запрещаю. Заклинаю. И пойдем хоть немного поспим.
В полумиле от стойбища, огибая высокий каменный холм, Ялмар и Мария увидели Чистую водицу и Белого олененка. Девочка выкладывала камни вокруг крошечного голубенького цветочка. Белый олененок, широко расставив ножки, казалось, вполне осмысленно наблюдал за ее действиями. Завидев белых людей, Чистая водица подбежала к Белому олененку, обняла за шею, словно показывая, что не даст его в обиду. Потом прогнала с лица притворную враждебность, широко улыбнулась и сказала:
— Мы тут с Белым олененком охраняем цветок. Ведь так мало цветов на нашем острове!
— Откуда ты знаешь язык белых людей? — спросила Мария.
Чистая водица указала на Ялмара:
— Вот он учит. А больше всего сестра моя Гедда. Да и отец, и еще Брат оленя, Сестра горностая. Мало ли кто.
Ялмар присел на корточки, разглядел цветок, перевел взгляд на девочку.
— А что, если я цветок сорву и подарю Марии?
Чистая водица побледнела, а Мария зажала рот Ялмару рукой.
— Прости, я пошутил.
— Шутка, скажу тебе, довольно жестокая, — с укором сказала Мария. — На тебя непохоже.
Прижав девочку к груди, Ялмар гладил ее по голове, приговаривая:
— Ну прошу тебя, умоляю, прости.
— Подними меня на руки, — попросила Чистая водица. — Правда, я уже большая, но все равно подними.
— С огромным удовольствием.
— Выше. Еще выше! — Чистая водица показала вдаль и спросила: — Кто живет там, далеко-далеко, где море становится небом?
— Там... живет... человечество.
— Че-ло-ве-чес-тво, — по слогам повторила Чистая водица. — Какое оно?
Ялмар долго молчал, грустно глядя в морскую даль, наконец ответил:
— Как тебе сказать. Порой мне кажется, что оно больное и очень несчастное и бредет с заплаканными глазами куда-то наугад... — И, опустив девочку на землю, поспешил раскаяться: — Впрочем, что это я, наговорил тебе глупостей. Человечество здорово. И докажет это...
— Готовишься предстать перед мудрецами? — с усталой улыбкой спросила Мария.
— Да, через двое суток я буду приглашен на трубку здравого мнения.
Белый олененок вдруг хоркнул и помчался по тундре. И можно было подумать, что это движется. солнечный зайчик.
— Послушай, Мария! Со мной случилось невероятное! — шутливо воскликнул Ялмар, выхватывая из кармана фломастер. — Волшебный олень умчал меня до той черты, когда был впервые сотворен наскальный рисунок. Я тот первый... самый первый, кто осознал, что такое красота...
Ялмар подошел к каменным выступам холма, выбрал плоскую часть скалы и попытался провести фломастером несколько плавных линий. Время от времени он поглядывал на мчавшегося по тундре Белого олененка и снова мучил фломастер, добиваясь, чтобы на скале осталось хоть какое-то подобие линий...
И почувствовал олень тот особенный миг волшебного превращения, когда на спине его появлялся Хранитель. И стал он огромным оленем, на рога которого звезды садились, как птицы. И спросил Хранитель:
— Помнишь, как когда-то очень давно бежал за тобой человек с пращой в руках, чтобы убить и утолить свой голод? Не убил тогда тебя человек. Понял ли ты, почему он тебя не убил? Понял ли ты, почему он схватил кусок глины и подбежал к скале, чтобы начертить на ней плавные линии? В тех линиях был ты, бегущий в вечность. А в другом месте и в другое время, возможно, это было немного иначе. Возможно, тогда ты сам был человеком. Ты искал оленя, чтобы убить его и утолить голод. Ты был хмурым и злым, потому что голод мучил тебя, и вдруг ты предстал перед цветком. Ты хотел сорвать его и съесть, уже и руку к нему протянул, но вдруг замер, пораженный. Ты долго смотрел на цветок и никак не мог понять, почему на тебя вдруг нашло просветление. Ты смотрел на цветок и чувствовал, что душа твоя как бы раздвигает и выпрямляет тело твое. Ты смотрел на цветок и старался понять, почему глаза твои обрели способность видеть такое, что еще до сих пор, пожалуй, никто не видел. Нет, глаза твои, конечно, до этого тоже различали цвета — черный, белый, красный, синий, зеленый, но ты был ко всему этому многоцветью совсем равнодушный. И вдруг у тебя словно спала с глаз пелена. И ты еще пока очень смутно стал догадываться, что есть такая сила — красота. Ты еще не знал, как назвать эту силу, но она уже входила в тебя, и ты не сорвал цветок, ты опустился перед ним на колени и стал оглядываться вокруг. Голубое небо, облака, зажженные солнцем, само солнце, синие зубцы гор, зеленые лужайки, деревья, птицы, наконец, олени — все, все это ты увидел иначе. О, как прекрасны олени!.. И ты схватил кусок глины, подбежал к скале и, кинув взгляд на оленя, начертил несколько линий... Нельзя сказать, что рисунок оказался очень похожим на оленя, но это был знак...
Прошло время. И возникли высокие понятия, в которых звучало особое слово «знак». Вот послушай: преданности знак, любви и уважения знак, постоянства знак, совершенства знак. Наконец, свободы, братства, равенства знак. И в каждое такое понятие вкладывалось предзнаменование добра. У человека всегда была и всегда будет надежда на предзнаменование добра, хотя он знал и знает, что такое и недобрые предзнаменования. Но в том древнем знаке, который оставил человек на скале, впервые почувствовав, что есть волшебная сила красоты, в том древнем знаке, который повторится много раз другими людьми