, в других местах, в том древнем знаке, высеченном на скале, одержимо, в поте лица, уже изначально таилось доброе и только доброе предзнаменование. Постепенно человек понял: в основе самых светлых, самых человечных идеалов должно быть прекрасное. Идеал тоже знак.
Не скоро будет не только произнесено, но и начертано слово «знак». Еще пройдут века, после которых человек придаст особую таинственную силу письменному знаку. Вот в этих благословенных местах впоследствии возникнут магические знаки — руны. Как знать, возможно, тот первый силуэт оленя, который начертил человек на скале, стал первой руной на лике планеты! Стал руной, удостоверяющей ее красоту, стал руной, охраняющей ее от злого начала... Не припомнишь ли ты, с чего это все началось? И можешь ли себе представить, что руна потеряет волшебную силу и не оградит Землю от злого начала? И что такое в конечном счете красота, как не сам человек, если он действительно человек. А если это именно так, то неужели он не сможет сберечь свой родной дом — планету Земля?..
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯТАК КТО ЖЕ ДИКАРЬ?
И на второй, и на третий день Чистая водица приходила к цветку, чтобы охранять его. Порой она неподвижно смотрела вдаль, как бы проникая взглядом за черту, где море становилось небом, и стараясь представить себе: какое же оно — человечество? Чистая водица думала об этом, потому что запали ей в память слова Ялмара о больном и несчастном человечестве. И теперь вот ей виделся в воображении великан, который шел, не ведая пути, со слезами на глазах... Неуловима черта, за которой море становилось небом. Где-то там Большая земля. И странно, если она большая, то почему ее не видно?
Летели лебеди, сверкая удивительной белизной крыльев на солнце. Чистой водице мгновениями казалось, что на нее наплывает прекрасный сон. Вот сейчас и она, как это часто случается с нею во сне, поднимется в небо и полетит в лебединой стае, полетит туда, далеко-далеко, где живет человечество. Но прежде она посмотрит на этот цветочек с поднебесной высоты, чтобы полюбоваться им, как любуется само солнце... Летят лебеди. И Чистая водица в воображении своем летит вместе с ними... Где же сегодня Белый олененок? Возможно, и ему вздумалось бы представить себе, что он летит в лебединой стае. Опустилась бы Чистая водица с Белым олененком в том мире, где живет человечество, и рассказали бы они о прекрасном цветке, который растет на их острове... Все ближе, ближе лебеди. Вот уже птицы над Чистой водицей. «Ну, опуститесь на землю, лебеди, или сделайте круг над цветочком», — мысленно просит Чистая водица. Но улетели лебеди.
Чистая водица поправила камешки вокруг цветочка и уже было решила идти в стадо к Белому олененку, но вдруг заметила, что с холма, с которого вчера сошли Гедда и Ялмар, спускаются несколько человек. Все они были с рюкзаками и винтовками за плечами, все бородаты. У двоих бороды огненно-рыжие, у одного светлая, а у четвертого черная, из которой торчал, казалось, только красный нос. Подошли люди к Чистой водице, светлобородый приветливо улыбнулся. И Чистая водица сначала робко, а потом доверчивей в ответ улыбнулась. Пришельцы поснимали рюкзаки, уселись на землю, закурили кто трубку, а кто сигарету. Они мирно беседовали, приветливо поглядывая на ребенка, возможно, им вспомнились свои дети, и грусть высветилась в их глазах. Чернобородый вытащил из кармана мешочек, степенно развязал его, достал несколько кусочков сахара, протянул Чистой водице.
— Как тебя зовут?
— Чистая водица, — назвала свое имя девочка на языке белых людей.
— Это твое имя? — опять спросил чернобородый. И, не получив ответа, заговорил со своими спутниками: — Странные люди. Как они могут жить в этом гиблом месте, особенно зимою? Видно, мне это никогда не понять. Пожалуй, они мало чем отличаются от своих оленей. Подножный корм есть, и ладно.
— Да, но ты вдумайся, какое имя у этой девчушки — Чистая водица! — возразил человек со светлой бородой, у которого глаза были как просветы неба между тучами. — Это, брат, поэзия.
— Ну что ты этим хочешь сказать? — позевывая, спросил чернобородый; видно, он очень хотел спать.
— А то, что все зависит от души. Возможно, что они на своем острове видят столько красоты, сколько ты не увидишь даже где-нибудь в прекрасной Испании.
Два рыжебородых, сонно щурясь, равнодушно молчали. Но вдруг один из них, с лицом одутловатым, с глазами навыкате, громко расхохотался, указал пальцем на цветок, приговаривая:
— Нет, вы полюбуйтесь! Это их национальный парк! Жалкий цветок, огороженный камнями.
Чистая водица метнулась к цветку, заслонила его собой.
— Бывает, что в таком цветке иной увидит больше красоты, чем мы, все вместе взятые, в каком-нибудь розарии, — возразил светлобородый.
— Не пугайте девочку. Видите, она даже побледнела, — сказал второй рыжебородый с длинным лицом и почти нежно добавил: — Ребенок играет. Она, видно, боится, как бы мы не растоптали ее цветок.
— А я вот сейчас проверю, — сказал рыжебородый с одутловатым лицом. Кряхтя, он тяжко поднялся и занес огромный резиновый сапог над цветком.
И закричала Чистая водица. Так закричала, что, кажется, голос ее ушел далеко-далеко, за ту черту, где море становится небом, за черту, где живет человечество.
Светлобородый вскочил и рванул на себя рыжебородого, дал ему увесистую затрещину. Рыжебородый потер ухо, конфузливо усмехаясь, сказал виновато:
— Вот дурак, шуток не понимает.
— Знаем мы твои шуточки, — не сразу отходя от гнева, сказал светлобородый. А когда успокоился, заговорил уже совсем другим тоном: — Ты вот представь себе, что было бы, если бы такой цветок обнаружили, допустим, на Марсе. Сколько бы восторгов было здесь, у нас! А у себя, на Земле, изводим леса, реки в клоаки превращаем. Другой раз стрекозу увидишь и дивишься, как чуду. Да это и есть, в сущности, чудо. Миллиарды лет стрекозе. Человека еще не было, а она уже на солнышке крылышками трепетала. Да только из-за одной такой стрекозы земной шар как мать, как дитя оберегать надо. Ради одного этого цветка на цыпочках ходить бы, чтобы, не дай бог, не сделать ему худо. А мы на него сапожищем...
— Да пошутил я, — уже совсем виновато отозвался рыжебородый с одутловатыми щеками. — Что я, зверь какой, что ли?
— Я вообще о всех нас, грешных, — грустно ответил светлобородый и вдруг усмехнулся. — Представь себе, что было бы, если бы, допустим, на Марсе обнаружили тебя...
— Меня?
— Да, тебя. Вот лишь тогда ты и сам в полную меру понял бы свое значение. А мир бушевал бы, пораженный неслыханной сенсацией. На Марсе обнаружилось разумное существо!
— Это он разумное существо? — спросил чернобородый и расхохотался.
— Представь себе, именно разумное. Носитель мысли. — Светлобородый слегка постучал себя по лбу. — И ему изумились бы как истинному чуду. Да он и есть, в сущности, чудо!
— Скажи, пожалуйста, я и вдруг чудо, — несколько смущенно произнес рыжебородый с одутловатым лицом.
— А тут вот тебя считают не таким и разумным, а о чуде лучше уж и не говорить. Даже ты сам для себя, в собственных глазах, пожалуй, никакой цены не имеешь...
— Ты прав, уважаю я себя маловато. Да и вас заставить себя уважать не сумел.
— А жаль. В этом есть какая-то обиднейшая несправедливость. Ведь ты человек. Ты действительно чудо, может быть, единственное, если не считать других землян, на всю вселенную. Ну почему, почему мы не можем глянуть на Землю со стороны, почему не можем глянуть на этот цветок как бы с Марса? Почему не можем просветленно переоценить или, в конце концов, достойно оценить все это многообразие жизни, которое даровано тебе какой-то щедрейшей космической судьбою? А что, если такого чуда, как Земля, нет нигде во всей вселенной? Тогда мы с нашим отношением к ней... безмозглые тупицы, космического масштаба преступники. Ну как повернуть сознание человека, чтобы он вышел из своего состояния каннибализма? Да, если бы растоптал цветок, ты был бы каннибал, понимаешь?
— Вот прицепился!
— Я другой раз лягу на землю, смотрю в небо и кричу мысленно на всю вселенную: живое, отзовись! Мы измучились тут за века и века в чувстве какого-то космического сиротства. А потом ловлю себя на мысли, что вот так же, как ко вселенной, надо обращаться к малой букашке: живое, отзовись, умоляю, не порывай со мной связи, не оставляй сиротою...
— Тебе бы стихи писать или пастором — проповеди читать в храме, — растроганно сказал чернобородый, лежа на земле и с тоскою глядя в небо, — а ты по тундре бродишь, камешки для Гонзага обнюхиваешь...
— Не напоминай мне об этом типе, — страдальчески попросил светлобородый. — Сегодня я ему скажу. Такое скажу! Послушай ты, скотина, скажу я ему, проваливай отсюда как можно дальше. Оставь эту землю местным людям. Здесь нет ни черта, кроме камней.
Светлобородый встал, странно огляделся и продолжил вполголоса с таинственным видом:
— А я его сегодня напугаю. Я сам здесь испытываю непонятное чувство... здесь есть тайна... жуть какая-то, как в Бермудском треугольнике. Здесь дух какой-то живет. Не вздумайте его растревожить! Вот что он услышит от меня! — И, уронив вдруг вяло руки, закончил угрюмо: — Все. Почесал когтищами душу, и хватит. До крови расцарапался. Надо идти.
Белые люди вскинули рюкзаки и винтовки за спины и пошли. Светлобородый повернулся, приветливо помахал Чистой водице. Девочка подняла руку и медленно помахала ему в ответ. Долго смотрела Чистая водица вслед белым людям, размеренно шагавшим по тундре в глубь острова, наконец перевела взгляд на цветок, бросилась перед ним на колени. Не рассчитав, больно ударила о камень колено, сморщилась, закрыв глаза, дожидаясь, когда утихнет боль. Наконец склонилась над цветком, сказала, прикрывая рот рукой:
— Вот видишь, я тебя спасла... Я Хранитель.
Долго сидела Чистая водица рядом с цветком пригорюнившись, даже щеку рукой подперла, как это умеют делать только взрослые женщины, когда на них находит печаль. Вывел ее из такого состояния Брат медведя.