— Ты что это, доченька, так грустно смотришь на свой цветок? — спросил он, сначала прокашлявшись, чтобы не напугать дочь.
Чистая водица медленно повернула голову, глядя на отца не по-детски печальными глазами.
— Тут были белые люди. Один из них хотел наступить на цветок, но второй не позволил.
— Вон те? — спросил Брат медведя, показывая на идущих по тундре людей.
— Они.
— Геологи, — угрюмо сказал Брат медведя и, усевшись рядом с дочерью, уставился на цветок, глядя на него точно так же, как только что смотрела Чистая водица.
— Скоро зима. Цветок замерзнет, — грустно сказала Чистая водица.
— Ты маленький чум над ним поставишь. Я тебе помогу. Цветок зиму проспит в чуме, а летом опять зацветет.
Вынув из кармана замшевый мешочек, Брат медведя вытряхнул из него на землю фигурку, вырезанную из моржового клыка, несколько напильников и ножичков, скребков разной величины. Чистая водица подняла с земли фигурку, долго рассматривала ее, наконец спросила:
— Это что будет?
Долго молчал Брат медведя, изредка затягиваясь из трубки, наконец ответил:
— Талисман.
— Кому?
— Жене Хольмера. Хольмер, который берег зверей. А его за это скверные убили. Да, да, есть скверные. Я сделаю талисман, в котором жена узнает лик своего мужа.
Чистая водица с любопытством разглядывала костяную фигурку.
— Кажется, и вправду похоже на Хольмера. Он всегда мне гостинцы давал.
— Ну, может, и не очень похоже. Пусть будет хотя бы намек.
Поднявшись на ноги, Чистая водица всмотрелась в даль, в ту сторону, где паслись олени, и сказала:
— Что-то Белый олененок не идет ко мне. И я без него тоскую.
— Ничего, придет. Ему ведь надо пастись... Хочешь, я тебе что-нибудь веселое расскажу? Слушай... Однажды подошел ко мне в тундре огромный медведь. Встал на дыбы, лапы расставил, не то обнять меня хочет, не то задрать. Я карабин не стал вскидывать, спрашиваю его: «Ты, кажется, не знаешь, что я твой брат?» Медведь кивает головой, говорит: «Знаю, что тебя зовут Братом медведя. Но чем ты докажешь, что ты мой брат? Покажи зубы». Я показал. Медведь зарычал, наверное, таким образом осмеял меня, и говорит: «Какой же ты медведь? Не вижу ни одного клыка. Покажи когти». Я руки протянул. Медведь еще громче зарычал: «Какой же ты мне брат, ты совсем не похож на меня. У тебя нет когтей. Смешно смотреть на твои слабые лапы. Я, пожалуй, задеру тебя за обман». — «Подожди, — говорю я ему, — спроси что-нибудь еще...» — «Что же я у тебя спрошу? Мне и так все ясно. Обманщик ты. И шерсти нет на тебе, только на голове. И сила, видно, не та. Впрочем, давай поборемся. Если поборешь меня, то, может, я еще и поверю, что ты и вправду мой брат». Я, конечно, знал, что люди считают меня очень сильным. Но побороть медведя... тут, сама понимаешь, дело нешуточное.
Чистая водица засмеялась, одолевая некоторый испуг.
— И тогда говорю я медведю: «Нет, не буду я с тобой бороться. Если поборю тебя, то ты можешь опечалиться. Я не хочу печалить брата. Давай лучше я тебе свои вопросы задам». Медведь поскреб затылок, задумался. Потом вот так лапой махнул и говорит: «Спрашивай, шут с тобой. Попробую ответить». — «У тебя есть дети?» — спрашиваю я. «Как же! — гордо отвечает медведь. — Есть, конечно». — «И ты, наверное, очень любишь их?» — «О чем тут говорить? — отвечает медведь. — Конечно, люблю». — «Ну вот видишь, — говорю ему. — И я детей своих люблю. Выходит, похожи мы. Наверное, все-таки братья». Медведь подобрел, лизнул меня в нос и сказал: «Теперь я вижу, что ты и вправду мой брат. Иди, пока солнышко светит, к своим детям, а я пойду к своим. Сколько у тебя детей?» — вдруг спрашивает медведь. «Много, — говорю я ему, — сбился со счету». — «Кого любишь больше других?» — «Всех люблю, — отвечаю ему, — особенно Чистую водицу». — «Вот и я всех люблю, — сказал медведь. — Теперь я окончательно убедился, что мы братья!» Так мы и разошлись с медведем. Да, совсем забыл, он просил тебе привет передать.
Чистая водица схватила руку отца, прижала к своей щеке, потом сказала:
— Я все-таки пойду и поищу Белого олененка в стаде.
— Пойдем вместе.
Отец и дочь направились в стадо.
И вдруг Чистая водица показала на скалу, на которой Ялмар два дня назад пытался сделать свой наскальный рисунок.
— Глянь сюда! Вон там Ялмар Белого олененка рисовал. Смотрел на него и чертил, чертил. И почему-то сильно волновался при этом...
По истечении двух суток Ялмар Берг предстал перед мудрецами в чуме Брата совы.
— Сядь вон на ту шкуру белого оленя, — попросил хозяин чума, глядя на Ялмара из непомерного своего далека: старик уже сумел уловить тот миг, когда душа и разум возвышаются над всем преходящим. — Ты с детства хорошо знаешь наш язык, и это поможет нам понять друг друга. Мне предопределено волею мудрецов задать тебе несколько вопросов. Но прежде раскури священную трубку.
Приняв бережно трубку, Ялмар внимательно рассмотрел ее, наконец раскурил и, затянувшись, сказал шутливо:
— Трубка эта куда крепче моей. Даже слезу вышибает.
Брат совы вежливо улыбнулся, но не больше: не хотел изменять печальной торжественности своего душевного состояния. И приняв трубку, в свою очередь, затянулся, помолчал со значительностью священнодействия заклинателя стихий: ведь речь должна была идти о предвестье всесветной беды. Наконец спросил:
— Верно ли, что существует огонь, который может сжечь всю землю, именуемую нами срединным миром?
— Верно, — не сразу ответил Ялмар, показывая, что ему не так и легко давать утвердительный ответ на столь страшный вопрос.
— Огонь — это не всегда благо. Вот горит костер. От его огня скоро закипит чайник. Но зачем сжигать весь чум с обитателями, чтобы вскипятить чайник? Кто будет пить чай?
— Вполне здравый вопрос.
— Его может задать и ребенок. Но как отвечает на это род людской, который, по словам колдуна, скоро сгорит вместе со всем сущим? Конечно, мы не верим колдуну, но нам тревожно...
— Миллионы здравых людей говорят, что чум сжигать, чтобы вскипятить чайник, да еще с мыслью никому, кроме себя, не позволить из него попить чаю, нелепо и дико.
— Постой, постой, — взмахнул рукой Брат гагары, вскидывая длинное горбоносое лицо. — Ты, кажется, речь завел о тех, кто жаден...
— Да, моя мысль об алчности тех, кто слишком много имеет, но хочет иметь безмерно больше. Давятся, а заглатывают еще и еще, и теряют рассудок. И все в их представлении перевернулось. Грабителем называют того, кто мешает им грабить. И разбойником называют того, кто их уличает в разбое.
— Да, мало здесь здравого смысла, — угрюмо сказал Брат кита, — совсем нет смысла.
— Но представьте себе, — воскликнул Ялмар, — они пытаются соотносить все это со здравым смыслом!.. И началось это давно, — продолжал он, испытывая искреннее волнение первооткрывателя истины, хотя понимал, что в человечестве об этом говорят века и века. — Сначала алчный не атомной бомбой замахивался, а поднимал палицу и ревел утробно: «Это мое и это мое, и только мое!» А тот, кто палицу превращал в молоток, предпочитая не убивать, а создавать все необходимое для жизни человека, постепенно приходил к здравой мысли: почему вещи, которые он создает, присваивает себе алчный?
— Действительно, почему?! — изменяя своему бесстрастию, в сердцах спросил Брат гагары. — Может ли что-нибудь еще вот так же быть дальше от здравого смысла? Где алчность, там злоба, хитрость, обман, лицедейство. Где алчность, там бывает даже убийство...
— Где алчность, там нет братства, — возвел в степень высшей мудрости слова Брата гагары хранитель священной трубки Брат совы.
«Вот, вот, братство!» — мысленно сказал себе Ялмар. Он понимал, что здесь придают особое значение вещам, которые звучат, как говорится, азбучной истиной. Можно судить об этих людях как о наивных существах, как о детях, у которых еще очень чистое и определенное представление о том, что есть добро, а что зло; глаз их четко различает белое и черное, поскольку они не притупили остроту зрения туманом казуистики, софистики, демагогии, туманом, блуждая в котором, иные начинают верить, что черное есть белое, а белое — черное. Да, можно называть их наивными детьми. А между тем они мудры. И потому бесконечно мудры, что их вера в азбучные истины лежит в основе самой древней мечты человечества о братстве.
Мечта о братстве, о равенстве. Она лежит краеугольным камнем в основе всех нравственных исканий. Ведь еще когда было спрошено устами героя произведения славного английского писателя Ленгленда: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто же тогда был дворянином?» Здравый вопрос, ответ на который все ставит на свое место в определении истинных нравственных ценностей. Ну, ну, ответь, ответь на этот вопрос каждый, кто тщится доказать, что право быть магнатом и властвовать над другими дано от бога...
Требовал Ялмар от своего воображаемого противника ответа на здравый вопрос и думал о том, что сам-то он не просто в чем-то просвещает этих, возможно, наивных, но здравых людей, а держит перед ними экзамен на понимание той неистребимой мечты человечества о братстве людском, которая как раз и выдерживает испытание силой самого здравого мнения.
— Я знаю, там, на Большой земле, есть Дом мудрецов, где, вероятно, тоже курят трубку здравого мнения, — сказал Брат совы, поправляя костер. — Как думаешь, могли бы они пустить нас к себе и выслушать наше, как мы его понимаем, здравое мнение о необходимости истинного братства, которое предают алчные?
И опустил в смущении и в горьком стыде лицо Ялмар.
Нет, ведь не выслушают их в нашем парламенте. А если бы и случилось такое, дикарями бы обозвали. А истинного дикаря, который занес ядерную палицу над земным шаром, полагая, что он никогда еще не обладал такой силой, такой возможностью, как сейчас, чтобы властвовать над миром, этого дикаря выслушивают благоговейно, как мессию. Так кто же дикарь: Брат совы или этот «мессия»?