— Я понимаю, ты не хочешь лгать, — сказал с уважительным сочувствием Брат совы. — Никто там наше мнение не стал бы выслушивать.
Брат зайца, поглядывая на Ялмара, в какой-то нерешительности потрогал раздвоенную губу — олень рогом еще в детстве ударил.
— Прости меня, Ялмар, но я хочу тебя спросить. Твой отец, а наш хозяин, признает ли он в мыслях твоих силу здравого мнения?
Не сразу поднял голову Ялмар... Брат зайца с прямотой человека, идущего от солнца, выдержал его взгляд.
— Нет, отец согласиться со мной не может. Для него «мое» — высший закон жизни.
— Что ж, прими нашу трубку, — сказал Брат совы. — Ты был откровенным даже тогда, когда речь зашла о твоем отце. Я не скажу, что мы очень любим его. Но он твой отец и человек, и пусть да будет в нем сила здравого мнения...
Ялмар вышел из чума и вдруг столкнулся лицом к лицу с Габриэлом Фулдалом, которого здесь считали колдуном и называли Братом луны. Сложным было чувство Ялмара к этому человеку. Он и глубоко сочувствовал ему, понимая, что перед ним жертва жестокого мира, и чуждался его, не всегда веря, что видит больного, полагая, что тут налицо случай какого-то странного падения.
Высокий, сутулый, с длинным узким лицом, Фулдал выглядел неприкаянным, однако он не производил впечатления человека безобидного.
Габриэл Фулдал был выходцем из северного племени островитян, долго жил в столице, закончил философский факультет университета. Обладая завидной памятью, он мог свободно цитировать многих философов, от древнейших до современных, порой позволяя себе роскошь ниспровергать великих с их высоких пьедесталов, не замечая, что сам при этом производит впечатление человека вздорного, страдающего непомерным самомнением. Потом Габриэл Фулдал увлекся мистическими теориями и возомнил себя чародеем, оракулом, что наводило многих на мысль о болезненных сдвигах в его психике. Жена Габриэла Фулдала, белая женщина, ушла от него, и он перебрался на заполярный остров к своим дальним родственникам, поселился во втором стойбище, кочевые пути которого нередко пересекались со стойбищем Брата оленя.
Порывая с большим миром, Фулдал разжег посреди стойбища костер и начал бросать в огонь свое прежнее платье — костюмы, сорочки, белье.
— Я приношу все это в жертву злым духам, которые преследовали меня, как злые собаки, там, среди белых людей, — объяснял он свой странный поступок изумленным соплеменникам. — Что такое обезьяна для человека? Предмет смеха или болезненного стыда. И тем же станет человек для сверхчеловека — предметом смеха или болезненного стыда. Так говорил Заратустра.
Жители стойбища наблюдали за Братом луны на почтительном расстоянии от костра, обращались к тем, кто хоть немного знал язык белых людей: о чем говорит этот странный пришелец?..
— Я смею утверждать совершенно иное. Был человек, истинный человек, когда он находился в состоянии первочеловека. А потом он пошел по кривой тропе так называемой цивилизации. И теперь стал невиданной и неслыханной прежде обезьяной. Компьютерный робот передразнивает действия человека. А человек передразнивает робота. Тот и другой и есть новый вид чудовищной обезьяны. А не вернее ли будет сказать, что мы идем не от обезьяны к человеку, а от человека к механической, бездушной обезьяне? Вот что утверждаю я с чувством стыда за так называемого цивилизованного человека, с чувством скорби по исчезнувшему первочеловеку. Но исчезли еще не все. Я надеюсь увидеть именно среди вас бесконечно дорогого мне первочеловека.
Чадил костер черным дымом горящих одежд, одуряя людей и собак невыносимой вонью. Люди терпели. А собаки, казалось, выворачивали себя наизнанку в остервенелом лае. Вот и ботинки свои пришелец швырнул в огонь.
— Я ходил в этой обуви по кривым тропам призрачного успеха, — объяснял он, нисколько не заботясь о том, чтобы его хоть немного поняли. — Я шел в них в университетские аудитории с мечтой постигнуть светлую мудрость самых великих рода человеческого. И понял наконец, что я пил воду во сне и никак не мог напиться. Мудрость великих — мираж, мираж, и только мираж, если и не болото к тому же. Я шел в салоны аристократов, как в храм. А видел обиталище самодовольных скотов, порой опускающихся до гнусности обыкновенного расизма. Я шел по следам любимой женщины. И она приняла меня в свое брачное ложе. Я был счастлив, что женщина эта бросила вызов родителям, друзьям и вышла замуж, как говорила она, за «гордого дикаря». Но оказалось, что она больше любила самое себя в надуманной любви ко мне. И опять мираж, мираж, и только мираж. И я сжег себе душу, так и не утолив жажду. Как-то случилось, что женщина эта вымазала мне при гостях физиономию горчицей. Если бы вы знали, как мне было горько, и вовсе не от этой проклятой горчицы...
Брат луны всмотрелся в фотографию бывшей жены, изорвал ее, бросил в огонь и вдруг заплакал. Это было невероятно. Здесь мужчины не позволяли себе за всю свою жизнь уронить и слезинки после того, как им исполнялось десять лет. А этому, кажется, уже за тридцать, но слезы, истинные слезы бегут и бегут по его впалым щекам, и тут лишь приходится разводить руками. И ведь ничего не поймешь, о чем он говорит. Неужели забыл свой язык? Или нет на языке северного племени таких жалобных слов, от которых мог бы заплакать даже мужчина?
Не знали эти люди, какие чудовищные перегрузки перенес их соплеменник, когда пытался одолеть «звуковой» барьер безумного мира с надеждой ужиться в нем. Не ужился. Его словно взрывной волной отбросило в какие-то немыслимые крайности и с такой силой зашибло, что все чистое, доброе в нем превратилось в свою противоположность. Ненавидя зло, он пришел к злу: такую вот нехорошую шутку сыграла с человеком жизнь.
Конечно, если бы соплеменники Брата луны были способны вникнуть в самую суть его исповеди, то они поняли бы, что имеют дело с человеком не только оскорбленным, униженным, разочарованным, но и чрезвычайно самолюбивым, капризным, даже в некотором смысле избалованным. Вышло так, что Габриэла Фулдала, особенно в его студенческую пору, боготворили хорошие люди, старались ему помочь выстоять в жизненной буре; он на какое-то время стал знаменитостью университета, привык к вниманию, не всегда замечал, что в преуспевании его главную роль играл не труд, затраченный им в постижении наук, не упорство, а чье-то снисхождение к нему, в конечном счете не только обидное, но и губительное для него. Когда жизнь заставила убедиться, что он взошел далеко не на ту высоту, на которой себя представлял, он ожесточился, винил в этом кого угодно, но только не себя. А тут еще не упускали возможности потешиться над «гордецом из аборигенов» люди действительно гнусные, зараженные бациллой расизма. Габриэл Фулдал сражался с ними не на жизнь, а на смерть, не замечая, как постепенно становился на одну плоскость со своими недругами. Гипертрофированное самомнение Габриэла Фулдала отталкивало от него друзей, вооружало его врагов и развивалось в нем в психическую болезнь. Гордость его перерождалась в гордыню, чувство достоинства — в самообожание, чувство протеста против несправедливости — в мстительность, в страсть к скандалам, в желание казаться во что бы то ни стало страшным. Прозванный колдуном, он и в самом деле начал изображать из себя человека, который познался с самим сатаной, пришел к открытию, что это кое-кого пугает. И Габриэл Фулдал почувствовал себя окрыленным. Наконец-то он нашел себя! Пусть он будет колдуном, если так угодно судьбе. Чувство страха — это, пожалуй, самая действенная сила в апокалипсический век. Нет больше философа Габриэла Фулдала, есть колдун по имени Брат луны. Он сжег не просто одежды, а мосты в мир, который называют цивилизованным. Все! Кончено. Тем более, что тот страшный мир изжил себя и скоро, судя по всему, сгорит в чудовищном огне, который сам на себя навлек.
— Я много думал, кто же я есть, — Фауст, постигающий абсолютную истину, или Мефистофель, который охотится за его душой? Как вы думаете, кто я? — вопрошал он, упиваясь тем, что его слова на языке белых людей ничего, кроме страха, у соплеменников не вызывают. — О, вам жутко, и вы ничего не понимаете, о чем я спрашиваю. Но дело в том, что я не просто к вам обращаюсь, я хочу дознаться у самой судьбы: кто я есть и что она, судьба, предначертала мне? Страх в ваших глазах — самый точный и благоприятный для меня ответ. Я ваш властитель! Вот что я чувствую, глядя на вас.
В тот же день, когда Брат луны сжег свои прежние одежды, он убил ворона и распотрошил его на глазах у соплеменников, гадая по его требухе.
— Скоро там, на Большой земле, разразится всепожирающий огонь, — вещал он, указывая на юг пальцем, перепачканным кровью птицы. — В живых останемся только мы, обитатели этого острова. Отсюда пойдет уже совсем иное человечество, на новых началах...
С тех пор Брат луны прожил на острове уже десять лет. Он построил свой чум, жил в нем один. Бесцеремонно входил в любой из чумов и садился на почетное место, полагая, как само собой разумеющееся, что его сейчас же накормят и напоят. И его поили и кормили — все боялись колдуна и в стойбище, и на острове. Не признал его и не покорился ему только Брат оленя.
Ялмар знал все это и теперь не без досады думал о том, что приход Фулдала в стойбище Брата оленя не сулит людям ничего хорошего.
— Я бы больше всего, Ялмар, не желал, чтобы вы обращались ко мне как к Габриэлу Фулдалу, — не столько вызывающе, сколько печально сказал колдун. — Не скрою, из всех белых людей вы мне один в известной степени симпатичны. И я почти рад вас видеть.
— Благодарю. У меня тоже к вам добрые чувства.
— Ну уж такие и добрые. Это ваши светские любезности. В тому же вы не можете не испытывать ко мне подозрения, вам кажется, что я обижаю здешних людей, которых, я верю, вы искренне любите...
— Что ж, вы правы.
— Ну вот видите. Впрочем, можете меня называть Габриэлом Фулдалом, вам я это разрешаю. Вы, вероятно, считаете меня безумцем?
Стараясь улыбкой скрыть чувство неловкости, Ялмар спросил: