— С чего это вы взяли?
— Я ненавижу белых. Но когда смотрю на вас, мне приходит страшная мысль: а не заболел ли я... расизмом наоборот?
— Тут есть над чем подумать.
— Не учите меня! — вдруг резко сказал Фулдал. И тотчас же смягчился. — Простите, Ялмар. Нет ли у вас свежих газет? Хотя из них не так и много поймешь, но все-таки...
— Я дам вам относительно свежие газеты.
— Я пришел заключать союз с Братом оленя. Я готов признать его вторым лицом на острове после меня, но при условии, что он заколет у жертвенного костра Белого олененка, о котором я много наслышан.
— Да вы что?! — невольно вырвалось у Ялмара. — Вы не посмеете этого требовать!
— Нет, почему же?.. А вам-то какое дело до этого?
— Как сказать, — Ялмар снова попытался улыбнуться, понимая, что спорить с этим человеком бесполезно, — вам известна, конечно, здешняя легенда о Волшебном олене...
— В этом вся соль. Этот олень несет на рогах солнце. А я Брат луны. Не сменить ли светило на рогах оленя? Что, если Волшебный олень понесет вместо солнца луну?
В глазах Фулдала засветились огоньки безумия.
«Нет, он, кажется, все-таки больной», — подумал Ялмар.
— Я, пожалуй, над этим серьезно поразмышляю, — сказал Фулдал, воодушевляясь. — Я пошел! Мое стойбище здесь недалеко, вон за тем горным отрогом. Буду рад, если заглянете. Заодно прихватите газеты.
Фулдал размашисто пошагал прочь от стойбища, так ни разу и не оглянувшись.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯГДЕ ЖЕ ПРЕДЕЛ ЛИЦЕДЕЙСТВУ?
И снова Мария оказалась на берегу своего любимого озера, где была у нее крошечная вилла, в пригороде, под столицей. Переводила с английского языка несколько документов для публицистической книги Ялмара «Бесовство как следствие ядерных амбиций». В субботу к вечеру приехал Ялмар. Он, как всегда, шутил, помогая Марии готовить ужин, комично изображал деревенского парня, распаленного страстью, однако в шутке знал меру и был в проявлении чувства к любимой женщине именно тем, кем родился, — Ялмаром Бергом. Однако за ужином он попритих, все чаще обращая отсутствующее лицо куда-то в пространство.
— Ты не очень соскучился по мне, — с невольной обидой сказала Мария и, заметив почти мальчишеский испуг в глазах Ялмара, вдруг рассмеялась. — Прости, я несправедлива. Ты опять что-то в душе ворочаешь и обращаешься ко всему свету, по крайней мере, такой взгляд у тебя...
Ялмар смешно проморгался, даже протер глаза кулаками и спросил:
— Ну как, теперь все в порядке?
— Теперь ты вернулся ко мне... Но что тебя так далеко уводит? Давай уж рассказывай...
— Обелиски, обелиски, обелиски, — тихо промолвил Ялмар, опять уходя печальным взглядом в пространство.
— Ты о чем?
— Вчера я встречался с группой ветеранов войны оттуда, — Ялмар кивнул головой в сторону востока. — Приехали поклониться могилам однополчан. И представь себе, на братской могиле солдатского кладбища есть имя одного из них...
— Господи, как это можно... живой, а похоронен? — Глаза Марии распахнулись более чем изумленно.
— В братской могиле была похоронена... нога солдата. Полагали в свое время, что это все, что осталось от него. И похоронили человека, определив его имя по блокноту, найденному в сапоге.
Прижав к вискам руки, Мария медленно качала головой, словно унимая боль.
— Но это еще не все, — продолжал Ялмар, закидывая правую ногу на колено и с болезненным видом притрагиваясь к ступне...
— Что, болит?
— Болит. Не у меня. У Дмитрия. Так зовут ветерана. Можешь себе представить — у него все эти тридцать с лишним лет болит именно правая нога, которую похоронили. Мучительная боль в несуществующей ступне...
— И всегда ты найдешь именно ту иглу, на которую не можешь не наткнуться сердцем. — Мария подошла сзади к Ялмару, обняла его, расстегнула на нем сорочку, осторожно, словно боясь причинить боль, притронулась ладонью к груди, где билось сердце. — Значит, ты встречался с людьми с той стороны...
— Встречался...
Мария села за стол, положила руку на рукопись Ялмара едва не с такой же осторожностью, с какой только что прикоснулась к его груди.
— Видишь ли... я давно хочу спросить.
— Спрашивай, Мария...
— Я твою рукопись знаю уже наизусть, хотя она все время меняется. Ты почти на всех страницах в ней размышляешь о бесовстве ядерных маньяков одной определенной стороны. Но ведь их по крайней мере две. И противостояние этих сторон приводит в ужас человечество... Почему ты ничего не говоришь о той, второй стороне? А ведь она существует! Что ты думаешь о ней?
Раскрыв окно, Ялмар всмотрелся в сад.
— Ты чувствуешь, как я напряженно прислушиваюсь? — спросил он, не оборачиваясь к Марии.
— К чему?
— К твоему вопросу, который звучит в мире на тысячи голосов. Вот сейчас звучит, буквально в эту секунду. И точный ответ более чем необходим, не дай бог опоздать... — Все более возбуждаясь, Ялмар сел за стол, зачем-то быстро полистал свою рукопись, шумно захлопнув ее, отодвинул. — Разговор о людях той, второй стороны стал почти чем-то личным в каждом доме. Какие они? Правда ли, что с рогами? Или все-таки нормальные люди? Мало того, именно те люди, которые уже однажды спасли если не все человечество, то Европу. А иные уверены, что и все человечество... Да, да, это уже личное! Муж с женой могут поссориться, если они не найдут на этот счет общую точку зрения...
Какое-то время Мария как бы не столько слушала Ялмара, сколько смотрела на него.
— А знаешь, ты сейчас похож на заклинателя стихий с острова Волшебного оленя...
— Что ж, мне это очень лестно. Если уж и докапываться до истины, то не с постным правдолюбием, надо, чтобы все-таки был какой-то огонь. Так вот слушай, слушай, Мария... На дядюшку Сэма, когда он сотворял своего джинна, трудились в поте лица атомщики половины мира, в том числе и поверженной Германии. На него работала техническая мощь огромной страны, разжиревшей на войне. И когда свершилось, дядюшка Сэм возликовал, полагая, что теперь он упрячет в свой сейф весь земной шар со всеми его сокровищами. Да не тут-то было!
Ялмар вдруг рассмеялся с какой-то веселой яростью, схватил трубку, раскурил. Усевшись на подоконник распахнутого окна, глубоко затянулся, потом замахал руками, выгоняя дым, будто злого духа.
Облокотившись о стол, Мария обхватила лицо руками, наблюдая за Ялмаром с особенной сосредоточенностью, почти не мигая.
— Так вот слушай, слушай, что случилось дальше. А случилось то, что этот упорный Дмитрий... которого во всем мире называют Иваном... дядюшке Сэму преподнес сюрприз! О, что это был за сюрприз! Дядюшка Сэм рот раскрыл от потрясения. Стряхнул с себя Иван пепел пожарищ и прах могил, потуже затянул пояс и снова совершил немыслимый подвиг — сотворил своего джинна!..
Мария, казалось, еще сильнее стиснула лицо в ладонях:
— Подвиг?!
— Именно подвиг. И я докажу...
— Ну, ну, доказывай...
— Для начала выслушай мои «обелиски». — Ялмар все так же возбужденно, щурясь от дыма трубки, зажатой в зубах, раскрыл кейс, достал блокнот. — Вот набросал, пока ехал на дачу.
Порой мне кажется, что человечнейшие солдаты, проснувшись от вечного сна, вышли из-под обелисков и бесшумно подались к нашим домам. И так много этих солдат, что, пожалуй, хватило бы по тысяче к каждому окошку во всех домах Европы. Стучат солдаты в окна, потихонечку стучат, к стеклам обескровленными лицами припадают. А глаза у них огромные, немигающие глаза... Не ломают солдаты двери прикладами винтовок, а тихо спрашивают: вы помните о нас? Вы не можете о нас не помнить, и тот, кто стар уже, и тот, кто совсем еще ребенок. А если забыли, то что же случилось с вами?..
Прильнули бескровными лицами солдаты к стеклам окон и тихо спрашивают: вы боитесь, что мы разобьем склепы вашего жуткого индивидуализма? Но вы сами возненавидите и гордыню, и тупое самодовольство и разрушите склепы. Вы боитесь, что мы отнимем у вас знамя, на котором начертано «Личный интерес — и ничего больше», знамя ненасытных стяжателей, у которых все уходит в тело, в тело, и только в тело? Но вы сами сожжете это знамя на чистом огне ваших великих духовных устремлений. Вы боитесь, что мы отнимем у вас свободу разнузданной вседозволенности, когда можно распоясаться, вывернуть душу наизнанку, выставляя напоказ все свои болячки и мерзости? Так вы... вы сами поймете, что это не свобода, а нравственный террор, бесовство торжествующего хама и отвратительного пошляка. Вы боитесь, что мы заставим вас поклоняться идолу, имя которому народ? Так вы сами поймете, что нет такого идола, сами тех проклянете, кто хотел бы упразднить понятие народа, потому проклянете, что вдруг почувствуете себя китами, у которых пытаются отнять море... Вы боитесь, что мы пересечем ваши пути к бомбоубежищам? Так вы сами поймете, что вас со злой преднамеренностью толкают в бомбоубежища в надежде, что вы передеретесь за жалкое крошечное место в нем и забудете, что надо искать достойное место в самой жизни, а не в западне. Вы боитесь, что мы поссорим вас с теми, кто делает из нас пугало, претендуя на роль ваших спасителей с их так называемым ядерным зонтиком?.. Так вы не сможете не вспомнить, как возникли на вашей земле тысячи и тысячи обелисков, где покоимся мы. Вы потрясенно сами спросите себя: неужели эти обелиски еще недостаточная цена правды о них? Тогда какой же ценой человечество покупает истину?..
Когда Ялмар умолк, Мария прикрыла окно, зябко ежась, глубоко засунула руки в карманы халата, сказала заторможенно:
— Все это так. Обелиски, обелиски, обелиски. Их забыть невозможно. Однако с тех пор прошло более тридцати лет. И сегодняшний солдат той, второй стороны имеет своего джинна. И не все ли равно, чей джинн — Сэма или Ивана — первый начнет. Второй ведь непременно ответит. Значит, и опасность вдвойне...