— Дважды два — четыре. Эх ты ж, математик. — Ялмар прошелся по веранде, упал в кресло-качалку, раскачал его, что-то напряженно обдумывая. И вдруг, ткнув с шутливой горделивостью себя в грудь пальцем, спросил: — Так, говоришь, Ялмар Берг — заклинатель стихий? Что ж, благодарю. Я и вправду еще раз оседлаю своего Волшебного оленя. Выручал он меня не однажды, даст бог, выручит и сейчас...
Мария снова уселась за стол и стиснула лицо ладонями, приготовилась слушать с едва приметной усмешкой.
— Проснись, человек, проснись, — начал Ялмар свою игру, с помощью которой хотел высказать очень серьезные вещи. — Ответь заклинателю стихий на первый вопрос. Есть две враждующие стороны, обозначим их именами Сэм и Иван. Когда-то у них был общий враг, и они оказались на какое-то время союзниками. И разгромили врага своего, который был близок к тому, чтобы выпустить страшного атомного джинна. А ведь уже тогда возникала опасность всепожирающего атомного огня, что сейчас не всегда принимают в расчет. Однако миру известно: сокрушил чудовище прежде всего Иван — в этом его роль превеликая. Так вправе ли я, заклинатель стихий, спросить: не было ли это спасением всего человечества, кроме всего прочего, и от возможного атомного огня?
— Допустим, что вправе, — тихо промолвила Мария. — Действительно, об этом нынче как-то не задумываются...
— Но Сэм сумел сделать именно то, что не смог сделать его бывший враг. И возвестил возликовавший Сэм громовым голосом атомного взрыва, что он бросает вызов бывшему своему союзнику, Ивану... Вот я и спрашиваю после этого: так может ли быть не оправдано нравственно в глазах человечества появление второго джинна?.. Проснись, человек, и ответь на этот бесконечно важный вопрос.
— Ну что ж, допустим, что человек просыпается, человек задумывается, — ответила Мария, принимая очень серьезно эту необычайную игру Ялмара в заклинателя стихий, которую она сама ему предложила.
— Проснись, человек, проснись и ответь мне еще на один не менее важный вопрос. Чей именно джинн уже сжег два города и навлек на себя проклятье всего человечества?
— Джинн Сэма. Такова страшная правда.
— Проснись, человек, и вспомни, как это было. Очевидцы говорят, что президент Трумэн, узнав о потрясающих последствиях двух взорванных атомных бомб над японскими городами, воскликнул: «Я показал миру ядерный кулак!» Да, возликовал президент и осушил бокал шампанского. А в Хиросиме и Нагасаки у сотен тысяч людей лопались и вытекали глаза. Так шампанское ли пил господин президент?
Мария ничего не ответила, только еще сильнее зажала лицо в ладонях.
— Нынче обнародована молитва полкового священника Доунэя, который благословлял экипаж летающей крепости полковника Тиббетса в тот роковой полет. «Всемогущий боже, ты слышишь молитвы тех, кто любит тебя. Прошу тебя, будь с теми, кто сегодня в ночь осмеливается лететь в высоты твоего неба. Мы знаем, что сегодня и на вечные времена находимся под твоей охраной. Аминь!» Да, именно так, именем бога священник Доунэй благословил истинных дьяволов на величайшее преступление всех веков и народов. Так где же, где предел лицедейству?
Не открывая глаза, Мария качала головой и шептала свою молитву.
— Но сей жуткий спектакль имел еще и другие краски омерзительного лицедейства. Атомные бомбы были ласково названы «малыш» и «толстяк», а самолет полковника Тиббетса именем его матери Энолы Гэй. И я, заклинатель стихий, выкликаю: матушка Энола, миссис Гэй, где вы? Покажитесь, я хочу вас видеть! Что вы чувствовали после того, как превратились в железную птицу и снесли яйцо, из которого родился тот чудовищный огонь? Вы, кажется, очень набожны, миссис Гэй. За кого вы молитесь нынче? За вашего сына — уникальнейшего убийцу, который, однажды ударив жертву, продолжает убивать вот уже в третьем поколении тех, кто якобы выжил? Или вы все-таки молитесь за тех, кто умирает и до сих пор?
— Господи, — горячо проговорила Мария, — ведь это и вправду было, было, было...
— Слушай, слушай заклинателя стихий, человечество. Я врываюсь на Волшебном олене в твои сны и прошу тебя — проснись! Я не знаю, что сказал нынешний президент, когда он благословил нейтронную бомбу, и пил ли он при этом шампанское. Но он это сделал день в день, когда тот чудовищный «малыш» и тот чудовищный «толстяк» потрясли весь мир. Так не взрыв ли это какой-то особо чудовищной бомбы, именуемой бесчеловечностью? Имеют ли право сильные мира того после всего, что они сделали, произносить слова «бог», «совесть», «справедливость», «человеколюбие»? А они так любят произносить именно эти слова! Упражняются перед телекамерами в риторике и приучают мир к мысли, что Хиросима должна стать нормой. Ну, ответь заклинателю стихий, человечество, кто тебя приучает именно к мысли, что Хиросима должна стать нормой?
— Сэм, конечно. Достаточно вспомнить Сэма Коэна...
— Вот, вот, Сэм Коэн! Один из единомышленников этого господина изволил пышно выразиться по поводу его «беби» — нейтронной бомбы: «Не бомба, а пианино, и его мало иметь, на нем надо уметь играть». Так вот, я спрашиваю у тебя, человечество, не реквием ли собирается играть на твоих похоронах этот жуткий маэстро?
— Похоже на это, — едва слышно ответила Мария.
— Если Сэм говорит о возможности ограниченной атомной войны в Европе, то чем может обернуться для европейцев эта чудовищная ограниченность его мышления с точки зрения элементарной человечности, когда гибель какой-то части этого континента или даже всего континента заранее разумеется как вполне допустимая норма?
— Об этом страшно подумать.
— Проснись, человек, проснись и скажи, кто упорно взывает к мудрости, предлагая загнать джинна не в бомбы, а в мирные энергетические устройства, кто первый сотворил атомную электростанцию? Кто на весь мир торжественно объявил, что первым никогда не даст воли своему джинну, — Сэм или Иван? Что же ты молчишь, человечество, я жду ответа.
Мария наконец откинулась на спинку стула, подняла воротничок халата, как бы пытаясь согреться, и сказала:
— Я думаю...
— И если учесть, что Сэм не однажды был намерен сжечь города Ивана, и не только его города, однако не решился на это, то не напрашивается ли очень обнадеживающий вывод, что второй джинн оказался способным схватить за руку первого?! — При этих словах Ялмар резко встал с кресла, сделал такое движение, словно он схватил кого-то невидимого за руку, схватил мертвой хваткой. — И это... это самое главное! Это фундаментальная истина в истории нынешнего человечества. Теперь я уже говорю как автор возможной книги. — Пришлепнул ладонью рукопись, как бы ставил особой важности печать. — Без ответа на эти вопросы работа моя... не будет стоить и гроша... — И уже совсем другим тоном, почувствовав освобождение от того, что, сумел, самое главное в концепции своей книги, добавил: — Как видишь, дважды два не всегда четыре...
Поднимая воротничок, Мария опять зябко поежилась и сказала:
— Странно, на улице духота, а меня знобит. И все-таки я предлагаю перед сном искупаться. Кажется, гроза собирается. — И, поднявшись с кресла, почти упала на Ялмара, обнимая его. — Уверяю тебя, заклинатель стихий. Я буду очень серьезно думать...
— А у Дмитрия болит похороненная нога, — тихо промолвил Ялмар, обнимая Марию. — Это значит, что и у оленя болит голова. О, как болит голова у оленя...
Искупавшись, сразу же легли спать.
На подлунный мир давила предгрозовая духота, заставляя все живое находить забвенье в тяжкой дреме. Где-то далеко-далеко погромыхивал гром. Мария постепенно погружалась в сон. Падала, падала, падала невероятных размеров луна. И Мария в предчувствии катастрофы отчаянно звала Ялмара.
И ударилась луна о землю. И расколол плотную, как гранитная скала, тишину оглушительный взрыв. На миг высветилось бледное лицо Ялмара. Мария видела, как беззвучно шевелились его губы. Кажется, он звал ее. И снова раздался грохот. Осыпались зеленые искры взорванной луны. Мария искала Ялмара, обливаясь слезами. И вдруг столкнулась с Леоном... Все пятится и пятится Леон, не отрывая от Марии странного взгляда.
— Где же ты была, Мария? — спросил он. — Я так долго искал тебя и, кажется, лишился рассудка.
— Присядь, Леон, — попросила Мария. — Не видел ли ты Ялмара?
— Будь он проклят, твой Ялмар!
— Замолчи, Леон! За что ты проклинаешь его?
— Я люблю, очень люблю тебя, Мария. — Леон показал куда-то вдаль. — Вон там я вижу сосновую рощу. Белки снуют. Почему мне кажется, что это не белки, а мои мысли о тебе, Мария? А еще мысли о матери. Ты знаешь, я, в сущности, предал мать...
Опустившись на траву, Леон крепко обхватил колени и погрузился в себя, никого и ничего не замечая.
— Что с тобой, Леон? — спросила Мария, пытаясь встретиться с его взглядом.
Вдруг из мрака возник Стайрон.
— Оставьте меня в покое! — закричала Мария.
Стайрон замедленно погрозил пальцем:
— Э нет, дорогая. Ты слишком много знаешь о моих делах. Ты посмела заглянуть в мою тайную лабораторию.
— Я ничего не знаю, я ничего не видела!
— Видела. Все видела. И Ялмара посвящаешь в мои секреты.
Мария упала на колени:
— Я не знаю никаких секретов. Ради бога, оставьте меня! Умоляю вас...
— Впрочем, ты права, — сказал Стайрон и тоже опустился на колени, ласково дотрагиваясь до головы Марии. — Никаких секретов. Набор моих галлюционогенов опробован в наших самых солидных научных центрах. Все законно. Хочешь, я испытаю на тебе?
— Не смей, Мария! — закричал Леон. — Я знаю, что это такое! Не смей!
Мария хочет подняться, чтобы поскорее бежать, бежать от Стайрона, однако ноги ее словно ватные.
— Посмотри на сосновую рощу, Мария, — просит Леон. — Там белки снуют. Это мысли мои о тебе. — Вдруг остановил сумрачный взгляд на Стайроне. — И у него мысли о тебе, Мария. Они извиваются в его страшном черепе, как змеи. Представляешь себе голову, полную змей? Если бы у меня были не белки, а змеи, я бы застрелился...