Кто знает, возможно, Леон просто заболел детской болезнью первой влюбленности, этакой корью, которая рано или поздно должна была отступить. Возможно и так, потому что постепенно рядом с воображаемой Марией незаметно стала вырастать Гедда.
Однажды, когда Леон остался один на один с Геддой у костра в чуме Брата оленя, ему нестерпимо захотелось прикоснуться к ее руке. И он прикоснулся. Гедда отдернула руку. Минуту она разглядывала Леона почти враждебно. Но было в ее взгляде и что-то другое, будто она умоляла его о чем-то.
— Ты шаманка, — очень серьезно сказал Леон.
Гедда вскинула немигающие глаза на Леона, потом перевела взгляд на костер, потерянно усмехаясь.
— Скажи уж лучше: ведьма.
— Может, и ведьма. Но я понял... в тебе мое спасение.
Гедда вновь с изумлением посмотрела на Леона. Наконец спросила:
— Спасение, говоришь? — И тут же мрачно добавила: — А в тебе... моя беда.
— Беда? Впрочем, ты права. Ты лучше беги от меня, — угрюмо сказал Леон, невольно рисуя в воображении то заветное окно, за которым Мария плавно вскидывала руки, поправляя прическу.
— Я не хочу от тебя бежать. Вернее, не могу, — чистосердечно призналась Гедда, немало удивляя Леона.
У чума послышались шаги.
— Наверно, мать вернулась и Брат оленя, — не без сожаления сказал он, не желая прерывать разговор с Геддой.
— Нет, это один человек, — возразила Гедда и насторожилась. — Я знаю, кто это.
— Кто?..
— Брат орла... Он уже много раз пытался взять меня.
— Как это взять?
И Гедда спокойно рассказала, нисколько не стесняясь, что здесь существует обычай, по которому жених перед свадьбой должен взять свою будущую жену силой, однако не проявляя при этом грубости, тем более озлобления. Только тогда он и может считаться мужчиной. Но и женщина лишь тогда женщина, если окажется, что не так просто взять ее силой.
— Брат орла считается моим женихом, но он не взял меня и не возьмет, — враждебно вслушиваясь в шаги за чумом, сказала Гедда. И вдруг улыбнулась. — А возьмешь ли ты меня... не знаю.
И Леон почувствовал, кроме смущения, еще что-то такое, что перевернуло его душу. И стал для него на какое-то время благословенным этот остров.
Да, мудры были женщины-островитянки: они испытывали мужчину в его мужской ярости на доброту. И даже если ты его очень жалеешь, даже если тебе известно, что никуда от него не уйти, заставь его помучиться, и ему, возможно, станет совестно за свое озлобление, и он попытается покорить тебя лаской. А это как раз именно то, чего ты от него добивалась. Видимо, этим жила Гедда в бесконечно долгой борьбе с мужчиной, который снился ей, которому она не однажды покорялась мысленно, неотступно думая о нем.
Но это Леон понял много времени спустя. А сейчас он вместе с Геддой вслушивался в осторожные шаги Брата орла и думал о том, что, кажется, начинается новая драма...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯУРОКИ БРАТА ОРЛА
Какое-то время Брат орла как бы издали приглядывался к Леону, надеясь, что тот исчезнет так же неожиданно, как и появился. Но Леон не исчезал. Он часто бродил в одиночестве по снежной тундре, как некий дух тоски и печали, иногда пробивал во льду реки лунку, ловил рыбу или копошился в снегу, добывая кустарник для костра. Случалось, Брат орла видел его вдвоем с Братом оленя. Тот уводил его в стадо, учил владеть арканом или шел с ним по следам лисиц и песцов, показывал, как ставить капканы. Они, видимо, очень сдружились, потому что могли о чем-то рассуждать часами, и Леон после этого, кажется, оживал, принимался за дело. Постепенно Леон пристрастился мастерить нарты и, как ни странно, преуспел в этом непростом деле, чем вызывал истинное восхищение жителей стойбища. Скрепя сердце признавал успехи Леона и Брат орла, все больше и больше мрачнея от мысли, что тот здесь все-таки может прижиться. Прошло какое-то время, и Леон нашел еще одно серьезное занятие для себя: он стал учить детей грамоте, и не только детей, потянулись к нему и юноши, и пожилые пастухи, даже древний старик Брат совы грозился научиться понимать тайну немоговорящих вестей, так он определил для себя грамоту. Не ходил в чум Брата оленя на занятия только Брат орла. Иногда заглядывал в чум, насмешливо наблюдал, как потеют его приятели над тетрадками, которые они раскладывали на фанерках, положенных на колени. Презрительно усмехаясь, он иногда отпускал какую-нибудь шуточку и уходил.
Примечал Брат орла, что Гедда, похоже, избегает Леона, и это внушало ему слабую надежду. Однако надежда исчезала всякий раз, как только он перехватывал взгляд Гедды, устремленный на Леона. И зачем только даны ей были такие глаза? Как по солнцу на небе можно предсказать погоду, так по глазам Гедды можно было узнать, что у нее на душе. Брат орла до боли в зубах закусывал мундштук трубки и уходил, чтобы не видеть этого взгляда.
Все темнее становились тучи в душе Брата орла, все круче пробирал его мороз лютой ревности. Волей-неволей он стал враждебно смотреть в сторону Сестры горностая. Даже Брат оленя, которым он всегда восхищался, вызывал в нем чувство глухой вражды.
Как-то повстречался на пути в стадо Брат орла с Братом оленя, хотел молча пройти мимо, но тот его остановил.
Это была пора, когда по всему горизонту загоралось сплошное кольцо утренней зари, которая тут же переходила в зарю вечернюю. В самой нижней части кольца клубилась густо-фиолетовая мгла, чуть выше светился холодный темно-красный огонь, еще выше он переливался в огонь розовый, желтый, зеленый. Брат орла любил эти краски. Разглядывая их, он чувствовал себя в центре магического разноцветного круга, будто понимал себя чем-то похожим на Звезду постоянства, вокруг которой все сущее вращается: во всяком случае, Гедда должна была бы все время находиться с ним рядом. Он был самоуверенным, этот юноша, и полагал, что у него есть все основания знать себе цену.
Брат оленя, покуривая трубку, искоса разглядывал юношу, на лице которого были следы печали и ожесточения.
— Могу ли я надеяться, что наша дружба останется прежней? — осторожно спросил Брат оленя.
Юноша как-то горько и очень обиженно посмотрел на него, самолюбиво хмыкнул. Он боролся с собой, чтобы не сказать что-нибудь резкое, и все-таки спросил не без злости:
— Разве тебе мало дружбы Леона?
— Он сын Сестры горностая...
— Да, да, конечно, понимаю, — подавленно ответил Брат орла, находя в себе силы быть справедливым.
— Бывает, что двое мужчин вступают в борьбу за одну женщину, — стараясь, чтобы прозвучало не очень назидательно, оказал Брат оленя. — Можно, конечно, бороться за женщину, как борются два волка, можно рвать друг друга клыками. А можно и по-другому...
Брат орла тоскливо и обиженно посмотрел на собеседника и отвернулся. Брат оленя протянул юноше трубку, дожидаясь, когда тот это заметит. Брат орла не замечал.
— Это, кажется, первый случай в моей жизни, когда человек не принимает мою трубку, — сказал Брат оленя чуть-чуть удивленно.
Юноша быстро повернулся, но трубку принял не сразу.
Брат оленя ощипал опушку малахая от инея, проследил за полетом ворона в морозной стыни темно-синего неба, которое снизу, от горизонта, все еще подсвечивалось сплошным кольцом разноцветной зари, и спросил:
— Помнишь ли ты, как я тебе подарил аркан на празднике, когда тебе исполнилось три года?
— Кажется, помню...
— Было ли меньше трех тысяч оленей, которых ты с тех пор заарканил?
— Пожалуй, меньше не было.
— Так вот, представь себе, бегут и бегут два оленя... черный и белый. Какого из них ты заарканишь и приведешь на закланье к жертвенному костру?
— Смотря по какому поводу зажжен жертвенный костер, — не сразу нашелся юноша с ответом, пытаясь догадаться, к чему клонит Брат оленя.
— По поводу мести любимой девушке за то, что она отдает предпочтение другому...
Брат орла махнул рукой:
— А, пусть живут оба оленя.
— Но все-таки. Допустим, черный олень — это злость твоя, тоска, безнадежность. Белый, наоборот, великодушие и надежда.
Вытащив из-за пояса снеговыбивалку из оленьего рога, Брат орла ударил несколько раз с ожесточением по своей малице, выбивая из нее изморозь, сказал раздраженно:
— Я знаю, тебе хочется, чтобы я подвел к жертвенному костру черного оленя. Но я не хочу! А в белого не верю, не вижу его в себе...
— И все-таки он есть. — Брат оленя показал на запад. — Вон там, по преданиям, есть тайное место на небе, откуда выбегают только белые олени. Вернее, вон там. Нет, скорее всего вон там. Или вот здесь...
Брат оленя приложил руку к груди юноши как раз против сердца.
— Отсюда должен выбежать на волю белый олень. Там, конечно, есть и черный, но ты его зааркань...
Брат оленя долго держал руку на груди юноши, близко заглядывая ему в глаза. И странное дело, тому не хотелось уходить от этого взгляда.
— Так слушай, слушай мои речения. Солнце укочевало от нас в запредельность на златорогих оленях и мучается памятью о земном мире. Потому даже там, в запредельности, не может оторваться от земли. И вот бежит, бежит, бежит его упряжка из тысячи златорогих оленей и все по кругу, по кругу, по кругу. Снег взвевается из-под копыт оленей, и в каждой снежинке свет от солнца. — Брат оленя показал на огни многоцветной зари, медленно поворачиваясь во все стороны. — Вот поэтому и светится заря перед нами из семи огней.
Брат орла слушал речения человека, идущего от солнца, и что-то детское появилось на его лице, было похоже, что он вот-вот готов улыбнуться.
— Значит, не прямо бегут олени? — Зачем-то бросив на снег рукавицы, он повернулся волчком. — А вот так, вокруг земли. Ну да, конечно, Гедда мне говорила, что земля наша круглая. Гедда еще говорила...
И вдруг осекся, поймав себя на том, что он уже дважды произнес имя любимой девушки. Брат оленя поднял рукавицы, подал юноше, продолжая свои речения: