логи не угостили бешеной водой его жену — Сестру горностая: ведь тем самым они унизят ее, словно подменят, сделают больной и несчастной. А между тем не было для него дороже человека, чем эта женщина. Ему казалось, что он искал ее много веков. Точно ли это было именно так? Э, зачем сомневаться в том, во что уже невозможно не верить. Брат оленя внушил себе: в незапамятные времена были они оба журавлями, и даже, случалось, видел это во сне — значит, здесь есть какая-то истина. И по осени, когда отлетали птицы, а среди них журавли, Брат оленя не находил себе места от тоски. И никто не мог понять, что с ним происходит. А он ждал, ждал встречи с ней, с бывшей своей журавлихой, и жил предчувствием; это уже где-то совсем, совсем близко.
И вот оно, наконец, случилось! Как-то прибыл Брат оленя по делу к хозяину оленей Томасу Бергу на Большую землю, шел по городу, и вдруг словно что-то его толкнуло в самое сердце. Сначала он ничего не мог понять, наконец обратил внимание на женщину, которая шла впереди него. Она была богато одета, и Брату оленя в голову не приходило о чем-нибудь с ней заговорить. Но что-то все-таки толкнуло его в сердце. Возможно, пролетели в небе журавли? Так нет, журавлей не видно. Брат оленя снова перевел взгляд на женщину и понял, что она плачет. И повлекла его странная сила, придав ему отчаянную смелость. Он поравнялся с богатой особой, заглянул ей в лицо и понял, что женщина эта северного племени. Он изумился ее красоте. Брату оленя было трудно вот так, сразу постигнуть, в чем же секрет ее красоты. Нежным было ее лицо? Да, конечно. Была она, как девушка, тонкой и хрупкой? Да, конечно. Но если бы только это! Во всем своем облике она хранила тайну красоты летящей птицы, стремительно мчащейся оленихи. То, что было дано иным существам по одному лишь крошечному солнечному лучику, казалось, теперь теплым и ласковым солнцем вселилось в нее. Да, в ней живет свое особое солнце. Потому так мягко и лучисто светятся ее глаза.
Но женщина плакала. Стремительно шагнув к ней, Брат оленя спросил:
— Почему ты плачешь? — И добавил на своем языке: — Нужно ли тебе?
Конечно же, тут имелось в виду его участие.
С нескрываемым изумлением сквозь слезы рассматривала женщина Брата оленя и наконец спросила в свою очередь:
— Кто ты?
— Я тот, который искал тебя много веков. Когда-то, давным-давно, изначально, мы были с тобой журавлями...
Женщина смотрела на него, будто гадала: не сумасшедший ли перед ней? Потом смахнула слезу кружевным платочком, от которого шел удивительно тонкий запах, и с глубоким вздохом облегчения промолвила:
— Значит, ты человек моего племени, если знаешь его язык...
Схватив руки женщины, источавшие тот же удивительный запах, Брат оленя прижал их к своему лицу и тихо сказал:
— Теперь я уже совершенно уверен... ты именно та, которую искал я много веков.
Женщина смущенно огляделась вокруг, видимо боясь, что за ними кто-нибудь наблюдает, и, когда Брат оленя отпустил ее руки, тихо спросила:
— Неужели ты действительно веришь в это?
Не отвечая на вопрос прямо, Брат оленя посмотрел в небо, как-то неуловимо изменяясь в лице, и проговорил тоном своих речений:
— Наверное, кто-то древний очнулся во мне и вспомнил ту пору, когда буря поломала журавлихе крылья и она отстала от стаи. И тогда журавль тоже покинул стаю. Он метался в безумии над морем, волны которого доставали до неба, и кричал, кричал, звал журавлиху. И даже киты выныривали из моря и удивленно смотрели на журавля... И вот про то и есть мои речения. Могу ли я продолжать?
Женщина едва взмахнула рукой, не только разрешая, а умоляя Брата оленя высказать все.
— Журавль так и не нашел журавлиху и потому сошел с ума. Будучи птицей, он нырнул в море до самого дна, но умер все-таки не потому, что утонул. Он умер от тоски по журавлихе. Через какое-то время он вернулся в этот мир китом. Да, да, на это намекает мне древний, очнувшийся во мне. И однажды ему показалось, что он нашел, опять нашел ту, которую искал. Он всматривался в существо на берегу моря и не мог понять, человек там идет или олень. Но он чувствовал всем своим естеством, что это была именно она, его журавлиха.. И устремился кит к морскому берегу. И не заметил, как всем своим громадным телом выбросился на земную твердь. И стал умирать. Скорее всего он опять умер от тоски по своей журавлихе. Про то и есть мои речения... С тех пор он снова и снова появлялся на свет в образе иных существ. И она появлялась то чайкой, то горностаем, то лебедем. Время от времени он видел ее и догадывался, что это она, но вот беда — их разделяло проклятье несовпадения. Да, да, было именно так, о чем и намекает проснувшийся во мне древний. И вот наконец оба мы в данный миг текущей вечности стали людьми!
Женщина невольно отступила от Брата оленя, было похоже, что ей стало не по себе. Она жадно разглядывала его расширенными глазами, и улыбка то исчезала на ее лице, сменяясь смятением, то появлялась снова.
— Все, о чем ты рассказал, как бы проплыло перед моими глазами удивительным сном. В тебе есть какая-то тайная сила, — тихо сказала она.
— Во мне есть память древнего. Про то намекают мне мудрые старцы. — И, протянув обе руки к женщине, Брат оленя закончил тоном величайшего обретения: — Она... это ты! Он... это я! И ты поверишь моей догадке, если позволишь... хоть изредка видеть тебя...
И женщина — белые люди звали ее Луиза — позволила это Брату оленя. И вышло так, что он увез ее от очень богатого человека — Гонзага. Она безоглядно убежала, как сама уверяла, со своим спасителем на остров, стала его женой. Но в богатом доме Гонзага остался ее сын. И грызла Сестру горностая — так еще в детстве называли ее — тоска по сыну. И тут обнаружилось, что она подвержена проклятью бешеной воды...
По мнению Брата оленя, в бешеной воде таился прескверный дух по имени Оборотень. И был этот дух способен превращать красоту в безобразие, ум в глупость, доброту в злобу, стыдливость в бесстыдство, память в беспамятство. Э, мало ли чего еще мог натворить с человеком этот мерзкий дух! Да, таково было убеждение Брата оленя. Вот что происходит с Сестрой горностая, едва она хлебнет этой мерзкой воды, которая, наверное, сквернее молока взбесившейся волчицы? Глоток, другой — и нет уже прекрасной женщины. Были у нее тяжелые длинные косы, и нет уже кос, есть космы, через которые она никак не может продраться, чтобы разглядеть, что происходит вокруг. Были у женщины белые как снег зубы, но проклятый дух Оборотень и тут сотворил свою мерзость, и уже не замечаешь ее зубов, потому что видишь только безобразно искривленный рот. Был у женщины голос, певучий голос, будто звенел в ее горле серебряный колокольчик. Но где колокольчик? Нет колокольчика, оборвал его мерзкий Оборотень и, наверное, к своей нарте прикрепил, которую мчат прямо в пропасть бешеные волки. И теперь в горле прекрасной женщины только хрип да вопли. Душит, душит ее Оборотень, творя из красоты уродство.
Однажды в таком вот безумном виде, когда Брат оленя разыскивал в глубине острова отбившихся оленей, Сестра горностая села на самолет и улетела на Большую землю. Когда узнал об этом Брат оленя, то обезумел от горя, хотел на собаках через пролив по льдам умчаться на Большую землю, едва остановили. Сестра горностая сама вернулась через месяц, пришла в чум убитая, виноватая и такая худая, словно тень одна осталась от нее. Стоит у входа, кулачок судорожно ко рту прижимает и силится улыбнуться, а похоже, что вот-вот заплачет. Долго смотрел на нее Брат оленя, не зная, что сказать, и вдруг поднял лицо и завыл по-волчьи. Сестра горностая хотела бежать от страха, но вдруг кинулась к мужу, упала на колени, обняла его: «Прости, ты спас меня однажды, спаси еще. Умоляю тебя».
Брат оленя обхватил ее лицо руками, отстранил от себя, вглядываясь в ее глубоко запавшие глаза, потом тихо спросил: «А кто меня спасет? Ты видишь, я был Братом оленя, а стал от тоски и горя Братом волка...» — «Нет, нет! — отчаянно запротестовала Сестра горностая. — Ты Брат оленя! Я клянусь тебе, больше ни глотка не возьму в рот бешеной воды. Я хотела увидеть сына. Но оказалось, что Ворон отослал его учиться в большой город... Я ненавижу Ворона! Я убью его!»
Вороном Сестра горностая называла своего бывшего мужа Гонзага. Впрочем, женой она была ему лишь по ее представлению. Гонзаг считал себя убежденным холостяком и ни с одной из женщин, с которыми жил, не состоял в законном браке. Вышло так, что именно от Луизы родился мальчик. Это был единственный наследник Гонзага, и после мучительных раздумий он пришел к выводу, что с Луизой надо вступить в законный брак. И вдруг дикарка уходит с таким же, как она, дикарем. Ну и пусть, пусть уходит, видит бог, это знак судьбы. Он, Гонзаг, сделает все, чтобы дикарка не имела никакого отношения к Леону, так он назвал сына.
И простил Брат оленя Сестру горностая. Да и могло ли быть иначе, если он искал ее так долго, еще с незапамятных времен?
— Видишь ту женщину, которая так грустно смотрит в огонь костра?
— Я давно обратила на нее внимание. Сколько ей лет?
— Немножко за тридцать. Брат оленя верит, что искал ее много веков и что были он и она когда-то журавлями... И дело тут не просто в его тотемических представлениях так называемого дикаря...
— В чем же?
— Дело в том, что он поэт и философ. Я рос с ним здесь, на этом острове. Отец часто меня сюда привозил. Мы с детства дружили. Он учил меня своему языку, а я его своему. Так вот я и говорю себе: а если поверить, что он искал ее много веков? А если поверить в догадку Брата оленя, что народился Волшебный олень? Поверить вот так же, как хочется нам верить в сказку. Не значит ли это, что мы с тобой нашли бы достойную единицу измерения многих бесконечно дорогих для нас вещей?
— Каких?
— О, их много. Истинная любовь мужчины и женщины. Отношение к природе как к материнскому началу. Сохранение в душе человека его чистоты и естественности. Здесь не воруют. Не наказывают детей. Здесь не ставят друг другу капканы смертельно опасных интриг, не измеряют ценность человека его материальным богатством. Здесь не шагают по трупам к намеченной цели. Здесь не разучились сострадать ближнему. И потом, почему бы мне, в конце концов, самому не поверить, что я искал тебя тысячу лет?!