— Солнца не видно, а все-таки оно существует. Солнце излучает свет непреходящей надежды на новый его восход после долгой ночи. Тебе только-только исполнилось двадцать, и ты еще много раз в своей жизни встретишь солнечный восход. А еще выскажу тебе самое главное мое прорицание. Ты заарканишь в своем сердце черного оленя и выпустишь на волю белого. И сядет на нарту белого оленя именно та, которая предопределена тебе судьбой, и ты сядешь рядом с ней, чтобы управлять свадебной упряжкой. Не знаю, кто это будет, возможно, все-таки Гедда, а возможно, и другая...
— Это будет Гедда! — непреклонно сказал Брат орла. — Только Гедда!
— Возможно, и Гедда. Но ты не сумеешь усадить ее на нарту черного оленя. Ты лучше предстань с ясным лицом перед Геддой. Сумей удивить всех и особенно Гедду. Я хочу, чтобы ты знал истину: удивить по-хорошему ту, которую любишь, — это единственно, чем возможно добиться своего. Я сказал все...
Юноша кинул короткий взгляд на Брата оленя и отвернулся, чтобы не выдать своего страдания. Да, конечно, в том, что сказал Брат оленя, много смысла. Но вот попробуй одолеть себя, попробуй добраться в душе своей до светлого духа, имя которому великодушие. Возможно, дух этот в нем никогда и не жил, а взаймы его не возьмешь.
И все-таки он был благодарен Брату оленя: на душе после его слов стало легче. И когда тот пошагал в стадо, юноша долго смотрел ему в спину, не смея дать волю мысли, что этот человек просто беспокоится о сыне Сестры горностая. Нет, он, конечно, желает добра и ему, Брату орла. Он прав. На черном олене если и далеко уедешь, то скорей всего в обратную сторону от желаемой цели. Может случиться и того хуже: черный олень и вправду обернется росомахой...
На второй день Брат орла пришел к Леону на занятия, пытаясь показать, что он не испытывает никакой вражды к нему. На третий день явился уже с тетрадями и карандашом, попросив все это у Гедды. Девушка и вправду, как предсказывал Брат оленя, по-хорошему удивилась, кажется, даже обрадовалась, села с ним рядом, пыталась помочь. Но Брат орла приходил в отчаяние оттого, что не мог ничего понять из объяснений Леона: ведь он почти не слушал его, думая о Гедде. О, Брат орла был слишком наблюдательным, чтобы не заметить, какими глазами смотрит Гедда на Леона! Ненадолго удивил он Гедду.
А Леон все старается втолковать в головы приятелей Брата орла тайну грамоты, и каждый из них, наверное, все-таки больше делает вид, что в его объяснениях что-то понимает. Однако Брат орла ничего не понимает и не хочет понимать. Его занимает одна-единственная тайна, которая кроется в глазах Гедды.
Когда стойбище засыпало, он, если не был в стаде, следил, не вошла ли Гедда в чум к Леону. Нет, Брат орла не останавливал ее, не окликал, ему просто необходимо было убедиться, насколько он несчастный в своем позоре. Он смотрел на луну, мысленно метал в нее аркан, стаскивал ее с неба и раскалывал в ярости, только бы не светила она с такой равнодушной беспощадностью — ведь видно, видно все, даже то, насколько бесстрашны и безжалостны глаза Гедды. Ох и глаза! Ну пусть хотя бы на мгновение отвела их в сторону, когда в упор встречается с его взглядом. Так нет же, смотрит так, будто и погибнуть готова.
У Леона в чуме Брата оленя был свой отдельный полог, и Гедда последнее время ночевала там почти каждую ночь. Она чувствовала, что Брат орла следит за ней, и потому наперекор своему желанию промчаться ветром от чума к чуму или стать невидимой, как тень от крыла ночной птицы, всякий раз шла замедленно, не позволяя себе оглянуться: такой уж вот была гордой и независимой ее душа. Но путь в десять шагов казался Гедде бесконечным. Десять шагов, всего десять — Гедда это уже давно высчитала. Зато сердце ее делало столько ударов за это время, сколько хватило бы их, чтобы пересечь весь остров из конца в конец. Нет, Гедда не просто шла, она несла себя, и, возможно, только луна могла сравниться с ней в своем неспешном, однако неодолимом движении по небу.
Но едва Гедда пересекла черту, за которой мироздание с его властительницей-луной оставалось позади и начинался таинственный мир спящего чума, она словно перепрягала в себе запаленного оленя на свежего. О, какая теперь была гонка! И это, пожалуй, уже больше походило на полет, чем на бег, и олень сказочно превращался в лебедя. Какое-то время лебедь бился в груди ее, как в тесной клетке. Но Гедда знала, что непременно настанет тот миг, когда лебедь как бы вырвется на волю, потому что в груди ее вдруг обнаружится своя вселенная с бескрайней далью и непостижимой высью; улетит лебедь к самому солнцу и сгорит в нем, испытывая до безумия желанную муку при этом. И пусть, пусть сгорит лебедь, после чего он снова станет сердцем Гедды. На какое-то время сердце успокоится, переполненное чувством, которое еще совсем недавно казалось ей немыслимым. Да не так и давно она лишь гадала: что значит любовь? Она смотрела на звезды, спрашивала у них: так что же, что это такое? А они могли только намекнуть своим дальним мерцанием, дескать, это тайна, великая тайна, и мы желаем тебе разгадать эту тайну самой. Она смотрела на солнце и спрашивала: так что же это такое? И солнце смеялось, солнце слепило, солнце манило и внушало: о, для этого надо сгореть на миг, сгореть, чтобы снова родиться с новой душой, которой будет ведомо, что же это в конце концов такое. И это случилось. Да, да, она сумела сжечь себя и родиться вновь, родиться уже с той душою, которой наконец открылась эта удивительная тайна... Ну так в чем она виновата? Почему она должна опускать глаза перед встречей со взглядом Брата орла или любого другого человека?
А Леон? Что происходит с ним? Превращается ли его сердце в лебедя и достигает той высоты, чтобы родиться заново?.. Гедда прикладывала к груди Леона ладонь. Вот оно, сердце его. Нет, оно не только в его груди, оно всюду, оно гулом своим переполняло и Гедду, и всю вселенную. И это похоже на удары в какой-то волшебный бубен. И под удары этого бубна Гедде хочется закружиться, погружаясь в самозабвение, будто в солнечный огонь. И Леон входил в такое же самозабвенное исступление и шептал: «Шаманка, шаманка, да, ты шаманка». Гедде нравилось, что он так называет ее. И она отвечала: «Да, я шаманка, я дочь солнцепоклонников, потому я и довела до кипения и свою и твою кровь...»
Вот так все переменилось в жизни Леона. Его переполняло незнакомое ему чувство победителя, чувство мужского самодовольства. И это было для него тем более желанным, что он до сих пор мучился тяжкой мыслью о своей ущербности, особенно когда вынужден был сравнивать себя с таким несокрушимым и удачливым человеком, каким был Ялмар — его неуязвимый соперник. Леон выздоравливал, входил в пору зрелости и не замечал, как с чувством страшной своей ранимости терял в себе что-то очень человечное, грубел, терял внутренний слух на очень тонкие вещи. Возможно, что это было в нем временным, возможно, что его просто оглушил звон собственной бунтующей крови. Но это было.
А Брат орла страдал. Он не выносил взгляда Леона — взгляда победителя, хотя светилось в нем порой и смущение. А тут еще колдун начал подкрадываться к Брату орла с нехорошими намеками, подсказками. Однажды он явился в стадо, усадил Брата орла на свою нарту, в которую были впряжены две огромные черные собаки.
— Садись, прокатимся, — сказал он, освобождая рядом с собой место на нарте.
— Не увезут нас твои собаки.
— Это не собаки, это росомахи.
— Где ты их взял? — спросил Брат орла, не решаясь сесть на нарту. — Нигде не видел таких больших собак.
Брат луны потрепал по голове сначала одну, потом другую собаку, наконец сказал:
— Их родила росомаха, которая живет в моем чуме.
— Чучело, что ли? Как это чучело может родить? — спросил Брат орла, готовый расхохотаться.
Вытащив из чехла нож, колдун швырнул его в пролетающую стаю куропаток и сказал повелительно:
— Принеси нож и сосчитай, сколько до него шагов.
— Зачем? — недоуменно спросил Брат орла, вскинув заиндевелые брови.
— Так надо. Ну живее.
Конфузливо усмехаясь, Брат орла смерил шагами расстояние до ножа, достал его из снега и принес колдуну.
— Сколько оказалось шагов?
— Двадцать восемь.
Колдун долго молчал, сосредоточенно наблюдая за куропатками, разгребавшими снег там, где его изрыли олени, и вдруг сказал:
— Через двадцать восемь дней Гедда понесет от Леона...
Брат орла какое-то время смотрел на колдуна так, будто никак не мог вникнуть в смысл его слов, потом застонал и пошел прочь, не выбирая пути, глубоко увязая в снегу. Вышел на берег реки и вдруг увидел Леона. Тот сидел возле лунки, мерно дергая удочку. На льду лежало два хариуса. Брат орла приостановился шагах в двадцати от Леона, присел на корточки, закурил трубку. Леон с угрюмым равнодушием посмотрел на него и снова принялся дергать удочку. Брат орла выкурил трубку, подошел к Леону вплотную, спросил больше с тоской и болью, чем с ненавистью:
— Ты знаешь, что Гедда моя невеста?
Медленно подняв голову, Леон посмотрел на юношу с сонным равнодушием и ничего не ответил.
— Ты почему молчишь?
Леон встал, походил вокруг лунки, низко опустив голову, вдруг улыбнулся.
— Ну а Гедда... как она? Согласна стать твоей женой?
— Если не согласится... я тебя убью.
Вяло пожав плечами, Леон почистил прихваченную морозом лунку и только после этого сказал:
— Убей или уходи. Не мешай ловить рыбу. Хочешь, я тебя научу стрелять из пистолета?
— Что ж, научи.
— Приходи завтра утром сюда же...
Утром Леон явился в назначенное место. Брат орла его уже поджидал.
— Думал, не придешь, — не то одобряя приход Леона, не то удивляясь его появлению, сказал он.
Пистолетом Леон владел хорошо: еще с детства учили его и стрельбе, и приемам борьбы, особенно он преуспел в каратэ. Подняв осколок льда, который валялся у замерзшей лунки, Леон протянул его Брату орла.
— Подбрось как можно выше.