ало личико Чистой водицы. А олени бежали и бежали, тяжко дыша. И вырывались из их широко раскрытых ртов густые клубы пара.
Вдруг Леон увидел Белого олененка. Нет, пожалуй, не увидел, скорее всего и это игра разыгравшегося воображения. Наверное, уж слишком была напряжена его душа. Леон протер глаза, освобождая ресницы от инея, но странное видение не исчезало: прямо на него шел Белый олененок, как человек, на задних ногах... И мелькало над мглою личико Чистой водицы. Девочка то смеялась, указывая на Белого олененка, то прикладывала палец ко рту, как бы умоляя не спугнуть ее друга. Странное видение. Странное состояние. И звучит, звучит сама вечность туго натянутой струной, проходящей через остров. И плывет остров в музыке вечности. А олени бегут и бегут. И снова хочется Леону уверить себя в том, что он никому не желает зла...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯИ ОБЛОМАЛСЯ ЛУЧИК...
Сестра горностая уже знала о поединке Леона с Братом скалы: об этом говорило все стойбище; люди выражали восхищение Леоном, и это волновало ее, она ждала, когда наконец придет сын.
Но у входа в чум неожиданно возник колдун. Сестра горностая была уверена, что это именно он натравил Брата скалы на ее сына. «Ну что ж, я тебя встречу, проклятый колдун!» — мысленно погрозила она.
— Дадут мне в этом чуме хотя бы чашку чая? — громко спросил колдун.
— Как же, конечно, дадут. — Сестра горностая, загадочно улыбаясь нежданному гостю, поманила его рукой.
Это было для колдуна столь неожиданно, что он подумал о возможном подвохе. Однако вошел в чум, а Сестра горностая и шкуру ему постелила, шкуру белого оленя.
«Не намерена ли она меня задобрить?» — подумал колдун, настороженно наблюдая за хозяйкой чума.
А Сестра горностая вот уже и столик перед гостем поставила, крепкого чая налила в тонкую фарфоровую чашечку, расписанную красными цветами.
— Ну что хитришь, говори, какой подвох мне приготовила?
— Выпей еще чашечку чая, — не сказала, а пропела Сестра горностая, уважительная такая, доброжелательная.
— Что ж, выпью... Смотрю на тебя, как будто приветливая, улыбаешься. А за улыбкой ненависть чувствую...
— Вот и хорошо, что чувствуешь, — ласково сказала Сестра горностая, не спуская глаз с гостя, явно сбитого с толку.
— Что ж тут хорошего? Поить человека чаем, которого ненавидишь, небольшая радость.
— И все-таки для меня радость, потому что в чашке твоей отрава...
Колдун невольно выронил чашку и разбил ее, хотел закричать, но одумался. Заулыбавшись, погрозил пальцем.
— Врешь! Ты просто меня пугаешь. Что ты насыпала в чай, говори? Почему я привкуса не почувствовал?
— Я не сыпала. Я просто в чашку посмотрела. В главах моих ненависть... Это и есть отрава.
И действительно, если надо было увидеть, как воочию выглядит ненависть, следовало посмотреть в глаза Сестры горностая.
— Я хочу, чтобы тебе даже снились мои глаза. Ты колдун. Но и я колдунья. За сына своего... если ты сделаешь ему хоть маленькое зло, я сожгу тебя в твоем чуме, натравлю на тебя твоих же росомах.
— Они разорвут тебя в клочья.
— Я сама их разорву в клочья. Я всю жизнь ждала встречи с сыном. Море стало соленее в десять раз, потому что я на его берегу плакала. И если ты... ты, всем желающий только зла, не оставишь сына в покое, я выслежу во льдах белого медведя, обниму его за шею и нашепчу ему на ухо, чтобы он разломал твой чум и сожрал тебя!
Колдун рассмеялся.
— Отдаю тебе должное. Сила в твоих словах такая же, как и ненависть в глазах. Мне это по нутру. Я пошел. Не думай, что ты меня испугала. Напротив, ты меня развеселила. А чашку тебе, наверное, жалко...
— Не жалко. Мне было приятно видеть, как ты от страха ее уронил. И если бы ты не был так глуп, наверное, не упомянул бы об этой чашке.
Колдун опять рассмеялся:
— Хороша, хороша. Ненавижу женщин. Если бы не это, я бы нашел способ наслать на тебя чары, и ты сама постелила бы мне брачную шкуру белого оленя.
— Оленьи рога я тебе подложила бы под твои костлявые бока...
И такое отвращение отразилось на лице Сестры горностая, что колдун испытал чувство глубокого унижения. Покрутив в руках черепок от чашки, он сломал его, спрятал осколок в карман и вышел: если колдун уносит из твоего чума какой-нибудь предмет или даже часть его, жди беды...
В чум вошла Гедда, тревожно спросила:
— Где Леон? Что у них было там, на реке, с Братом орла? Не знаю, что и подумать.
— Успокойся, — мягко попросила Сестра горностая, поправляя косы на ее груди. — Мне все рассказали...
— Мне тоже рассказали. Но я хотела бы все это услышать от самого Леона.
Сестра горностая откровенно любовалась Геддой.
— Кажется, начинается пурга, — сказала Гедда, чутко прислушиваясь к порывам ветра. — А Леона все нет и нет... Надо искать...
И пошло от чума к чуму: «Леона надо искать! Надо искать!» Мужчины выбегали из чумов, на ходу подпоясывая малицы: надо искать!
Брат оленя откатил от своего чума железную бочку, устанавливая ее с наветренной стороны вверх дном; затем смочил шкуру оленя керосином, придавил ее на бочке тяжелым камнем, чтобы не сдуло ветром. Долго не мог поджечь шкуру — гасли спички. Наконец вспыхнуло пламя, которое должно было служить маяком заблудившемуся.
Полыхал факел из горящих оленьих шкур. Слышался звон подвешенного котла, который, как нередко бывало в подобных случаях, служил колоколом.
Гедда надеялась, что Леон неожиданно появится из снежной мглы. Не выдержав мучительного ожидания, она выскочила из чума в пургу. Ее догнали.
— Пустите меня! Пустите! Я найду его. Только я... я смогу найти его.
В Гедду вцепилось несколько женщин, насильно отвели в чум Сестры горностая, которая тоже рвалась в тундру на поиски сына.
— Вот посидите вместе, поглядите друг другу в ваши полоумные глаза, — пытался шутить Брат кита, усевшись стражем у выхода. — Ветер такой, что мужчины падают с ног. Меня чуть не унесло, как перышко. А уж на что крепкий и крупный мужчина.
— Пусти меня к факелу, — попросила Сестра горностая. Ей было невыносимо слушать шутки старика. — Я буду поддерживать огонь. Надо же что-то делать...
Один за другим возвращались мужчины из безрезультатных поисков. Вернулся и Брат медведя. Представ перед дочерью, он отнял у нее железный стержень, которым она била по котлу, громко сказал, стараясь пересилить шум пурги:
— Успокойся! Леон не пропадет. Он все же мужчина. Закопается в снег и переждет пургу. Разве редко с нами такое случается?
Гедда села на снег, обхватив голову руками. Раскачиваясь из стороны в сторону, невольно припоминала легенду, слышанную в детстве, еще не очень догадываясь, почему это пришло ей на память. А по легенде выходило, что вот так же разразилась пурга, вот так же заблудился юноша, и тогда девушка, которая безумно любила его, сняла с себя одежды, легла в сугроб и жарким телом своим растопила снега и спасла любимого. Воскрешала в памяти Гедда легенду и постепенно в отчаянии своем начинала верить в это.
А время шло. Позже всех вернулся из поисков Брат оленя. Сестра горностая опустилась на снег у его ног и утопила лицо в сугроб, заглушая рыдания. И Гедде показалось, что Сестра горностая тоже верит в чудо: способна и мать если не растопить все снега на свете, то хоть отнять силу у стужи, погасить студеный ветер. На какое-то мгновение ей пришла догадка, что верить в такое нелепо. Но промелькнуло мгновение трезвой мысли, как снежинка, уносимая ветром, и на Гедду вновь нашло помрачение. Она сорвала с себя малахай, сбросила рукавицы и принялась раздеваться.
— Ты сошла с ума! — вскричала Сестра куропатки, бросаясь к дочери.
А Гедда в помрачении своем отбивалась и кричала:
— Не мешайте мне! Я растоплю снега... Я спасу его!
Привела ее в чувство Чистая водица. Она бросилась на шею сестре и прокричала ей в лицо:
— Ты что, лишилась рассудка?! Простудишься. Леон вернется, а ты будешь в огне...
Это прозвучало настолько трезво и убедительно, что Гедда крепко прижала сестренку к себе и замерла. Потом позволила кому-то надеть на себя малахай и подошла к факелу. Долго смотрела на огонь остановившимся взглядом и все повторяла как заклинание:
— Я спасу его. Спасу, спасу...
Брат орла наблюдал за Геддой, ему было хорошо видно ее лицо.
«Нет уж, спасу его именно я, — мрачно думал он, обращаясь мысленно к Гедде. — Я приведу его в стойбище и толкну тебе в ноги: получай!»
А Чистая водица, у которой хватило здравого ума сказать сестре такие трезвые слова, вдруг сама начала проникаться мыслью, что она может спасти Леона.
Убедившись, что Гедда окончательно пришла в себя, Сестра куропатки заметила и Чистую водицу, которая держалась за малицу матери, потому что ветер сбивал ее с ног.
— Иди спать! — строго приказала она дочери и повела ее за руку к своему чуму.
А вот когда Чистая водица вынырнула из чума, никто не видел... Ветер с такой силой толкнул ее, что она упала лицом в снег. Девочка с трудом поднялась, подумав, что затея ее безумна и надо вернуться домой. Однако ветер толкал ее в спину, и она бежала довольно долго, пока снова не упала в снег. Глянула на факел. Свет от огня едва пробивался сквозь снежную круговерть. Чистая водица попробовала сделать несколько шагов по направлению к факелу, но ветер отшвырнул ее назад. Девочке стало страшно от мысли, что она не сможет вернуться в стойбище. Она хотела крикнуть, но снег забил рот. Вдруг ей почудилось, что она услышала голос Леона. Чистая водица поднялась и побежала. Через минуту она уже не бежала, а катилась по снегу. Ей казалось, что пройдет мгновение-другое и она уткнется прямо в Леона. О, какая это будет радость! Леон поднимет ее на руки и понесет против ветра на свет факела. Он же сильный, очень сильный, все стойбище восторгалось тем, как он победил Брата скалы. Скорее бы найти Леона. Он где-то здесь, голос его она только что слышала...