Двое суток метался Леон в бреду. Все было текуче и зыбко вокруг, и ему чудилось, что его несет как снежинку ураганной силы ветер. Леон пытался ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы избавиться от чувства, которое было похоже на стремительное падение. Сердце его заходилось, и в груди не хватало дыхания. Белые космы снега превращались в языки пламени, и уже не холод мучил Леона, а нестерпимый жар. Он жадно оглядывался, стараясь понять, куда его занесло, то здесь, то там виделось личико Чистой водицы. Девочка что-то кричала, но губы ее шевелились беззвучно. Леон тянулся к ней, звал на помощь, и всякий раз, как только казалось, что он вот-вот ухватится за протянутые ему руки Чистой водицы, она исчезала. И снова космы снега превращались в пламя, и Леон кричал, моля о спасении.
Брат оленя заставлял Леона время от времени глотнуть отвар из трав и в речениях своих отвечал ему на его бессмысленные восклицания. Иногда Леон слышал, что к нему кто-то прорывается в сознание успокоительной речью, и тогда он затихал. Шум ровного человеческого голоса как бы одолевал вой пурги, и возникала надежда на спасение.
Однажды Леон очнулся от пристального взгляда Гедды. Он слабо улыбнулся и тихо сказал:
— Ну и глаза... По-моему, ты гипнотизерка.
Никак не отозвавшись на шутку Леона, столь неожиданную в его положении, Гедда продолжала смотреть на него немигающим тяжелым взглядом.
— А это ты, мама? — Леон попытался дотянуться до матери.
Сестра горностая приложила палец ко рту:
— Тебе нельзя говорить много. У тебя еще жар...
Леон переводил блуждающий взгляд глубоко запавших глаз то на лицо матери, то на лицо Гедды, наконец спросил, приподняв голову:
— Где Чистая водица? Позовите ее ко мне!..
Почувствовав головокружение, Леон беспомощно уронил голову. Не знал он, что Чистую водицу все еще искали в снегах тундры.
— Вы что-то от меня скрываете, — промолвил он и снова погрузился в забытье.
На третьи сутки Леон узнал, что именно от него скрывали. Проснулся он, услышав заунывный плач женщин. Леон позвал мать. Ему никто не ответил. А заунывные женские голоса становились все горестней. И когда Леон услышал залп из карабинов, он стал одеваться. Время от времени замирал, ожидая, когда отступит головокружение. И все-таки Леон обулся, натянул малицу.
У чума Брата медведя сидели возле нарты на корточках все женщины стойбища и плакали. «Неужели Чистая водица? — мысленно вскричал он. — Господи, ведь это действительно Чистая водица! Она мертва, ее хоронят. Конечно же, она искала меня. Вот чем все это кончилось... Мужчины еще раз вскинули карабины и выстрелили в воздух. Лица их были удивительно бесстрастными. От морозного воздуха Леон задохнулся, никак не мог вскрикнуть и лишь надрывно закашлялся. Женщины на мгновение умолкли.
— Будь я проклят! — захрипел Леон. — Это я... я принес вам несчастье.
К Леону подошла мать с заплаканным лицом.
— Иди, иди в чум. Иди, если не хочешь, чтобы в стойбище были еще одни похороны.
Мать и Гедда уложили Леона в постель. Он метался.
— Будь я проклят!.. Это я... я... все я...
Похоронная процессия черной цепочкой медленно удалялась от стойбища к подножию хребта. У горного распадка Брат медведя остановился и тихо сказал:
— Теперь мы пойдем только с Братом оленя. Мы увезем ее на самую высокую вершину. Оттуда ей будет легче уйти к верхним людям. Вы все знаете, что ей нельзя долго задерживаться в срединном мире...
Брат медведя не называл имени девочки — таков был обычай: усопший теряет свое земное имя, чтобы найти другое в своих странствиях по стране печального вечера.
Сестра куропатки упала на колени перед нартой, прощаясь с любимой дочерью. Упали на колени перед нартой и все остальные женщины и девочки, и опять заунывный плач поплыл над снежной тундрой. Мужчины, покуривая трубки, подчеркнуто деловито говорили о будничных делах, как того требовал обычай. Наконец Брат медведя привязал еще один ремень к нарте с петлей на конце, передал его Брату оленя.
Скользя и поддерживая друг друга, они добрались до одной из вершин горного хребта. Брат оленя с трудом оторвал взгляд от лица покойницы, осмотрел морозную мглистую даль. С этой огромной высоты во все стороны виделись нагромождения морских торосов. Льдины напоминали стадо фантастических зверей. Пробирались к острову звери, да вдруг замерли в скорбной неподвижности, узнав, что здесь похороны. Гора, на которой покоилась Чистая водица, оказалась в самом центре замкнутого круга из семицветной радуги холодных огней — это была и утренняя и вечерняя заря одновременно. Да, в самом центре круга прощальных огней высокая, очень высокая гора. И на вершине горы скорбь.
Печально светятся огни. Печально плывут нескончаемой чередой горестные мысли Брата медведя: умерла любимая дочь. А между тем настоящий мужчина в такой скорбный час должен показать духам, насколько велико его самообладание. Хорошо бы найти в себе силы даже для шутки. О, если бы для этого нашлись силы! Чем можно было бы еще лучше доказать, насколько ты веришь, что с усопшей расстаешься только на время и что ты желаешь, очень желаешь скорейшего ее возвращения?
Таков обычай.
И Брат медведя, выбив выкуренную трубку о носок своего торбаса, сказал:
— Вот вспомнил смешной случай... Прибыл в четвертое стойбище хозяин оленей Томас Берг. Я там со своими детишками оказался. Вот и она была, — кивнул в сторону покойницы. — Берг вдруг расщедрился — праздник устроил. Для борцов призы выставил. Первый раз — огромный медный чайник. Уж так мне захотелось заполучить этот чайник! И Брат скалы на приз этот поглядывает, как голодный пес облизывается. Ну, думаю, придется за этот чайник мне состязаться именно с ним! А попробуй побороть его, не так-то просто даже для меня.
— Да, это верно, — согласился Брат оленя, стараясь показать, что он уже находится в предвкушении веселой истории.
На душе такая скорбь, что, кажется, не от мороза, а именно от нее, от скорби, лопаются камни на вершине горы. Но Брат медведя делает вид, что он весел. Да еще как весел!
— Перед этим на глазах у Берга Брат скалы меня оскорбил, — продолжает он, снова раскуривая со смаком трубку. — Какой, говорит, ты Брат медведя? Ты, говорит, всего-навсего Брат мышонка. И тут пришла мне озорная мысль. Я даже чуть не вскрикнул от радости...
— Ну, ну! — с видимым удовольствием поощрил путника Брат оленя. — Что же случилось дальше?
— О, случилось очень смешное... Хорошо, пусть будет так, говорю гордецу, пусть я буду Братом мышонка, а потому мне надо кое о чем посоветоваться с моим братишкой — Мышонком. Повернулся к Бергу и прошу: мол, разреши мне пошептаться с братишкой. Ну хотя бы с часок. Хозяин рукой махнул: давай, говорит, шепчись хоть два часа, я пока за другими состязаниями понаблюдаю, за стрельбой из лука. Я тут же детишек своих в сторонку отвел и такой даю им наказ: мол, всю тундру обшарьте, а поймайте мне мышонка. И что ты думаешь? Через полчаса вот она, — Брат медведя опять кивнул в сторону покойницы, — в ладошках протягивает мне смирненького такого мышонка.
— Ну, ну, и что же дальше?
— О, дальше было такое, что даже олени хохотали... Началась борьба. Берг арканом круг на земле обозначил. Кто кого вытолкнет из этого круга, тот и победит. Ну, думаю, разве скалу с места сдвинешь? Но ничего, не я, так мой братишка Мышонок скалу эту сдвинет. Зажал я мышку в кулак... Изловчился и сунул ему в штаны мышонка. Брат скалы и взревел, за это самое место схватился! Потом на землю упал, кувыркается. Наконец и за круг выкатился. А я ему кричу: мол, ты штаны, штаны спусти, там мышь у тебя! Кое-что отгрызет! Как видишь, не я тебя поборол, а мой младший братишка. Люди хохочут. Хозяин икать от хохота начал. Приз мне в руки сует, великолепный чайник! Еще, говорит, карабин добавлю — приз для твоего младшего братишки...
Смеялись мужчины, сидя на камнях рядом с усопшей, глаза от слез вытирали. А слезы соленые. И не только от смеха были они солоны — от горя, от скорби. Но нельзя показывать горе, нельзя обнаруживать скорбь. Нашлись, нашлись все-таки силы для шутки. От великой любви к усопшей нашлись. Пусть слушает, как смеется ее отец. Пусть слушает, как смеется друг отца и ее друг — Брат оленя: Пусть знает, что они всего лишь на короткое время расстаются с ней, что они будут ждать ее возвращения.
Таков обычай.
Гасли огни семицветного кольца зари. За этим кольцом начиналась запредельность, за которой простиралась страна печального вечера.
Брат медведя долго смотрел в спокойное, отрешенное от всего земного личико дочери, перевел взгляд на угасающий круг зари и неожиданно снова засмеялся:
— Приспустил Брат скалы при всем народе штаны, а оттуда мышь выскочила! Он хотел ее растоптать, а я тут как тут! Схватил его и давай с ним бороться. А у него штаны приспущены. Сверкает Брат скалы стыдным местом, а люди хохочут...
Оставив покойницу на вершине горы, открытой всем мирам, спускались вниз с горной выси мужчины, объятые скорбью, и хохотали. А эхо повторяло их хохот. Можно было подумать, что прятались в щелях камней злые духи, устрашенные такой очевидной силой самообладания мужчин, двух неразлучных друзей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯУПРЕДИМ ГЕРОСТРАТА
Звонок был настолько уверенным и требовательным, что Мария невольно открыла дверь и увидела перед собой Френка Стайрона и Макса Клайна — человека по кличке Зомби. «Вот оно, все-таки не миновало», — подумала Мария, беспомощно оглянувшись назад, туда, где Освальд складывал из кубиков, как он сам говорил, храм. Освальд неосторожно задел свое сооружение, и кубики рассыпались по полу. Мария приняла это как дурной знак.
— Ну здравствуй, Мария! — воскликнул Макс Клайн излишне торжественно и протянул ей букет роз. — Разреши нам войти в твой благословенный дом.
— Проходите, — непослушным голосом сказала Мария.
Когда вошли в комнату, Стайрон запоздало слегка поклонился Марии, сухо спросил: