Стайрон не договорил, какое-то время угрюмо разглядывал Марию, еще более, чем прежде, скованную не только страхом, но и мучительной неловкостью.
— Я хочу вас спасти. И прежде всего спасти вот от этого жалкого человека. Да, он мой зомби. И у него уже запрограммирована в сознании расправа над вами. Не галлюционогенами запрограммирована, нет, скорее обстоятельствами. Он попал в затруднительное положение с этими саами. Я чист, это его дело. Он должен выкрутиться. Это мой ему приказ. Мне надо знать, способен ли он решительно на все. Иным он не нужен мне, потому что это будет уже не зомби. Вы, Мария, можете или помочь ему, или погубить. Он уже всю душу мне вымотал вопросом: «Что делать с Марией?»
— Ну и что же он собирается со мной делать? — по-прежнему глядя в одну точку, замедленно спросила Мария.
— Не знаю! Мне известно, что я, я собираюсь с вами делать!
Клайн, подчеркивая свою деликатность, подошел к стеллажам с книгами, принялся прилежно разглядывать то одну, то другую, дескать, я и не пытаюсь вникать, о чем там у вас идет речь. А Стайрон раскалял в себе что-то уже самое тугоплавкое и потому производил впечатление истинно одержимого; распаленное лицо его покрылось красными пятнами, рот пересох, а глаза лихорадочно блестели.
— И если я заговорил о вашем спасении, Мария, то я... скажу вам... скажу о том, что имеет отношение к истинному спасению. Вы должны как можно быстрее покинуть эту землю. Да, да, не смотрите на меня так. Вы должны покинуть Европу! Уверяю вас, это сейчас самое страшное место на земном шаре! Здесь уже все, все дышит вулканом. Взрыв неизбежен. Спасение может быть только там, у нас, за океаном. Да, только там и лишь при определенных обстоятельствах, которые уж кто-кто, а я сумею создать. И не надо так бледнеть. Выпейте воды!
Привлеченный возбужденным поведением странного человека, Освальд стоял на пороге комнаты, где он трудился над своим храмом, и, кажется, готов был уже заплакать. Подбежав к матери, он попросился на руки, крепко обнял ее за шею и спросил:
— Так когда же приедет папа?
— Скоро, скоро приедет, — ответила Мария, целуя сына.
— Пусть уйдут эти дяди, я их не люблю...
— Сейчас, сейчас, они уйдут, а мы пойдем с тобой погуляем. Сходим к Оскару Энгену, он тебя нарисует...
Мария потянулась к телефону, набрала номер, узнала голос старика Юна Энгена.
— Мне бы Оскара... А где он? Я была бы благодарна, если бы он пришел как можно скорее. У меня гости, с которыми следует говорить при свидетелях. Ну что ж, приходите сами, чем быстрей, тем лучше.
— Вы кого-то позвали? — подозрительно глядя на телефон, спросил Клайн. — Напрасно, разговор наш далеко не окончен...
А Стайрон чувствовал себя так, словно его заставили остановиться в момент самого стремительного разбега, потому очень страдал:
— Вы делаете огромную ошибку, Мария, не дослушав меня. Вы должны выслушать все до конца! Да, я знаю, что произвожу на вас впечатление невменяемого, но я уверяю вас... нет трезвее человека в этой ситуации, чем я!
Встав с кресла, Стайрон набрал полную грудь воздуха. Освальд подумал, что странный этот человек сейчас закричит. Малыш еще сильнее прижался к матери. Но Стайрон как-то очень осторожно выдохнул, словно боялся что-то порвать внутри себя, с той же осторожностью присел в кресло и совсем тихо сказал, тяжело упираясь руками в подлокотники:
— Я думаю, что скоро начнется. Это неизбежно. Это предначертано свыше. Мы как бы раздвинем вселенский огненный занавес и увидим иной мир, и начнутся иные измерения уцелевшей жизни. Мы заново переплавим в том огне все, что способно, подобно золоту, плавитьея. А чему не суждено переплавиться, пусть, пусть горит! Мы будем способны при свете того огня глянуть на сегодняшнюю цивилизацию, как на грубый черновик, как на первый вариант, который подлежит самому решительному исправлению с учетом всех ошибок и аномалий. И одна из аномалий — слишком огромное обилие человеческого материала. И не зря мой друг Сэм Коэн говорит, что нет ничего гнуснее человека. Только сверхчеловек сможет подняться над этой гнусью. Человек разъедает земной шар, как червь разъедает яблоко. Нужно истребить как можно больше червей и спасти яблоко. Другого не дано. И мы... только мы исполним великую миссию спасения жизни на земле. В этом и есть суть нового ядерного мышления...
Мария думала в смятении: «Да помилуй бог, неужели возможна еще и вот такая жуткая казуистика? Неужели возможны приверженцы такой вот теории? Или это не только теория, но уже и практика? Да, конечно, конечно, и практика...»
Тихо и совершенно счастливо рассмеявшись, Стайрон вытащил платок, вытер вспотевшую голову и вдруг снова с добродушным видом сделал Освальду «козу», слегка боднув растопыренными пальцами его животик.
— Так что же вы молчите, Мария? Понимаю, я вас ошеломил. — Стайрон, словно извиняясь, развел руками. — Ничего не поделаешь, таков наш век. Вы, вероятно, думаете о Ялмаре? Представьте себе, я тоже о нем думаю. Кстати, книга его «Бесовство как следствие ядерных амбиций», насколько мне известно, переведена во Франции и Англии. Теперь переводят и русские. Грех Ялмара Берга становится все неискупимее! Но я даю ему шанс искупить и этот грех. Я все еще протягиваю ему руку. Я упорный и очень терпеливый. И мои идефикс еще никогда не оказывались неосуществленными. Никогда! Уверяю, я не собираюсь вас похищать у него. Вы будете и там вместе, пока лично вам, Мария, будет казаться, что без этого жизнь ваша немыслима. Однако я хочу, чтобы вы поняли: нет, не во мне сатана, а в нем, в Ялмаре Берге! Сатана так называемых его гуманистических представлений. Он, видите ли, желал бы всех накормить, обогреть, обласкать, а главное, желал бы даровать всем право на жизнь! А это значит — расплодить мириады червей в образе человеческом и погубить жизнь на земле! Изгоняйте, Мария, сатану из души вашего мужа — в этом и ваше спасение. Кстати, где он сейчас? Насколько мне известно, кажется, в Никарагуа...
— Да, он сейчас там, — наконец заговорила Мария, по-прежнему не глядя на Стайрона.
Она хотела сказать, что очень устала, что ей необходимо заняться своими делами, но позвонили в дверь. Освальд спрыгнул на пол.
— Папа приехал! Это папа, папа! — закричал он и даже затопал от нетерпения ножками, умоляя взглядом мать поскорее открыть дверь.
Вошел старик Юн Энген, поцеловал Марию в щеку, сдержанно поклонился гостям.
— А я думал, папа, — сказал Освальд и вздохнул с таким откровенным разочарованием, что старик засмеялся, поднял малыша на руки.
— Это хорошо, что ты так ждешь отца, очень хорошо.
— А я храм строю. Иди, покажу.
— Ну, ну, пойдем. По этой части я кое-что соображаю.
Мария почувствовала облегчение при этом могучем человеке. Она с каким-то скрытым вызовом представила старика незваным гостям и даже приготовила для всех кофе.
— Однажды я уже видел его, — сказал Юн Энген, имея в виду Стайрона. — Сей господин направлялся с Ялмаром к Оскару, а я столкнулся с ним. Вот жаль, не знаю английского, я бы кое-что спросил у него. Уж я спросил бы!
— А вы спрашивайте, я переведу, — с готовностью пообещала Мария, как бы вознаграждая себя за долгие минуты мучительного напряжения.
Старик подошел к зеркалу, пригладил огромными ручищами седые непокорные волосы и спросил:
— Господа или как там вас, мистеры, что ли, как вы относитесь к боксу? — Круто повернулся, лукаво поглядев на удивленную Марию. — Да, да, вот так прямо вопросик мой им и переведи.
Не без шутливого удивления приняли вопрос и гости после того, как Мария его перевела.
— Бокс?! О, вы интересуетесь боксом! — демонстрируя искрометное добродушие, восклицал Стайрон. — Представляю, сколько побывало в нокауте от ваших кулаков! Люблю великанов, неравнодушен к физической силе. Впрочем, как к любой другой силе...
А Клайн даже пощупал бицепсы старика, восхищенно играя глазами и выразительно показывая большой палец.
И навалился Юн Энген на гостей со своими вопросами, требуя прямого ответа:
— Нет, нет, вы не увиливайте! Вот ваш этот папаша нейтронного «беби» толкует о каком-то нулевом разрушительном эффекте. А что это значит? Выходит, рванет это самое «беби», и дом, который я строю, будет целехонек, а меня поминай как звали? Выходит, для папаши этого я чистый нуль, так, что ли?
Вальяжно раскинувшись в кресле, Стайрон слушал перевод Марии и поглядывал на Юна Энгена точно бы с добродушным снисхождением, хотя было видно по глазам, что его все больше мучает досада. Нетерпеливо глянув на часы, он попросил Марию умоляюще:
— Избавьте меня от этого расшалившегося ребенка. Не могу же я говорить с ним на таком вот уровне...
Мария перевела все дословно.
— Ах ты ж дьявол его побери! Уровень ему не нравится! — Старик свирепо прокашлялся, немилосердно прочищая горло. — Стало быть, для этого умника я всего-навсего нуль. Нет, пусть он мне все-таки ответит, с какой ведьмой переспал тот так называемый папаша, чтобы потом выродилось это нейтронное «беби»? В каком бардаке это происходило?! Я знаю, как зовут ту ведьму. Нажива — вот какое имя у нее, не очень, знаете ли, красивое имя. Подолом потаскуха трясет, и вы млеете в похоти перед нею. А подол грязный, весь пропитан нефтью и урановой пылью. И вы... вы, такие вот, грязный подол этот называете знаменем так именуемого свободного мира. И что же, господа, или как там вас, мистеры, что же вы хотите, чтобы, допустим, лично я припал на колено и целовал это знамя в знак присяги вам? Вы хотите, чтобы за этим знаменем пошло все человечество? Вы этого хотите, мистеры?
Мария переводила Юна Энгена с явным удовольствием, не пытаясь скрывать свое единомыслие с ним.
— А вы спросите у него, как ему нравится перспектива принять на собственную шею бородатого Кастро, да еще сибирского происхождения, — с какой-то кислой вежливостью попросил Марию Клайн, стараясь сохранить дружелюбное выражение на лице: я, мол, прощаю старику его совершенно очевидные заблуждения и постараюсь развеять их.