— Побудь с олененком, а я поищу ему вторую мать. Ничего, приучим!
Брат оленя бродил среди важенок и телят, поглядывая на склоны горного распадка: не крадутся ли волки? Фыркали, отбегая в сторону, важенки, увлекая за собой оленят, подозрительно косились на человека, томимые ревностью и страхом за своих детенышей. Брат оленя остановился у важенки по имени Серая. Олениха крупная, сильная, отелилась второй раз, теперь была у нее телочка. Заслышав шаги человека позади себя, Брат оленя повернулся и, к своему изумлению, увидел Сестру горностая.
— Ты?! Почему не спишь?
Сестра горностая ощипала опушку малахая от инея, тихо сказала:
— Проснулась, а тебя нет. Страшно стало. Какое-то дурное предчувствие сдавило сердце...
— Что ж, предчувствие тебя не обмануло. Росомаха убила Дочь снегов.
Вскрикнув, Сестра горностая прикрыла рот рукавицей.
— Где олененок?! Жив?!
— Жив. Вон там, в палатке.
Сестра горностая забралась в палатку, бросилась к олененку, у которого закатывались глаза и был закушен язык... Увидев растерянное лицо Брата орла, закричала:
— Что же ты сидишь?! Видишь, олененок умирает!
Развязав тесемки своих меховых одежд, Сестра горностая обнажила грудь. Шершавый язык олененка коснулся соска женщины. На мгновение память его прояснилась, и он представил себе то единственно родное существо, которое было его матерью. Но он уже почти умирал, а у женщины не было молока. И все-таки что-то ему помогло сделать огромное усилие, глубоко вдохнуть спасительный воздух. Если бы не этот глоток воздуха, он, наверное, умер бы.
В палатку, чуть приоткрыв вход, заглянул Брат оленя.
— Я боюсь, он умрет! — в отчаянии воскликнула Сестра горностая. — Я же не кормящая мать, у меня нет молока...
— Беги в стойбище! — приказал пастуху Брат оленя, — Принеси соли.
Казалось, целую вечность спасала Сестра горностая олененка, поднося к его рту грудь. Олененок надеялся на спасительный глоток молока и в борьбе за собственную жизнь пытался добыть его, чего бы ему это ни стоило. Когда прибежал пастух, Брат оленя сказал жене:
— Разведи в чайнике соль, а я поищу ему кормилицу.
Упираясь, храпела заарканенная Серая олениха, испуганный, тревожно хоркал ее родной олененок. Вот важенка уже у самой палатки. Брат оленя передал конец аркана пастуху, отвязал от пояса кожаный туесок, наполнил его соленой водой. Обычно пастухи наполняют туесок мочой, таким образом приваживая к себе оленей. Протягивая туесок оленихе, Брат оленя ласково уговаривал ее успокоиться. Почуяв соль и мирную речь человека, важенка перестала бояться. Брат оленя все ближе подносил к ней туесок. Он знал — самых диких оленей можно покорить, если умело использовать их неутолимую потребность в соли. Еще издавна люди приметили, как олени грызут солончаки в тундре, грызут снег, пропитанный мочой, порой ловят в снегу леммингов, чувствуя в их крови соль, пьют морскую воду — так они утоляют вечный соляной голод.
Заметив, что человек выплеснул содержимое туеска у палатки, важенка, забыв всякий страх, подбежала к соленому снегу, принялась жадно грызть его. И тут ее взору предстала голова того самого олененка, которого ей уже недавно подсовывали. Но что за чудо, теперь его голова пахнет солью! И Серая олениха принялась лизать голову олененка, с каждым мгновением все самозабвеннее. А люди, хитрые люди все больше и больше высовывали из палатки олененка, у которого и спинка и бока тоже оказались солеными. И лизала Серая олененка, постепенно проникаясь к нему материнской нежностью. Олениха лизала приемыша, а собственный олененок все тыкался ей в вымя. Но вот и приемыш уже оказался у ее сосков.
Люди улыбались: они помогли оленихе сотворить добро. Так прошла ночь, наступило утро. Люди смотрели на солнце, на горы и соотносили свою душу с порядком самого мироздания. И вдруг они заметили, как вдали, где торчал единственный камень, у которого росомаха задрала олениху, вспыхнул огонь костра.
— Это опять колдун, — сказал Брат медведя.
— По-прежнему смотрит на юг, в сторону Большой земли и ждет, — тихо промолвила Чистая водица.
Никто не заметил, когда она здесь появилась, и никто не удивился: в стойбище Брата оленя давно привыкли, что эта девочка больше времени проводила со взрослыми, чем с детьми. Смотрела Чистая водица на колдуна и не по-детски морщила лоб в тягостном недоумении. Она плохо себе представляла, чего именно ждет колдун, но душевное напряжение не покидало ее, она словно бы старалась во что бы то ни стало противостоять колдуну, от которого ничего хорошего ждать невозможно. В личике ее, в ясном, чистом личике детское неуловимо переливалось в нечто вечное: такое можно увидеть разве что в лике Брата совы — казалось, ему было столько лет, сколько сугробов в тундре, которые уходили в бесконечную даль. Выражение человека не от мира сего в личике Чистой водицы заставляло порой взрослых в ее присутствии затихать с невольной робостью, словно они вдруг оказывались один на один перед какой-то тайной. Даже отец Чистой водицы и мать иногда предупредительно вскидывали руку, заставляя приумолкнуть своих многочисленных детишек, и указывали глазами на нее, на самую младшую их дочь (после нее родилось еще трое, но все они были мальчишками), дескать, не мешайте ей досматривать, словно сон, то, что способна видеть только она.
Вот и сейчас Брат медведя чуть кивнул головой в сторону дочери и тихо сказал, ни к кому непосредственно не обращаясь:
— Она слышит, наверное, о чем думает колдун.
В голос свой Брат медведя как бы на всякий случай вложил самую маленькую долю усмешки, надеясь, что детское в дочери победит и она его слова примет за шутку. Но Чистая водица ответила внятно и очень серьезно, не меняя позы и все так же не отрывая взгляда от далекого костра:
— Да, слышу. Колдун призывает росомаху напасть на Белого олененка. — И вдруг уже совсем по-детски добавила, смеясь и в то же время страдая оттого, что допустила оплошность, испугав своими словами взрослых: — Я пошутила. Колдун, наверное, еще и знать не знает, что у нас родился такой олененок...
И тут же бросилась Чистая водица к Белому олененку, чтобы обнять его. И можно было подумать, что олененок только того и ждал и что он готов был рассмеяться так же радостно и чистосердечно, как смеялась эта удивительная девочка.
ГЛАВА ПЯТАЯИ РОДИТ МАРИЯ ПРОРОКА
Так явился на свет олень, которого назвали на острове Волшебным. Ялмар впервые увидел Белого олененка, когда тому исполнился всего лишь месяц, и теперь вот показал его Марии четырехмесячным.
— Почему эти люди для своего ритуала выбрали именно меня? — спросила Мария, наблюдая, как Ялмар старается создать уют в палатке, в которой он жил иногда по нескольку недель. — Наверное, они сделали это просто из-за уважения к тебе.
— Да ты что?! — воскликнул Ялмар и вдруг опрокинул Марию на оленьи шкуры, страсть какой свирепый в притворном негодовании, все ниже и ниже склоняя лицо над лицом любимой женщины и смывая счастливейшей улыбкой свою столь комически наигранную свирепость. — Да знаешь ли ты, что они искренне оценили в тебе то, что мог оценить только я — великий знаток красоты!.. Именно той красоты, которая должна спасти мир...
— О, тогда все понятно! — необычайно серьезно отозвалась Мария и вдруг рассмеялась. — Только ведь я знаю тебя. По твоим воззрениям выходит, что мир спасет духовная красота и воля людей, идеи которых ты так горячо исповедуешь... Пойдем побродим, я хочу еще раз посмотреть на оленей, особенно на того олененка...
Ялмар и Мария вышли на морской берег. Стынь прозрачного воздуха даже сейчас, в разгар лета, напоминала, что здесь Арктика. Зажженные взошедшим солнцем тучи полыхали каким-то странно холодным огнем, глядя на который можно было еще больше продрогнуть. Казалось, что Арктика более чем отчужденно взирала на солнце, понимая, что было оно в этом бескрайнем пространстве не хозяином, а всего лишь недолгим гостем, хотя и щедрым на свет, да скупым на тепло. И все-таки в этом для Марии было что-то достойное почтительного изумления: Арктика имела характер, Арктика заставляла себя уважать. Марии казалось, что с каждым накатом прибойной волны на нее дышал некто, спрятанный в пучине студеного моря. Над четко очерченной грядой синих гор, меченных родимыми пятнами вечного снега, надменно висела луна, будто предвкушая грядущую власть свою, которой наделит ее через какое-то время полярная ночь. Угрюмо, как бы исподлобья, оглядывала мир луна, багровая, огромная, неправильной формы, словно расплющенная. Обезображенность луны вызывала в Марии чувство тревожного недоумения, и опять приходила мысль, что под ногами у нее не остров, а другая планета, и потому отсюда все в мироздании выглядит совершенно иначе.
— Странно, на небе и луна и солнце...
— Здесь это часто бывает, — не сразу ответил Ялмар, замедленно поднося трубку ко рту.
— Не луна, а какой-то недобрый знак. — Мария поежилась, одолевая странный озноб, в котором было что-то от суеверного страха. — Намек на огонь из «Апокалипсиса»...
— Жертвенный костер, ложное солнце, — в тон Марии промолвил Ялмар. — Кстати, у многих заполярных народов луна — особенный символ. Все дело в том, что в нелегкую пору долгой полярной ночи мучает человека страшное искушение: признавать или не признавать луну за солнце? И если не одолел искушение — все, значит, ты изменил истинному светилу, познался со злыми духами. И тебя будут называть человеком, от луны идущим...
— Не признаю! — с шутливой категоричностью воскликнула Мария.
— Тогда ты человек, идущий от солнца... Что касается моих островитян, то в их представлении луна — истинная лицедейка. У них даже слово есть такое, смысл которого только так и возможно перевести. И каждый, кто поклоняется луне, — самый гнусный лицедей, способный злу придавать ложную личину добра. И мотив этот звучит почти в каждой их легенде и сказке.