Древний знак — страница 9 из 55

А Белый олененок, одолев крутой подъем, забежал за камень и, тяжко дыша, упал на колени, тут же снова вскочил, отпрянув от окрашенного кровью снега. Медленно обвел он взглядом все вокруг, всматриваясь в следы смертельной битвы. Вот следы матери. О, как она билась! Вот следы косматого вонючего существа. И в каждом кровь. Кровь матери. Мерзкое существо рвало ее своими когтистыми лапами. Белый олененок с трудом отвел взгляд от страшных следов, посмотрел наверх и задрожал всем существом: на высоком сугробе он увидел голову матери. Да, это ее голова с колечками завитков у ветвистых рогов. На миг ему показалось, что мать жива, что перед ним вовсе и не холодный снежный сугроб. Но его поразили глаза матери. Безжизненные, невидящие глаза. Слепо смотрят они на своего олененка и не видят его. Значит, это смерть. Что такое смерть? К сугробу вели следы человека. Значит, это человек водрузил мертвую голову матери на сугроб. Зачем он сделал это? Возможно, затосковал и хотел представить себе ее живой? А глаза мертвой головы все смотрят и смотрят, и, кажется, они все-таки что-то видят, но не близкое, а далекое-далекое, видят то, что упрятала вечность. Лучше бы и его упрятала вечность: нет у него матери, смерть отняла ее навсегда. Теперь он знает, что такое смерть. Теперь он знает, что такое скорбь...

И хотелось закричать Белому олененку, как умеют кричать от горя только люди. Откуда он знает, как кричат люди от горя? Э, не все ли равно, откуда он знает это. Важно, что именно голосом человека он высказал бы миру, как ему больно. Но проклятье неизреченности не позволяет ему выразить горе, как выражает его человек. Однако горе душило его. И, затрубил олененок слабым, прерывающимся голосом, надеясь одолеть неизреченность. Поднимая высоко голову, Белый олененок хрипел, приходя в отчаяние от того, что голос никак не может прорваться на волю. И, наверное, в помрачении он бросился бы с обрыва, если бы опять не спас его человек.

На этот раз это был Брат медведя. Он возвращался из безуспешной погони за росомахой, угрюмый, усталый и бесконечно виноватый. Белый олененок хотел бежать от человека, но силы оставили его. Человек присел перед ним на корточки и сказал изумленно:

— Как ты сумел сюда забраться?

Олененок опять попытался затрубить и тут же уронил обессиленно голову. Человек поднял его на руки и понес вниз, приговаривая:

— Ты уж прости меня, прости, не заметил я, как подкралась проклятая росомаха.

Брат медведя принес олененка к палатке, осторожно опустил на снег. Тут же подбежала Дочь родника и начала лизать приемыша: видно, она уже не ждала ним увидеться. Брат медведя помог малышу встать на ноги, подтолкнул его к вымени доброй оленихи, удивленно приговаривая:

— Вот же какая ты хорошая женщина, Серая олениха. У тебя такое жалостливое сердце.

Завидев Брата оленя, устало бредущего к палатке, провинившийся пастух втянул голову в широченные плечи, приготовился к укорам. Но Брат оленя, едва разлепив пересохшие губы, спросил:

— Все та же росомаха?

— Да, это она. Я все равно убью ее. Подкрадывается невидимкой. Это уже шестой случай в нашем стаде, когда именно она убивает оленя. — Брат медведя попытался подтолкнуть Белого олененка под брюхо важенки. — Смотри-ка, не хочет. Э, так и ножки протянешь, малыш. Ну-ка лови, лови сосок. Вон смотри, как старается твоя сестрица.

Но то, что не сделал человек, сделала олениха. Повернувшись к Белому олененку, она принялась его лизать. Чувствуя ласковый язык важенки, Белый олененок думал о матери. Порой ему казалось, что это язык именно его матери, и тогда ему хотелось глянуть на солнце. Да, да, как только у него достанет сил поднять голову, глянуть на солнце, так он, вероятно, узнает что-то необыкновенно утешительное. Это будут добрые, очень добрые вести, из которых станет ясно, что мать не умерла. Возможно, что солнце — это ее ласковое, теплое око, а второе око, да и сама она пока что невидимы. Наверное, тень пала на нее, тень от его тоски и скорби. Но вот улягутся тоска и скорбь, уйдет тень, и он увидит мать, она дотянется до него оттуда, с огромной высоты, своим солнечным языком, напоит солнечным молоком. Вот такие наплывали на Белого олененка грезы, и он успокаивался, возвращаясь к жизни. Ему было хорошо от того, что на него смотрели люди, смотрели с любовью, с сочувствием, с надеждой. Вот к нему подошла женщина. Вчера, когда он умирал, эта женщина дала ему свою грудь. В груди ее, правда, не оказалось молока. Но что же все-таки было в ней? Какой доброй силой вчера его спасла женщина? У людей это, кажется, называется душой. Пожалуй, душа тоже главная сущность, как солнце и кровь. И только мать как сущность главнее ее, потому что если мать и не назовешь душою, то лишь потому, что и солнце не назовешь лучами: ясно же, что лучи — это именно то, что излучает солнце, а душа, видимо, то, что излучает мать.

Серая олениха чуть подтолкнула олененка носом, отбивая его от людей, и тот потянулся на ходу к ее соскам.

— Будет жить, — сказал Брат оленя.

— Будет жить, — сказал Брат медведя.

— Будет жить, — с глубоким вздохом надежды сказала Сестра горностая.

Возможно, как-то по-другому пережил Белый олененок свое страшное горе, однако, если поверить Брату Оленя, если посмотреть на олененка его глазами, все было именно так...


ГЛАВА СЕДЬМАЯИ ЗАСТОНАЛО ОТ БОЛИ ВСЕ СУЩЕЕ В ЭТОМ МИРЕ


Взламывая ледяной покров океана, прикочевало на остров на третий месяц после рождения олененка лето. Пришедшие в движение льды, как в гигантском зеркале, отражались в небе, образуя ледовые миражи.

Белому олененку видения ледового миража представлялись голубыми оленями, которые бежали мимо острова огромными стадами. Возможно, что среди бесчисленных голубых оленей бежит и его родная мать. Белый олененок напряженно вглядывался в бесчисленных оленей, бесшумно бегущих в никуда, и ждал, что в один прекрасный миг белая олениха, запрокинув ветви рогов на спину, вырвется из стада и помчится прямо на остров, чтобы найти своего любимого сына. А голубые олени бегут и бегут бесшумно. И все мимо, и мимо, и ни один из них, кажется, и не желает даже взглянуть на остров. И бежит среди них мать несчастного олененка, и тоска по сыну окрашивает ее в голубой цвет. Наверное, и он когда-нибудь станет голубым от тоски и уплывет по морю туда, далеко-далеко, где бежит стадо оленей, и разыщет свою мать.

Любил белый олененок наблюдать за моржами, которые порой выбирались на берег погреться и поспать на солнце. А уж что-что, а поспать моржи любили, это Белый олененок приметил сразу. Умел морж спать на воде и лежа и стоя. И моржат кормила моржиха в воде стоя, умудряясь при этом поспать. Перевернется моржонок вниз головой, обхватит ластами живот матери и сосет попеременно каждый из ее четырех сосков. Моржиха только голову держит над водой, блаженно жмурится, глубоко вздыхает, постанывает, видимо, от избытка материнского счастья, а потом засыпает.

Так часто случалось с моржихой, у которой был выщерблен левый клык. Белый олененок особенно привязался именно к ее моржонку и радовался, когда мог оказаться с ним рядом. Встречал моржонок гостя негромким свистом, поднимал голову и кивал приветливо головой, сползая с загривка матери. Белый олененок порой касался своими губами жестких усов моржонка, тут же отскакивал, слегка уколовшись, и было похоже, что он готов рассмеяться. Моржонок подбирал под себя задние ласты и делал что-то похожее на прыжок; Белый олененок в ответ пытался встать на дыбы, взбрыкивал, обегал вокруг моржонка, всхрапывая и фыркая от удовольствия. Это была игра двух малышей. Белый олененок все больше привязывался к своему другу, тосковал, если моржовое стадо слишком долго не выбиралось на берег.

Серая олениха не всегда разрешала приемышу уходить одному на берег, понимая, что с ним может случиться несчастье. И потому Белый олененок иногда взбегал на самое высокое место, чтобы можно было разглядеть берег. Сверху было хорошо видно моржовое стадо, жизнь которого Белому олененку становилась все понятнее. Вон вожак стада, судя по всему, отец его друга, смешного моржонка.

Знал Белый олененок к этому времени и своего отца. Он мог бы с гордостью сказать моржонку, что его отец тоже вожак огромного стада оленей. Однажды Белый олененок взбежал вот на это самое высокое место на берегу в надежде увидеть в морской дали голубых оленей, и тут из стада неспешно вышел огромный олень с могучей грудью и длинной гривой под шеей. Медленно подошел вожак стада к Белому олененку, величественный и недоступный, остановился в нескольких шагах и уставился на него долгим, задумчивым взглядом суровых красноватых глаз. Белый олененок оробел, хотел бежать, но какая-то властная сила заставила его замереть. А вожак все смотрел и смотрел на него с надменным видом, и никак нельзя было понять: добрый он или злой. Какое-то чувство подсказывало Белому олененку, что в этом огромном олене таится начало его вновь вспыхнувшей жизни, что он видит перед собой отца. Шумно вздохнув, матерый олень подошел к Белому олененку, обнюхал его, даже лизнул.

О, что это было! Какой волной счастья подняло Белого олененка до самого солнца. Теперь голубые олени, как только придет пора их бесшумного вечного бега, услышат трубный клич огромного оленя и, наконец, увидят остров и примчатся сюда, а вместе с ними примчится и мать Белого олененка. Он, конечно, внушит отцу, что надо трубить как можно громче, трубить всякий раз, как только вон в той немыслимой дали, где море становится небом, побегут голубые олени. Матерый олень медленно, с прежней надменностью и высокомерием отошел от Белого олененка, приостановился, еще раз глянул на него, вздохнул и побежал трусцой, на ходу угрожая низко опущенной головой тем оленям, которые не слишком поспешно уступали ему дорогу. Вместо рогов, потерянных им в начале зимы после гона, у него были два толстых бархатистых пенька, из которых к осени образуется истинное чудо — могучая корона.