В это время в палатку вошли несколько мальчиков-подростков 13—15 лет. Спартанские мальчики не имели права сами принимать участие в общественных трапезах; они обедали отдельно от взрослых в своих казармах, причем им давали очень скудную пищу, и они почти всегда чувствовали себя голодными. Чтобы развить в них предприимчивость и хитрость, их поощряли воровать со стола взрослых во время сисситии или прокрадываться на общественные кухни, в сады богатых людей. И теперь мальчики вошли в палатку в надежде чем-нибудь поживиться. А кроме того, им было интересно послушать разговоры сотрапезников: спартанцы, обычно неразговорчивые и угрюмые, любили поговорить за столом и провести время в воспоминаниях о старине и остроумных шутках. Взрослые не только не мешали мальчикам присутствовать за столом, по даже и поощряли это, надеясь, что это будет полезно и поучительно для них.
На этот раз мальчики не обманулись в своих расчётах услышать интересные рассказы. Старший из сотрапезников искоса взглянул на вошедших и продолжал, обращаясь к вновь принятому товарищу, но говоря достаточно громко, чтобы его услышали и мальчики: «Да, юноша, иные обычаи у нас в Спарте, чем в других местах. Для богатого человека его богатство у нас не в радость; он не может им воспользоваться, как следует, потому что должен обедать с бедными за одним столом; он не может пригласить к себе друзей для обеда в дом, похвастаться перед ними драгоценной посудой, хорошим убранством дома и обильными яствами. Вот почему про нас говорят, что в Спарте бог богатства слеп и лежит без жизни и движения». Все присутствовавшие, а особенно новый сотрапезник и мальчики, внимательно слушали говорившего, и, поощренный вниманием, он продолжал: «Да и для войны обычай обедать вместе много значит, ведь мы каждый день подолгу сидим за одним столом, свыкаемся друг с другом, и на войне, поэтому крепко стоим друг за друга; никто из нас не покинет товарища в бою и будет защищать его, как родного брата». «Да, – подхватил другой сотрапезник, – недаром мы слывем храбрейшими людьми во всей Элладе, и нет у нас большего позора, как оставить поле битвы, спасая свою жизнь бегством. Даже матери у нас от таких сыновей отворачиваются. Слышал я, что когда одна спартанка узнала про бегство своего сына от неприятеля, то написала ему: “О тебе пошла дурная молва, смой ее или прекрати свою жизнь”». «Да, не робкого нрава наши женщины, – заметил еще один из присутствовавших, – не любят они нежничать со своими сыновьями. Вот еще недавно, когда сын старой Афродисии рассказывал ей, как погиб в бою славною смертью его брат, она не пожалела умершего, а сказала только оставшемуся в живых: “Не стыдно ли тебе, что ты упустил случай такого сообщества?”» «И мужчины у нас не робки, – вмешался в разговор новый собеседник, – недавно встретился я с нашими гражданами, которые вернулись с охоты по тайгетским ущельям, и говорю им: “Счастливы вы, что не встретились там с разбойниками”. – “Нет, счастливы разбойники, – отвечают они мне, – что не повстречались с нами”». Все рассмеялись остроумному ответу, не исключая и мальчиков. «Да, немногословны наши спартанцы, – сказал старший их сотрапезников, – но подчас они умеют сразить человека коротким словом не хуже, чем мечом. Как-то при мне стали восторгаться тем, что жители Элиды всегда справедливо присуждают награды во время олимпийских состязаний; а старик Харилай и говорит: “Что же удивительного, что элидцы один день в четыре года умеют быть справедливыми”»[9]. Все снова засмеялись; постепенно разговор оживлялся и делался общим; послышались шутки и остроты; взрослые стали подшучивать над мальчиками, но те довольно спокойно переносили эти шутки; они знали, что взрослые этим только испытывают их терпение и что спокойствие и хладнокровие особенно почитаются в Спарте.
Между тем черная похлебка была съедена. На ее место слуги принесли сыр, оливки и смоквы; этой неприхотливой закуской обыкновенно и заканчивалась общая трапеза, если кто-нибудь из участников ее не прибавлял к ней добровольно той добычи, которую ему посчастливилось найти во время охоты по тайгетским лесам. На этот раз такой прибавки не было, и сотрапезники прямо приступили к закускам. Но тут они заметили, что значительная часть принесенных закусок куда-то исчезла; обернувшись, они увидали, что вместе с тем исчезли и мальчики. Сотрапезники расхохотались. «Молодцы мальчишки, – воскликнул старший из них, – ловко обделали дело. Счастье их, что не попались, а то их воспитатели как следует отодрали бы их плетью, да и голодом порядком поморили бы за неловкость». Слова сотрапезника вполне верно передавали отношение спартанских воспитателей к воровству: они наказывали не за самое воровство, а за неловкость и нерасторопность при нем и, поощряя удавшуюся кражу, жестоко наказывали тех, которых ловили на месте преступления.
Этим развеселившим всех случаем и закончился обед. Пропев пеан (хвалебную песнь) в честь богов, сотрапезники разошлись. Короткий осенний день уже кончался, а им нужно было поспеть домой еще засветло: идти по улице впотьмах никому не хотелось, а брать с собой огонь строго воспрещалось, чтобы не обнаружить этим трусости и излишней, на взгляд спартанцев, осторожности.
Не все, однако, участники трапезы отправились по домам; провести остаток дня в кругу семьи могли только те, кому было больше 30 лет; более молодые должны были вернуться в общие казармы: они еще не имели права жить дома и даже в позднее вечернее и ночное время находились под присмотром приставленных к ним воспитателей и начальников, как и маленькие семилетние мальчики.
На другой день после этого, ранним утром, по пыльным улицам Спарты шло несколько отрядов молодых людей. Они были вооружены короткими мечами, и каждый нес с собой небольшой запас провизии на несколько дней. Их загорелые лица дышали смелостью и отвагой, и глаза их весело смотрели кругом; они знали, что идут на важное для всего государства дело: их посылали водворить порядок среди начинавших уже волноваться гелотов и жестоко наказать тех из них, кто был особенно опасен. Среди выступавших в поход молодых людей было много еще совсем зеленых юношей, едва вышедших из детского возраста. Они только на время получили возможность вырваться из общественных казарм и уйти из-под руководства своих строгих воспитателей и начальников, чтобы по окончании похода снова вернуться к прежней поднадзорной казарменной жизни. Они без страха шли в поход. Прежнее воспитание приучило их не бояться опасностей и лишений; да и в самом деле разве их жизнь в годы детства не была труднее, чем тяжкая обстановка самого опасного похода? Они знали, что во время похода придется спать под открытым небом на голой земле, питаться случайной добычей, подвергать свою жизнь опасностям. Но разве обычная постель спартанского мальчика, сделанная из тростника, который он сам себе срывал на берегах Эврота прямо руками, без помощи ножа, была многим удобнее голой земли? Разве постоянная жизнь впроголодь, суровые наказания розгами, которым их подвергали за самые мелкие провинности, за неудачный скачок во время упражнений гимнастикой, за недостаточно быстрое исполнение приказания, были менее суровы, чем лишения военного времени? Юношам приходило на память, как ежегодно в назначенный день их бичевали на алтаре Артемиды-Ортии безо всякой вины, только затем, чтобы приучить их к боли и выносливости, и как некоторые из них умирали во время бичевания, не испустив ни единого крика боли. В сравнении с этими лишениями и мучениями детских лет предстоящий поход на гелотов казался юношам веселой забавой. Они уходили теперь из-под сурового надзора воспитателей, следивших за каждым их шагом; они знали, что теперь настанет полный простор для их удали, потому что эфоры объявили гелотам войну, а во время войны всякое убийство гелота, хотя бы и безоружного и ни в чем не повинного, будет безнаказанным.
Вскоре юноши вышли из Спарты, и перед ними открылась плодоносная долина Эврота. В ней среди полей уже сжатого ячменя, оливковых рощ и виноградников были разбросаны многочисленные и густонаселенные деревни гелотов. Эти деревни почти вплотную подходили к Спарте и длинной цепью уходили вглубь страны, теряясь на горизонте в тумане утреннего сырого воздуха. По мере того как юноши отдалялись от Спарты, стали вырисовываться белые стены хижин гелотов и их плоские крыши. Внешний вид этих хижин не казался особенно убогим; гелоты вообще не жили чересчур бедно; среди них были даже люди зажиточные. Происходило это оттого, что гелоты по своему положению не были похожи на рабов в остальной Греции. Правда, они не были свободны, не могли покинуть своей земли и уйти куда-нибудь в другое место; но зато они не были и в полной власти у своих господ: их нельзя было ни продавать, ни покупать. Они могли свободно, по своему выбору, вступать в браки, и семейная жизнь была среди них даже более возможна, чем среди спартиатов, которых от семьи постоянно отвлекали военные упражнения и общие обеды. Отведенными им участками земли они могли распоряжаться почти свободно, и в обычное время спартиаты не вмешивались в их времяпрепровождение, если только гелоты исправно исполняли свои обязанности по отношению к ним, т.е. аккуратно платили подати (на каждое семейство гелотов была наложена обязанность поставлять в Спарту ежегодно 82 медимна[10] ячменя и некоторое количество масла и вина), являлись от времени до времени в Спарту, чтобы прислуживать в доме и при столе спартиатов, и служили, когда их вызывали, в войске щитоносцами и слугами[11]. Поэтому-то у гелотов была возможность скопить капитал и жить безбедно.
Еще за версту до первой лежавшей им на пути деревни спартанские юноши сошли с дороги, разбились на небольшие кучки и спрятались в тени оливковой рощи и между кустами виноградников. Они знали, что нападать на гелотов прямо опасно ввиду того, что гелотов было гораздо больше, чем их, и что между ними было много храбрых и сильных людей. Спрятавшись, они стали поджидать, пока к ним подойдут уже вышедшие на работу гелоты, а другие, не дожидаясь этого, сами тихонько подкрались к работавшим вблизи деревень гелотам; некоторые из юношей засели в разных местах у самой дороги, надеясь подслушать неосторожные разговоры путников.