Теперь ужас охватывает Креона; он зовет слуг, он торопит их спасти заключенную в подземную гробницу Антигону. Он сам спешит туда, к гробнице, чтобы спасти ее. А хор славит в гимне великого Вакха, он зовет его на помощь:
К нам, о чадо Зевса!
К нам, о бог, предводитель
Пламенеющих хоров,
Полуночных светил
С шумом, песнями, криком
И с безумной толпою
Дев, объятых восторгом,
Вакха славящих пляской,
К нам, о радостный бог!
Но поздно. Входит вестник. Он объявляет, что рок, который то возносит человека на недосягаемую высоту, то свергает его, постиг и Креона. Гемон, сын его, погиб. Из дворца выходит жена Креона Эвридика. Она молит сказать ей все, ничего не скрывая. Тогда вестник рассказывает, как погибла Антигона, сама лишив себя жизни, и как Гемон не перенес гибели невесты и бросился на свой меч. В отчаянии уходит несчастная мать Гемона. А вдали виден Креон. Он идет с трупом Гемона на руках. Это уже не прежний гордый властитель Фив: и его сломила неумолимая сила рока, и он наказан за то, что выше воли богов поставил свой закон. В отчаянии винит себя Креон в гибели сына. Полный скорби, восклицает он:
О жестокое, непоправимое
Дело рук моих! Вот,
Вот чего я достиг!
Даже самая жизнь кажется Креону ненужной теперь, бесцельной. Но еще удар ждет его. Ведь неумолимый рок до конца карает того, кто пренебрег ради своего закона законом богов. Жена Креона Эвридика не перенесла гибели сына: своей рукой пронзила она себе грудь острым мечом, и в дверях дворца виден ее труп. В невыразимой скорби, в полном отчаянии Креон восклицает:
Горе, о горе мне!
Я содрогаюсь от ужаса!..
Лучше бы кто-нибудь, сжалившись,
Сердце пронзил мне мечом!
Нет исцеления
Мукам моим.
И зовет Креон смерть:
Где ты, желанная?
Смерть, я зову тебя! Где же ты?
День бесконечного отдыха,
День мой последний, приди!
Пусть не увижу я
Солнца вовек!
Смерть теперь – милость для Креона. Но хор отвечает ему:
Оставь мольбы и знай: спасенья нет;
Для смертного – судьба неотвратима.
Слуги уводят Креона. Разом потерял он все; «страшная кара богов» пала на голову этого властного, гордого царя Фив. И хор фиванских старейшин поет:
Стремишься ли к счастью ты – прежде всего
Будь мудрым и воли бессмертных,
О смертный, вовек не дерзай преступать
И верь, что за дерзкие речи
Постигнет безумца великая скорбь
И мудрости поздней научит.
Кончилась трагедия, но зрители сидели недвижными; они как бы оцепенели. Глубокая тишина царила в амфитеатре. Все были поражены необычайной силой трагедии. Многие сидели, опустив голову, многие плакали, кое-где слышалось даже сдержанное рыдание. Пред всеми зрителями, как бы воочию, предстала неумолимая, неизбежная сила грозного рока, и все они преклонились пред этой силой. Но вот послышался как бы глубокий вздох, какое-то движение волной прокатилось по рядам амфитеатра. Это движение все росло и росло; оно ширилось и захватывало все больше и больше зрителей. И дрогнул весь амфитеатр от восторженных криков. Как гремят волны в бурном море, так гремела толпа в амфитеатре. Это был необычайный восторг, необычайный подъем. Все вскочили с места, всюду видны были восторженные лица, всюду звучало имя великого Софокла, его славили, его хотели видеть.
Но вот встал архонт-эпоним. Награды должны были быть присуждены сейчас же: этого требовал обычай. Судьи написали на табличках имена трагиков по порядку достоинства их трагедий и имена хорегов. На всех табличках первым стояло имя Софокла и того хорега, который руководил постановкой хоров в трагедиях Софокла. Под гром приветственных криков вышел Софокл. Спокойно приблизился он к архонту-эпониму, а тот передал ему почетный знак победы – венок. Такие же венки получили и хорег, и корифей, и главный артист.
Кончились празднества в честь Диониса-Вакха. На следующий день в театре происходило народное собрание. Народ обсуждал действия должностных лиц во время празднеств, и опять на устах у всех было имя Софокла. А он в это время, гордый своей победой, после торжественного жертвоприношения богам, чествовал роскошным пиром участников хора, артистов и своих друзей. Победный венок увенчивал его голову, а он возлежал во главе пиршественного стола, светлый и радостный, и совершал возлияние в честь Диониса-Вакха. Звучали флейты и пение, вино сверкало в чашах, весельем дышал пир победителя.
А благодарные граждане готовили еще большую награду своему великому трагическому поэту. Они выбрали его стратегом во время войны с Самосом (441—439). Так умели чтить своих великих поэтов чуткие ко всему прекрасному граждане Афин[37].
II. Афинская комедия
Ал. Фортунатов
Наконец, после долгого пути, триеры вошли в гавань и остановились у пристани. Когда Никомах с товарищами сошли на берег, их сразу охватил шум и грохот Пирея. Семь лет тяжелой войны и ужасные годы недавно перенесенной чумы точно и не отразились на его беспокойном люде. Как и всегда, чем-то беззаботно веселым веяло от этой толпы, толкавшейся, шумевшей и кричавшей на пристани. Толпа рваных и загорелых грузчиков бросилась навстречу триере – подставлять свои спины под тюки товаров, между тем как другие продолжали толкаться на пристани или сидеть и валяться прямо на земле в грязи, весело болтая друг с другом, запахнувшись рваными хитонами от холодного ветерка, в котором чувствовалось, однако, первое дыхание приближающейся весны. Из ближайшего кабачка неслось пьяное пение и хохот матросов. Где-то в толпе гнусавым голосом кричал бородатый, грязный прорицатель. Прохаживались с озабоченным видом купцы, следящие за разгрузкой товаров. Военное время как будто только прибавило еще лишнего шуму и сутолоки. Там – куча буйных солдат, здесь – ссорятся из-за того, кого выбирать в триерархи; там – раздают жалованье, золотят статую Паллады, чтобы поставить ее на носу военного корабля. Толпа шумит под портиками рынка, заваленного пшеницей, бурдюками, ремнями, бочками, кучами чеснока, оливок. На корабельной верфи с шумом вколачивают гвозди, делают весла, перевязывают их ремнями; только и слышатся свистки, звуки флейт и дудок, подбодряющих рабочих. Как ни весело шумит толпа, но отдельные фразы, долетающие из этого сплошного стона до ушей Никомаха, сразу дают понять, что война у всех на уме.
«Клянусь Поллуксом, – говорит, подняв руки, высокий медник, толкуя с сидящим на бочке оборванцем, – клянусь Поллуксом, я не верю, чтобы Клеон одержал победу под Пилосом, если бы славный муж Демосфен не потрудился раньше его. Легко побеждать, когда все уже сделано прежде тебя…» А оборванец, пожевывая чеснок, насмешливо говорит: “Я знаю только то, что если бы не Клеон, то ни ты, ни твой Демосфен не видали бы славнейших спартанских мужей нашими пленниками”».
«Велик Клеон! – слышит Никомах с другой стороны, где кучка мастеровых собралась перед дверью цирюльника, слушая, что рассказывает хозяин, бреющий старого гоплита и болтающий о делах последних дней. – Велик Клеон! Муж, подобный Фемистоклу!»
Но наряду с толками о войне слышны и иные разговоры.
«Завтра Аристофан ставит новую комедию», говорит в толпе веселый матрос.
«Пусть боги погубят тебя вместе с твоим Аристофаном! – гневно наступает на него какой-то мелкий торговец. – Он изменник отечеству! Я дивлюсь, как только терпит Клеон, чтобы этот дерзкий эгинец перед всеми гражданами требовал мира с лакедемонянами. Он хочет, чтобы мы забыли сожженные деревни! Чтобы мы забыли, как много наших граждан пожрала чума из-за лаконцев!»
«А вот завтра порву себе все кишки от смеха, глядя, как Аристофан посмеется над твоим Клеоном. Что мне Клеон! Когда он кричит на Пниксе и изрыгает проклятия на благородных и богатых, я от всей души готов ему хлопать. А когда я в театре – я хлопаю тому, кто меня больше смешит. В веселые дни ленейских праздников я не хочу думать ни об ораторах, ни о голосованиях, ни о законах».
Прошли двое благородных. Один – молодой человек в расшитом роскошном хитоне и гиматии[38] из дорогой материи, красиво переброшенном через левую руку, с завитыми волосами и слегка картавым произношением. Другой – в грубой одежде и с суковатой палкой; сразу видно, что он и в манерах и одежде подражает спартанцам. Они с удовольствием толковали о том, что завтра Аристофан еще раз покажет себя и отомстит Клеону за все, что вытерпели от него благородные, порядочные люди.
Слыша эти речи, Никомах почувствовал в глубине души предвкушение чего-то приятного. Значит, он не ошибся, спеша на праздник Леней в Афины. Его любимый поэт примет участие в театральном состязании. Никомах был клерухом (колонистом) в отдаленной Фракийской колонии. Более пятнадцати лет тому назад Перикл предложил в народном собрании устроить во Фракии колонию-клерухию, чтобы охранять эту далекую страну, которая была так нужна Афинянам ради ее золотых рудников. Никомах, тогда еще совсем молодой человек, решился покинуть Афины, так как отец его перед своей смертью совсем проигрался в кости, и искать счастья в далекой колонии. Но время от времени он наведывался в родной город, особенно на праздники Дионисий и Леней, в эти веселые дни, посвященные благодетельному богу Дионису, давшему людям виноград, когда весь город радовался и веселился, все надевали венки, когда со всех деревень сходились в город крестьяне, чтобы присутствовать на празднике в честь доброго бога. Но Никомаху больше всего нравилось то, что в эти дни давались театральные представления. Он любил величавые трагедии Софокла, которые так возвышают душу, но еще больше любил веселую комедию.