Переступив порог дома, посетитель попадал во двор, окруженный с трех сторон деревянными колоннами. Это была главная часть всего дома: здесь обыкновенно проводил день хозяин дома, здесь принимали гостей и обедали в хорошую погоду. Посредине двора находился жертвенник Зевсу, а по углам двора – жертвенники богам, охранителям собственности, и семейным богам. За колоннами, окружавшими двор, находились спальни, кладовые, буфеты и комнаты для гостей. Пройдя двор напрямик от входной двери, посетитель попадал в мужскую залу, где собиралось все семейство Ксантия и где находился домашний очаг в честь богини Гестии, его покровительницы. На этом очаге приносили на пятый день рождения. В семье ребенка очистительную жертву богам, обносили новорожденного вокруг очага и натирали его очистительными снадобьями; на десятый день рождения ребенка здесь праздновалось наречение ему имени, причем приносились жертвы Аполлону, Артемиде и нимфам, речным божествам, охранителям юношества. Здесь же совершались торжественные жертвоприношения в честь богов брака при выдаче замуж дочери, а также поминали жертвоприношениями умерших предков, считавшихся покровителями дома. Наконец, тут совершались возлияния водой или вином ежедневно перед трапезой, что соответствовало нашей предобеденной молитве, а также по случаю выздоровления кого-либо из членов семьи или по поводу выгодной сделки, заключенной хозяином дома.
Пройдя мужскую залу, можно было попасть на женскую половину, в так называемый гинекей; но посторонние мужчины не могли сюда входить – доступ туда был открыт только женщинам. Наконец, за гинекеем находился сад, заросший по краям тополями, кипарисами и платанами, а в середине засаженный виноградом и оливковыми деревьями. Около мужской залы были пекарня и кухня, а под двором – погреб, в котором стояли большие глиняные кувшины – амфоры, полные вина и масла, с обозначением сорта вина и года его изготовления. В углу сада была баня, которой пользовались по преимуществу женщины, так как мужчины нередко ходили в общественные бани, служившие местом встречи знакомых и потому охотно посещавшиеся афинянами.
Грязно и неряшливо было в доме Ксантия и во дворе. Печей тут не было, и в зимнее время комнаты отапливались переносными жаровнями, на которых жгли сухие поленья и смолистые стружки, печи же с трубами были лишь в кухне; для освещения употребляли все еще смолистую лучину; хотя в доме Ксантия была уже и тогдашняя (V в. до Р.Х.) афинская новинка – масляные лампы, но к ним еще как-то не привыкли и зажигали преимущественно в торжественных случаях. Дым и копоть от жаровен, лучин и ламп толстым грязным слоем покрыли стены дома, и хотя на стенах, например, мужской залы было развешено в разных местах оружие, это мало их скрашивало. Но еще грязнее было во дворе: там и сям на нем лежали кучи мусора; такая же куча лежала и у входных дверей. А между тем у Ксантия было немало рабов, которые могли бы поддерживать чистоту в доме и во дворе; но Ксантий, как и все афиняне, как-то мало обращал на это внимания, не считая, очевидно, чистоту и опрятность необходимыми принадлежностями своего жилища.
Обстановка комнат в доме Ксантия была несложна: складные стулья без спинки, кресла, лавки по стенам, сундуки, покрытые коврами и служившие тоже сиденьями, да небольшие столы для посуды, необходимой к обеду, – вот и вся меблировка парадных комнат. В спальнях стояли кровати: на четырех низеньких ножках была сделана рама с переплетом из тесьмы. На кроватях лежали матрацы из шерсти и перьев, прикрытые одеялами. Поверх лежали шерстяные подушки.
Когда Ксантий встал, раб достал из сундука, стоявшего в комнате и обитого металлическими гвоздями и бляхами, короткую белую шерстяную рубашку без рукавов – хитон, и затем плащ, состоящий из квадратного куска материи; ловким и привычным движением Ксантий обвернул этот плащ вокруг своего тела, закрыв левое плечо и спину и оставив свободной правую руку. К ногам он быстро привязал ремнями сандалии, и туалет Ксантия был кончен. Но, прежде чем выйти из дому, он совершил на домашнем очаге возлияние водой богам, зажег благовонные курения и прочитал молитву. Затем другой раб принес ему небольшой ломоть хлеба, смоченного вином; это составило его первый завтрак, и он вышел на улицу в сопровождении подростка-раба, как было в обычае среди зажиточных афинян.
Прежде всего Ксантий направился в цирюльню; сделал он это не потому, чтобы нуждался в услугах цирюльника – он, подобно большинству афинян того времени, сравнительно редко прибегал к его помощи, так как мало обращал внимания на прическу, совершенно просто обрезывая свои волосы на голове и бороде; только франты, вроде Алкивиада, щеголяли целой шапкой кудрей. Ксантий пошел в цирюльню, потому что тут он рассчитывал скорее всего узнать последние новости с театра войны; время было тревожное, сторонники Клеона взяли верх над партией мира, и была снаряжена экспедиция в Пелопоннес. Со дня на день можно было ждать известия о происшедшей там битве, которая могла оказать решительное влияние на дальнейший ход войны, что для Ксантия, как торгового человека, было далеко не безразлично: война, по-видимому, переходила на море, а это грозило сокращением морской торговли, а значит – и сокращением сбыта его товаров.
Когда Ксантий вошел в цирюльню, она была полна народом; часть пришедших брилась и стриглась, но большинство, так же, как и Ксантий, пришли для того, чтобы обменяться новостями и вновь полученные разнести потом по городу. Увидев знакомых, обычных посетителей этой цирюльни, Ксантий направился к ним, но никто не знал ничего определенного по вопросу, его интересовавшему, и он, перекинувшись с ними несколькими словами, направился на рынок. Как многие из афинян, он сам закупал провизию на рынке, не поручая этого повару-рабу, которого он отдавал на выучку к известному афинскому повару.
Сцена из жизни гинекея. Рисунок на вазе. 460—450 гг. до н.э.
На рынке стояли шум и гам; со всех сторон продавцы зазывали покупателей к своим лоткам, палаткам и подвижным лавочкам. Накупив овощей, фруктов и рыбы, Ксантий нанял посыльного, чтобы отнести все это домой, – раб, сопровождавший его, был ему еще нужен, – а сам направился в тот торговый квартал Афин, где была его лавка посуды, чтобы посмотреть, как там идут дела. Его там ждал уже крупный покупатель, которому Ксантий продал большую партию посуды. В веселом расположении духа он пошел после этого домой, когда солнечные часы, стоявшие на рыночной площади, показывали время, близкое к полудню.
Вскоре после ухода Ксантия из дому поднялась вся его семья. Два старшие сына в сопровождении раба-педагога ушли в школу, а три младших, которым не было еще и семи лет, с матерью и тремя сестрами остались дома. Заглянем теперь на женскую половину дома – в гинекей, и посмотрим, как там шла жизнь.
Афинские замужние женщины и девушки редко выходили из дому. Лишь в большие праздники покидали они гинекей для того, чтобы принять участие в какой-либо процессии, – девушкам поручали, например, нести во время празднеств священные корзины, – или чтобы посмотреть представление трагедии. Тихо и незаметно шла их домашняя жизнь в доме отца, пока, достигши 15—16 лет, они не выходили замуж, обыкновенно по указанию родителей; но и став хозяйкой дома, афинянка большую часть жизни проводила в гинекее, не принимая никакого участия ни в обсуждении, ни в решении городских или государственных дел. Такой же порядок жизни соблюдался и в доме Ксантия.
Жена его Андромаха и две старшие дочери, 13 и 15 лет, вставши, прежде всего занялись своим туалетом. По зову госпожи явились служанки-рабыни, чтобы помочь им при этом.
Сама хозяйка решила прежде всего принять ванну из подогретой воды, а потом велела служанке натереть себе тело маслом. Искусная рабыня – Андромаха держала своих служанок в большой строгости – быстро и ловко исполнила приказания госпожи, а затем помогла ей одеться. Сначала Андромаха надела спускавшийся до пят хитон из тонкой белой материи с цветной каймой внизу, а поверх него – короткую без рукавов тунику голубого цвета, украшенную вышивками. Костюм этот отличался большой простотой, и надеванье его не требовало много времени. Пока мать мылась и одевалась, одна из дочерей занялась своей прической. Сев на стул с изогнутыми ножками и изогнутой спинкой, она стала обвязывать ленту вокруг головы: взяв в рот один конец ленты и крепко держа его зубами, она другой конец, более длинный, стала обеими руками обвивать вокруг головы, а потом заколола в волосы шпильки с головой оленя на конце; служанка в это время держала перед ней зеркало с хорошо отполированной металлической поверхностью. Другая дочь в это время натирала свое лицо мазями, которые она брала из ящика, принесенного служанкой, изредка посматривая на ручного ворона с длинным, загнутым клювом, который с растопыренными крыльями сидел возле на корзине с шерстью. Потом она покрыла лицо белилами и румянами, а брови подкрасила черной краской; в уши она вдела серьги в виде маленьких лебедей из белой эмали, а на руки надела браслеты из тонкой проволоки кованого золота. Такие же браслеты – подарок отца – надела и первая дочь.
Складывание одежд. Рисунок на вазе
Между тем хозяйка дома занялась складыванием одежд. Беря одежды со стула, она складывала их одну за другой на табурет, который был подвешен на веревках к потолку, и обрызгивала каждую благовонной жидкостью из маленького кувшинчика; потом с помощью служанки она сложила длинные куски материи, заменявшие женщинам выходную одежду (пеплос) и соответствующие мужским плащам, и так же обрызгав их духами, сложила вместе с другими одеждами в сундук.
В это время старшие дочери, окончившие уже свой туалет, стали качаться на качелях, которые состояли из скамеечки на четырех ножках, подвязанной в потолку красными шнурками. Затем, выйдя в сад, они начали качаться на длинной доске, середина которой лежала на подставке, вкопанной в землю. Но не успели они как следует раскачаться, как мать, кончившая в это время складыванье одежд, позвала их в комнаты и усадила вместе с рабынями-служанками за работу.