Друзья Сократа были неутешны; один только он был по обычаю спокоен и обратился к судьям с такою речью: «Немного не захотели вы подождать, афиняне, а ведь от этого пойдет о вас дурная слава между вашими недругами, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Мудрецом будут называть меня не потому, что я в самом деле такой, а чтобы сильнее хулить вас. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою: подумайте о моих годах, как много уже прожито и как близка смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, что я осужден, потому что у меня не хватило слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы уйти от наказания. Вовсе нет. Не хватить-то у меня, правда, не хватило, только не слов, а бесстыдства и желания говорить вам то, что вам приятно, – вопия и рыдая, делая и говоря все то, что вы привыкли слышать от других, но что я считаю себя недостойным… Я не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом, и предпочитаю скорее умереть после такой защиты, тем остаться жить, защищавшись иначе. Ведь на суде, так же, как на войне, не следует избегать смерти во что бы то ни стало, всякими способами без разбора, как напр. бегством, жалкими мольбами и проч. От смерти, мужи, уйти не трудно, гораздо труднее уйти от нравственной порчи. Теперь, мои обвинители, предсказываю вам, что будет с вами после этого. Я утверждаю, мужи, меня убившие, что тотчас за моею смертью придет на вас мщение, которое будет много тяжелее для вас моей смерти. Ведь, убивая меня, вы думали избавиться от обличителя вашей жизни; а случится с вами совсем обратное: больше будет у вас обличителей – тех, которых я до сих пор сдерживал и которых вы не замечали, и они будут тем невыносимее, чем они моложе. В самом деле, если вы думаете, убивая людей, тем удерживать их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы неправильно это думаете. Ведь такой способ защиты и не вполне возможен и не хорош, а вот вам способ самый хороший и легкий: не закрывать рта другим, а стараться быть самим как можно лучше. Ну вот, предсказавши это вам, которые меня осудили, я ухожу от вас.
«Теперь я хочу побеседовать с теми, которые меня оправдали… Похоже, что все это произошло к моему благу, и быть не может, что смерть есть зло». И Сократ начал доказывать, что смерти бояться нечего: она является одним из двух – или полным уничтожением, или переходом в другое существование. В первом случае смерть – покойный сон без всяких видений; если же со смертью человек переходит в другую жизнь, где царствует правда, где обитают тени великих мудрецов, где не зажимают рта и не осуждают праведников на смерть, потому что там все бессмертны, то такой переход к новой жизни является только благом.
«Вот почему, – сказал Сократ, – я сам не пеняю на тех, кто приблизил меня к смерти… Ну, вот уже пора уходить мне, чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога».
V. Смерть Сократа
Сократа заковали в цепи и отвели в тюрьму, где он провел 30 суток, потому что в это время был отправлен на Делос священный корабль, до возвращения которого нельзя было никого казнить. Тюремщики полюбили Сократа и не препятствовали его ученикам навещать его и наслаждаться беседою с учителем.
Раз пришел в темницу Критон ранее обыкновенного и объяснил Сократу: корабль, которого ожидали из Делоса, показался уже в виду Афин. Завтра, вероятно, Сократу придется умереть. «Зачем оставаться здесь и ждать смерти? Все приготовлено к побегу: стража подкуплена, – сказал Критон, – сумма, которую просят за освобождение тебя отсюда, не слишком велика. Моего состояния на все это, я полагаю, хватит. Кроме того, Симмиас из Фив привез с собою деньги, нужные для исполнения этого плана, и многие другие также готовы отдать все свои средства в твое распоряжение. Будь уверен, что куда бы ты ни отправился, везде ты будешь любим…» Критон долго уговаривал Сократа. Но Сократ остался непоколебим. «Важно не то, – говорил он, – чтобы жить как-нибудь и во что бы то ни стало, но жить по указаниям правды и чести. С этим мы оба согласны, и я спрашиваю: справедливо ли будет оставить мне темницу против воли афинян? Уйти отсюда – это значит нарушить законы. Я в тюрьму вошел невиновным, а уйду отсюда виноватым? Разве такой пример должен я дать моим друзьям и ученикам? Поэтому, Притон, оставим разговор о побеге и пойдем по тому пути, который приготовило нам божество…»
О последних часах жизни Сократа присутствовавшие при этом ученики рассказывали так: «Мы и в этот день пришли, как обыкновенно приходили, в здание суда, рядом с тюрьмою. Когда мы вошли, у Сократа была его жена Ксантиппа, с ребенком на руках. Она сидела рядом с ним на его кровати.
Как только Ксантиппа увидала нас, она стала плакать и приговаривать жалостные речи, которые обыкновенно говорят женщины в таких случаях: “Вот друзья твои последний раз будут говорить с тобой и ты с ними” и т.п.
Сократ старался успокоить ее и просил на время оставить нас одних с ним. Когда Ксантиппа ушла, крича и колотя себя в грудь, Сократ, согнув ногу, стал потирать ее рукой, и, обращаясь к нам, сказал: “Вот, друзья мои, удивительная вещь, как удовольствие связано с страданием! Мне было больно от оков, а теперь, когда их сняли, я испытываю особенное удовольствие. Вероятно, боги, желая примирить две противоположности – страдание и удовольствие, связали их цепью, так что нельзя испытать одно без другого”. Сократ хотел еще сказать что-то, но, заметив, что Критон тихо разговаривает с кем-то за дверью, спросил, о чем он говорит.
– А вот тот, который должен дать тебе яд, – сказал Критон, – говорит, что тебе надо говорить как можно меньше. Он говорит, что те, которые разговаривают перед принятием яда, разгорячаются, а тогда яд слабо действует, и приходится пить вдвое и втрое больше.
– Ну что ж! – сказал Сократ. – Выпьем и вдвое, и втрое, если понадобится, а я думаю, что мне не надо упускать случая поговорить с вами именно теперь и показать, что человек, в продолжение своей жизни стремившийся к мудрости, не только не огорчается, но радуется приближению смерти.
– Однако, друзья мои, мне кажется, уже пора заняться омовением, потому что лучше выпить яд обмытому, чтобы не доставлять женщинам труд обмывать мертвое тело.
Когда он сказал это, Критон спросил его, что он поручает им исполнить относительно его детей.
– То, что я всегда говорил, Критон, – сказал он, – ничего нового. Заботясь о самих себе, о своей душе, вы сделаете самое лучшее и для меня, и для моих сыновей, и для вас самих, хотя бы и не обещались мне этого.
– Мы постараемся поступать так, – ответил Критон. – Но как похоронить тебя?
– Как хотите, если только вы овладеете мной и я не ускользну от вас, – ответил он и, тихо улыбнувшись, прибавил: – Я все-таки, друзья мои, не могу убедить Критона в том, что Сократ – это только тот я, который сейчас беседует с вами, а не тот, кого он через несколько времени увидит неподвижным и холодным.
Сказавши это, он встал и пошел в комнату, чтобы омыться. Критон пошел за ним. Нам же он приказал ожидать. Итак, мы ожидали, разговаривая между собой о том, что было говорено, и о том несчастий, которое постигало нас, лишая нас друга, учителя и руководителя.
Когда Сократ окончил омовение и к нему были приведены его дети – у него было два маленьких сына и один взрослый – и когда вошли его домашние женщины, он, поговоривши с ними, выслал женщин и детей и опять вышел к нам. Уже было близко к солнечному закату, когда Сократ вышел к нам. Скоро после него вошел служитель и, подошедши к Сократу, сказал:
– Сократ, ты, конечно, не будешь обвинять меня, раздражаться и бранить, как раздражаются и бранят все приговоренные, когда я требую, чтобы они выпили яд. Я узнал тебя за это время и считаю тебя человеком самым благородным, кротким и лучшим из всех, какие входили сюда, а потому надеюсь, что и теперь ты негодуешь не против меня, потому что ты знаешь виновников дела, а против них. Я пришел объявить тебе, что время пить яд, – прощай и старайся перенести, как можно легче то, что неизбежно.
Сказав это, служитель заплакал, отвернулся в сторону и вышел.
– И ты прощай, – сказал Сократ, – Мы же сделаем свое дело. – А затем, обратившись к нам, прибавил: – Какой хороший человек! За это время он навещал меня, беседовал со мною, и я узнал в нем очень хорошего человека. И теперь как трогательно он жалеет меня! Ну, Критон, исполним же его требование; пусть принесут яд, если он готов.
– Я думаю, Сократ, – возразил Критон, – что солнце еще высоко, да, кроме того, многие принимают яд только очень поздно, а весь вечер пиршествуют.
– Те, о которых ты говоришь, любезный Критон, – сказал Сократ, – имели основание поступать так, как поступали, думая, вероятно, что это хорошо для них, я же думаю иначе. Я думаю, что, выпивши яд немного позже, я не выигрываю ничего, кроме того, что сделаюсь смешным в собственных глазах. Поди и вели принести яд.
Критон, выслушав это, сделал знак стоявшему за дверью слуге. Слуга вышел и скоро возвратился, ведя с собой человека, который должен был дать Сократу яд.
Смерть Сократа. Скульптор М.М. Антокольский. 1875 г.
Тот подал Сократу чашу. Сократ взял ее и с веселым видом, без малейшего страха, нисколько не изменившись ни в лице, ни во взоре, но взглянув, по своему обычаю, пристально на тюремщика, спросил:
– Что ты думаешь относительно возлияния из этого питья в честь какого-нибудь божества: можно или нет?
– Мы приготовили, Сократ, столько, – ответил тот, – сколько считали необходимым.
– Хорошо, – сказал Сократ. – Но все-таки должно помолиться богам о том, чтобы переселение мое отсюда туда совершилось благополучно: об этом я и молюсь теперь.
Сказавши это, он поднес чашу ко рту и, не отрываясь, без страха и колебания, выпил все, что в ней было. До этой минуты присутствующие удерживались и не плакали, но когда увидели, что он пьет и уже выпил, то не могли долее удерживаться: у Федона против воли полились слезы; закутав голову в плащ, он плакал о себе самом: не его, а свое собственное несчастие оплакивал он, теряя в нем такого друга. Критон, который еще раньше не мог удержать своих слез, вышел. Аполлодор и прежде не переставал плакать, теперь же разразился рыданиями.