Иные ехали за рабами еще дальше – к берегам Черного моря. Варварские народны северных и восточных берегов Понта из морского разбоя и охоты на людей сделали себе главное средство наживы: на своих легких лодках целыми эскадрами они выходили в море, забирались иногда по рекам глубоко в чужую страну и, спрятав лодки в лесах, начинали настоящую облаву на местных жителей, сбывая их потом на рынках греческих черноморских городов – в Византии, Пантикапее, Танаисе.
Наконец, иные работорговцы объезжали и самую Грецию: ехали за армией какого-нибудь греческого государства, и после каждой битвы, взятия каждого города, дешево покупали у солдат забранных ими в плен людей – особенно детей и женщин, ибо даже Сократ, «мудрейший из греков», находил, что «вполне естественно и справедливо обращать своего врага в рабство», хотя бы то был и грек. Скупали неоплатных должников и государственных преступников – напр., в Афинах продавались в рабство приезжие («метеки»), обманом выдававшие себя за полноправных афинских граждан; молодых рабов-«выкормков», т.е. родившихся и вскормленных в господских домах подкидышей, которых в изобилии подбирали предприимчивые люди на больших дорогах и улицах греческих городов и, дав немного подрасти, продавали работорговцам; в Фивах же такими подкидышами открыто торговал городской совет. Были даже люди, мужчины и женщины, сделавшие себе ремесло из прямого похищения детей у их родителей, пользуясь для этого сутолокой и давкой, возникавшей постоянно во время больших религиозных процессий, ярмарок и игр; они не страшились даже и смертной казни, положенной за это преступление греческими законами. Наконец, в укромных бухтах побережья работорговцы в определенное время сходились с настоящими морскими разбойниками – фессалийцами, которыми кишели в те времена греческие моря, и скупали у них захваченных ими на купеческих кораблях и на мелких островах Архипелага людей.
Так собирались эти пестрые толпы невольников, которые работорговцы пригнали продавать на бойкий, обильный покупателями афинский рынок, благо афинские власти с излишней снисходительностью относились к этим подозрительным, промышлявшим чужим несчастьем торговцам. Большой торговый город не любил чинить препятствий «гостю-купцу» – лишь бы он платил исправно таможенные пошлины и всякие торговые сборы.
Перед помостом, на поставленных заранее скамьях, рассаживались покупатели, желавшие участвовать в аукционе. Толпа покупателей пестротой своей мало разнилась от пестрой толпы продаваемых рабов. Среди афинян в их простых белых шерстяных плащах – купцов, банкиров, фабрикантов, ремесленников, желавших приобрести служащих и рабочих, горожан и помещиков, искавших купить новую прислугу, – сидели иностранцы-туристы, которых всегда много было в веселом, красивом городе, и мечтали привезти домой, на удивление землякам, какого-нибудь диковинного раба-слугу. Тут же бродили восточные торговцы, с замысловатыми шапками на головах, одетые в пеструю одежду из тонких и дорогих льняных материй, – сирийцы, финикийцы, лидийцы из Сард, нарочно приехавшие с целью закупить красивых греческих мальчиков и девушек для услужения во дворцах восточных вельмож и богачей. Тут же сицилийские подрядчики подбирали целые партии невольников для обширных плантаций своего родного острова. Все пришли с друзьями и знакомыми, оживленно беседуя о покупках и делах; среди них вертелись вороватые работорговцы с своими приказчиками.
На помост подымался глашатай, громко заявлял о начале торга – и невольников начинали поодиночке вызывать с помоста вниз, к покупателям. Целые кучки их собирались вокруг каждого продаваемого раба, всесторонне осматривали, ощупывали мускулы, заставляли бегать, прыгать, подымать тяжести и пр. и пр., спорили, торговались и бранились с неутомимо сыпавшим словами работорговцем. Правда, за простого невольника-чернорабочего, способного лишь носить тяжести, работать в поле или вертеть жернова на мельнице, вряд ли кто даст больше двух мин (около 70 руб.). Но уже за рабов, годных к услужению в доме, можно было просить дороже; не меньше двух мин стоила рабыня-служанка, если она умела немного прясть, ткать, стряпать, присмотреть за детьми, а в зависимости от ее ловкости, характера, внешнего вида можно было запрашивать и до трех-четырех мин (100—140 руб.). Раб-ремесленник – каменщик, плотник, столяр, кузнец и пр. – ценился от трех до шести мин (100—200 руб.), за хорошего же мастера, который мог заведовать мастерской, присматривать за артелью строительных рабочих или обучать ремеслу других рабов, надо было заплатить мин до десяти (350 руб.); про богача Никия рассказывали даже, будто он заплатил за управляющего своими шахтами целый талант (около 2000 руб.). Рабы, обученные какому-либо искусству, – повара, музыканты – кефаристы, флейтисты, танцовщицы и пр., – стоили уже так дорого, что покупали их обычно одни специалисты-предприниматели, отпуская затем внаем за высокую цену на пиры, праздники и свадьбы, да восточные купцы.
Редкий раб непроданным возвращался на помост, о состоявшихся же сделках громко во всеуслышание кричал глашатай. Покупка, однако, не считалась еще окончательной: еще в продолжение 30 дней, вплоть до следующего торга, покупатель мог дома на свободе изучать и исследовать нового раба и вернуть покупку обратно, если открывал в ней какие-нибудь недостатки, скрытые работорговцем.
Покорно отправлялись потом купленные невольники за своими новыми хозяевами; иные, попавшие в собственность афинян, выражали даже некоторое довольство, ибо афиняне далеко кругом славились человечностью своего обращения с рабами. Мы пойдем за этими последними и взглянем на них в обычной будничной обстановке их труда, в афинском зажиточном доме, в афинской мастерской, в больших рудниках на юге Аттики.
2. Рабы в афинском доме
Только что купленного раба-слугу встречали в доме его нового владельца довольно торжественно: его сажали у очага, произносили молитву, чтобы покупка пришлась к дому, и сыпали ему на голову сушеные фиги, финики и пироги, что делали и при вступлении в дом невесты, как бы ставя его тем под охрану домашних богов и приобщая к числу домочадцев. При этом новому «малому» или «чаду», как звали греки своих рабов, нарекалось и новое имя, вернее кличка, ибо невольника до такой степени не считали за человека, что отказывали ему даже в собственном имени, и каждый новый хозяин по собственной фантазии наделял его новой кличкой. Многие звали рабов просто их племенными именами: Лидиец, Кариец, Скиф и т.д., иные давали им затейливые, иногда мифологические имена – Европа, Язон, Антигона.
Затем рабу выдавалась одежда: шерстяная блуза-туника, часто лишь с одним рукавом (признак рабского положения), спускающаяся до колен и схваченная у пояса кушаком; козья шкура или короткий плащ – в защиту от холода, шапка из собачьего меха и сандалии или башмаки со шнуровкой. Раба коротко стригли «под скобку», и лишь мальчикам, назначенным прислуживать у стола, оставляли длинные волосы. Затем следовал обычный обед рабов (как и свободные, они обедали вечером): кашица, хлеб ржаной или ячменный, иногда к нему немного рыбы свежей или соленой, или немного овощей – чеснок, дикий лук, фиги, на питье – вода, в торжественных случаях немного подкрашенная вином, – вот обычная незатейливая пища раба. После обеда нового домочадца отводили на ночь в его угол: раба – в подвал к другим рабам, рабыню – на чердак к рабыням. С наступлением сумерек весь дом погружался в сон, ведь наутро рано, еще до рассвета, с первыми петухами встанет хозяйка дома и подымет всех на работу.
Утром еще темно, а уже весь дом за работой. Нового раба или рабыню, если они юны и неопытны, учила домашнему делу сама хозяйка, или их отправляли к особому «учителю рабов», быстро и ловко снабжавшему их всеми сведениями и качествами домашнего слуги. В доме работы немало, но сам афинянин-хозяин «порядочного круга» никакого домашнего дела исполнять не станет: обилие и дешевизна рабов заставляли греков высших и средних классов с презрением относиться к домашнему труду.
В небольшой, но мало-мальски «приличной» афинской семье, состоящей из отца, матери и двух-трех детей, бывало никак не меньше трех рабынь-служанок (они ведь дешевле мужчин-рабов!). Одна хлопотала по хозяйству и кухне – толкла в ступке хлебные зерна и пекла хлеб, варила обед, пряла, ткала и шила вместе с хозяйкой одежду на всю семью; другая – нянька; третья, обычно молоденькая девушка, прислуживала в комнатах и у стола; иногда ее заменял мальчик-раб, служивший вместе с тем неизменным провожатым хозяина и хозяйки при их выходе из дома: считалось признаком хорошего тона выходить на улицу не иначе как в сопровождении раба. То он светил фонарем своему возвращающемуся поздно по темным улицам из гостей господину, то нес за ним покупки с рынка или купальные принадлежности в баню, куда ежедневно, как в клуб, ходил порядочный афинянин; с венком на голове сопровождал его на молитву в храм, шел за ним на народное собрание, в путешествие и т.д.
У многих бывал гораздо более многочисленный штат прислуги-рабов. «Обилие слуг скорее обременительно, чем полезно», – учил Аристотель и держал… 13 домашних рабов. У его лучшего ученика и преемника Теофраста было девять рабов. Бывали богатые люди, владевшие 50 домашними рабами, хотя это считалось уже излишней роскошью. Богач Мидий имел целую толпу рабов-слуг и никуда не показывался без трех-четырех из них, о чем с укором говорил его обвинитель на суде.
Такие крупные дома составляли как бы замкнутые в себе хозяйственные мирки: в них были свои мельницы, свои пекарни, целые ткацкие мастерские с десятком ткачих-рабынь и т.д.; свои оброчные ремесленники, рабы и вольноотпущенники, поставляли в определенные сроки предметы своего труда или по первому требованию господина бесплатно работали в его доме. И со всем этим должна была управиться хозяйка дома с дворецким и экономкой, всюду поспеть, везде показать пример, научить, похвалить или наказать.
Каждый хозяин и хозяйка обращались с своими невольниками так, как привыкли обращаться с своею собственностью или своими домашними животными, ведь раб, по словам Аристотеля, лишь «первый и удобнейший вид собственности». Раб – не личность, а лишь «часть своего господина; господин для него – то же, что душа для тела, что мастер для своих инструментов». «Мой хозяин, – говорит один раб в комедии, – для меня и государство, и прибежище, и закон и судья всего справедливого и несправедливого, и жить должен я для него одного».