Последних слов никто уже не слушает. Все устремляются на противоположный край набережной: там что-то произошло. Побеждая обычный шум, взлетают оттуда какие-то особенные крики и смех. Густеет толпа. Машут руками, аплодируют. Это прибыли на только что причалившем корабле, с праздничными яркими парусами, иноземцы. Кто они, откуда и зачем, никто еще не знает. Пробовали расспрашивать – ничего не поняли, и портовые полицейские решили представить их прямо по начальству. Приехавшие не понимали по-гречески, но вид у них был солидный: люди все пожилые, в дорогих платьях с красными каймами на белых плащах. Александрийцам они сразу понравились, и толпа всячески старалась выразить приезжим свое расположение и приветствовать их. Это были, как потом оказалось, редкие еще в III в. гости египетской столицы – римские сенаторы, отправленные сюда для заключения договора с царем, который давно засылал своих уполномоченных в Рим с предложением дружбы. Римляне в те годы готовились к решительной борьбе с соперником своим в западных водах Средиземного моря, бойким и богатым Карфагеном, и охотно шли на сближение с сильными Птолемеями, надеясь в будущем на их поддержку. Вот почему в Александрии и стали появляться римские послы, которых здесь весьма радушно принимали, одаряли золотом и драгоценностями, чтобы добиться свободного и льготного пропуска александрийских кораблей в римские гавани, главным образом в Путеолы.
Прибытие римских сенаторов было событием, которое обсуждали, толковали вкривь и вкось на шумных александрийских улицах целый день… А назавтра, как успели разузнать, царь повелел устроить праздник для гостей, и народ заранее уже предвкушал веселье и забавы, которые разольются по всему городу.
Третий век на исходе. Все так же богата и многолюдна Александрия; все те же шум и оживление на ее набережных и улицах – и днем под палящим солнцем, и ночью при мутно колеблющемся свете факелов. Но реже вспыхивает бурное веселье. Сумрачнее, тревожнее стало в городе. Со всех сторон, изо всех областей в столицу все чаще приходили вести и слухи о том, что житья не стало от беспощадных требований царских чиновников, от непосильных для народа поборов, от тяжелых работ на казну, на которые сгоняют несчастных простых людей, царских мужиков. То здесь, то там поднимались мятежи, – подданные целыми селениями бежали в далекие, дикие места. И такие вести, доходя до столицы, смущали ее сбродное, беспокойное население, разжигали накоплявшееся в нем недовольство.
Не только туземцам-египтянам, но и грекам, и евреям жить в Александрии становилось все тяжелее и беспросветнее. Цари Птолемеи считались полными хозяевами и государства, и страны, и населения. Они и заботились главным образом о том, чтобы извлекать из труда подвластного народа как можно больше доходов: земледелие, промыслы, торговля – все было взято в царские руки, и если не велось прямо от царского имени, то облагалось тяжелыми налогами в пользу казны. Такие порядки были выгодны только крупным богачам, с которыми цари делились доходами, привлекая их капиталы в свои предприятия, да важным сановникам, которых цари выбирали из тех же богачей. Мелким торговцам и ремесленникам трудно было бороться с такими соперниками: они разорялись, бросали свои дела. И в Александрии все больше становилось бедноты, хмурой, озлобленной, в отчаянии готовой всегда к восстанию и погрому.
Но и среди всесильных сановников и богачей не было согласия: между ними шла жестокая борьба из-за положения и влияния в царском дворце. Интриги, предательства, убийства были не редкостью в сказочно-роскошных чертогах Птолемеев. Народ узнавал об этих темных делах и преступлениях, потому что сами же сановники и вельможи в взаимной вражде искали поддержки у простонародья. Тогда на набережной, в гавани, в мастерских прекращались работы – и толпы, свирепые и страшные, двигались по улицам, то собираясь и затихая зловеще под призывную речь какого-нибудь смельчака, то снова расползаясь с угрозами и проклятиями.
Такие толпы перекатывались по улицам и площадям Александрии в день смерти четвертого Птолемея, который не был уж похож на своих деловитых и энергичных предшественников. Столица его никогда не видала: он почти не показывался из-за стен дворца. Народ слышал только доносившиеся оттуда звуки музыки и веселья и знал, что всеми делами управляют ненавистные своей жестокостью и жадностью главные его министры: Агафокл и Сосибий с своими родственниками. Войска, т.е. наемные отряды македонян, греков, кельтов давно уже были недовольны министрами за то, что те утомляли их постоянными переходами и задерживали жалованье. Они предвидели, что Агафокл и Сосибий готовы совершить даже переворот, лишь бы добиться полной власти. После царя Птолемея IV взрослого преемника не было: его сыну минуло всего пять лет. Войско не хотело допустить, чтобы дворцовые сановники, захватив в свои руки маленького наследника, сделались окончательно правителями государства. Офицеры и солдаты на улицах и площадях собирали народ и старались поднять его против Агафокла и его приверженцев.
Умер старый царь. Агафокл, поспешно собрал на большом дворцовом плацу царских гвардейцев, сановников и жрецов. Он вынес на руках маленького наследника и велел прочитать подделанное им завещание, в котором умерший царь будто бы поручал своего сына и государство ему, Агафоклу, вместе с Сосибием…
Но в столице уже знали о том, что творится во дворце. По улицам, на набережной собирались сходки. Возмущенные офицеры призывали народ поднять мятеж против сановных насильников. Крики проклятия, страшные угрозы «тиранам» покрывали речи ораторов. Мстительно грозили кулаками ненавистной, накаленной солнцем белой стене, закрывавшей дворец, писали бранные слова на стенах домов. Весь день шумели и неистовствовали толпы народа в столице. И в наступившей ночной темноте Александрия имела необычный вид.
Никто не спал. Улицы и площади были полны гула и движения. Всюду горели факелы, зловещим мигающим заревом освещая стены домов и движущихся людей. Толпа то с воплями собиралась на стадии[60], бросалась к дворцовой площади, то отодвигалась к плацу перед мертвым ночью театром Диониса. Какие-то люди пробегали по улицам взад и вперед, ища укромных мест, чтобы спрятаться. Ужас и злоба разливались по городу. Брезжил неясный рассвет, когда народ, словно нашедши какое-то единое решение, повалил со всех сторон к мрачному, серевшему в сумраке, дворцу. Площадь превратилась в сплошное море голов, люди закрыли собой все лестницы, помосты и кровли. И все это кричало и шумело, но все явственнее слышались требования отдать народу царя. Во дворце уже поднялась тревога: в окнах и просветах стен мелькали трепетные тени. Агафокл, схватив маленького, замершего в ужасе, царя, решил потайными ходами укрыться в театре, надеясь на верность наемного войска, особенно македонской гвардии, которой он выдал перед тем деньги.
Но было поздно: из-за решетчатого окна своего убежища он видел, как македонские солдаты покинули свои караулы и, ринувшись в дворцовую переднюю, выламывая чугунные двери, присоединились к народному требованию выдачи царя. В отчаянии и ужасе Агафокл просил бывших с ним телохранителей выйти к народу и объявить, что он отказывается от регентства, почестей, богатства, лишь бы ему сохранили только жизнь. После некоторых колебаний, вызвался один смельчак. Но только лишь он появился перед освирепевшими гвардейцами, как на него бросились, чтобы расправиться с ним без разговоров. Некоторые за него заступились, и его отпустили с требованием немедленно принести царя. Солдаты громили дворец, выламывали двери, рыскали по всем коридорам, ища спрятавшихся. Их крики раздавались все ближе, а с площади доносился, как рев бурного моря, грозный гул многотысячной толпы. Агафокл увидел, что все пропало, что помощи и спасенья ждать неоткуда – и выдал царя. Гвардейцы подхватили плачущего мальчика, посадили на лошадь и вывели его к народу. Толпа встретила его восторженными приветствиями и рукоплесканиями, но народ жаждал расправиться с теми, кого он считал главными преступниками. Площадь стонала от криков, требовавших выдачи самозваных опекунов царя и их родни. Маленький царь дрожал и плакал среди этого ужаса, он просился домой. Кто-то спросил его, согласен ли он выдать народу тех, кто обижал его и его мать. Мальчик, рыдая, выразил согласие – и когда узнали о таком царском решении, снова стали бурно приветствовать царя. Потом, по настоянию бушевавшей толпы, гвардейцы кинулись искать Агафокла и его близких. Его наконец нашли. Связанных – его и его родственников – бросили на расправу толпе. С звериной яростью, давя друг друга, люди били, кололи, резали людей. Усталые, хмурые и угрюмо молчаливые уходили по домам. А на площади остались кровавые, бесформенные части разодранных и изрубленных трупов…
Так страшно кончался в Александрии третий век, таков в своей ярости и раздражении был народ египетской столицы, весело и суетливо шумевший на своей солнечной набережной.
Уличный шум, столичная суета не слышны были в Музее. В величественных залах и галереях, лабораториях и величайшей в мире библиотеке этого александрийского университета, созданного усилиями царей Птолемеев, всегда царила торжественная тишина и серьезная чинность, словно в «храме Муз» постоянно совершалось некоторое молчаливое священнослужение. Здесь действовали особые люди: поэты, художники, ученые, далекие от той гущи жизни, которая была там, на площадях, залитых солнцем. Прославившихся писателей, философов, математиков, астрономов Птолемеи призывали в свою Александрию, не жалея для этого ни денег, ни усилий, чтобы сделать свою столицу самой блестящей в свете. Отовсюду в Александрию, как в Париж XVIII в., съезжались слушать и учиться у этих знаменитостей. С благоговейным трепетом, как в храм, вступали эти «паломники» в Музей, ожидая увидеть и услышать «самого» Каллимаха или Эратосфена, Аристарха или Феокрита, имена которых гремели по всем концам тогдашнего «мира».