Между тем легенда отвечала на начальный вопрос ПВЛ – «Откуду есть пошла русская земля» – и тем самым претендовала на историческую достоверность (разумеется, как понимал ее летописец). Это одно уже не позволяет рассматривать летописный текст как «досужий домысел»[566]: по меньшей мере он – плод ученых разысканий составителя ПВЛ или предшествовавшего ему свода. Способность к таким разысканиям летописец демонстрирует не раз – достаточно вспомнить его рассуждения о князе Кие, отвечающие на второй вопрос ПВЛ, – «кто в Киеве нача первее княжити»[567].
Отказ от признания историчности варяжской легенды был, видимо, обусловлен двумя причинами. С одной стороны, конъюнктурой – борьбой с норманизмом, направленной и против средневековых книжников – первых «норманистов». С другой – господством в изучении легенды конкретно-текстологического анализа, а точнее – заключений и оценок А. А. Шахматова[568], исследование которого определялось его взглядами на варяжскую проблему в целом и его убежденностью в принципиальном расхождении интересов киевских и новгородских летописцев, отразившихся в тексте ПВЛ. Исходя из своих представлений об этих интересах, Шахматов восстанавливал первоначальный текст легенды (и летописи в целом). Обоснованно усматривая в приглашении князей новгородский вечевой обычай, он полагал, что сведения об этом событии могли содержаться только в Новгородском своде: «Невероятно, чтобы киевский летописец мог с такой определенностью воссоздать хотя бы и фантастический рассказ о событиях, представляющих для него лишь попутный интерес»[569]. Между тем, этот рассказ был призван дать ответ на основной, а вовсе не «попутный» вопрос начальной летописи и имел принципиальное значение для летописца.
На концепцию А. А. Шахматова сильно повлияла также его теория двух волн скандинавской колонизации Поднепровья: «В VIII–IX веках среди Поднепровских славян появляются полчища Скандинавов, садятся на укрепленных местах и начинают покорять себе славянские племена: их называют Русью»[570]. Второй поток явился результатом призвания, причем новые мигранты, получившие название «варяги» (в отличие от более ранней «руси»), осели на новгородском севере. Лишь когда Игорь (или Олег) захватывает Киев, его варяги принимают название «русь», укоренившееся в Поднепровье с первой волной скандинавов[571].
Вместе с тем исследование процессов формирования в IX–X вв. так называемой северной конфедерации племен и русско-скандинавских отношений позволило ряду историков (В.Т. Пашуто, В. Л. Янин и др.) предположить существование исторического ядра легенды и признать достоверным приглашение князей и скандинавское происхождение династии Рюриковичей. На основе археологических материалов А. Н. Кирпичников пришел к убеждению об истинности ладожского варианта легенды (Ипат.)[572].
Таким образом, текстологический анализ легенды и историко-археологическое изучение эпохи, к которой она отнесена, привели исследователей к противоположным результатам. Но остаются неиспользованными те возможности, которые связаны с изучением структуры легенды, ее содержания, типа и т. п., а также ее места в контексте ПВЛ.
Древнейшие сохранившиеся тексты легенды состоят из нескольких содержательных отрезков, за которыми просматривается структура повествования. Приведем эти тексты по трем летописям, выделив важнейшие структурные элементы (курсивом даны вероятные правовые термины):
* Чтение в Троицк.
** НПЛ. С. 106–107.
*** ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 18 Щит. по: ПВЛ-1996. С. 12–13. – Прим. ред.].
**** ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 13–15.
Далее начинается рассказ об Аскольде и Дире.
Композиционно текст легенды членится на четыре эпизода, внутреннее единство каждого из которых – в противопоставлении другим – подчеркивается вариативностью их в разных списках. Первый эпизод (и. 1) дает описание ситуации, введение к сюжету в целом, наиболее развернутое в НПЛ. Во втором эпизоде (пп. 2–4) обрисован конфликт, который требует разрешения, т. е. восстановления нормы. Разрешение конфликта – путем приглашения варягов из-за моря и их вокняжения – описано в третьем эпизоде (пп. 5-11). Заключительный эпизод (пп. 12–13) возвращает изложение к описанию общей ситуации, но уже в новых условиях, и создает кольцевую структуру текста. Эпизоды II и Ш по способу изложения и по объему материала одинаковы во всех редакциях, что указывает на их конституирующее текст значение. Эпизоды же I и IV факультативны: в НПЛ эпизод IV отсутствует, а эпизод I много пространнее, нежели в других летописях. Таким образом, в основе легенды лежит типичная повествовательная структура: конфликт – его разрешение.
По своему содержанию эта легенда, в отличие от других преданий ПВЛ, близка к этиологическому сказанию[573], т. е. мифу о возникновении некоей культурной ценности: она объясняла происхождение существовавшей во времена хрониста (в конце XI – начале XII в.) государственной власти, которая, как это свойственно средневековой историософии, отождествлялась с правящей династией и тем самым отвечала на вопрос «откуда есть пошла Русская земля».
Вопрос о происхождении государства/династии стоит во главе угла любой раннесредневековой «истории народа», т. е. историографического сочинения, представляющего судьбу какого-либо народа от его «возникновения» до времени хрониста. Все они в той или иной форме содержат этиологическую династическую легенду[574]. Получив в наследство вместе с христианскими воззрениями всемирную (т. е. библейскую) историю, каждое приобщавшееся к европейской цивилизации общество стремилось определить свое и своего государства место в мировом пространстве и во всемирно-историческом ряду.
Первое достигалось прежде всего путем переработки библейской легенды о заселении трех частей ойкумены потомками Сима (Азия), Хама (Африка) и Иафета (Европа), которая пополнялась наименованиями «новых» народов[575]. ПВЛ, как и многие другие европейские историографические сочинения, открывается перечислением земель, заселенных потомками Ноя. Этногенетическую легенду содержали источники ПВЛ: греческие хронографы[576] и еврейский текст второй половины X в., составленный в Италии, «Иосиппон»[577]. Но она была существенно расширена перечнем финно-угорских и балтских народов, живущих в «Афетовой» части, и списком северо– и западноевропейских народов, принадлежащих к «Афетову колену»; и тот, и другой отсутствовали в источниках ПВЛ и принадлежали перу летописца. И в обоих упоминалась русь: сначала среди финно-угорских, затем среди североевропейских народов[578], что определяло ее место в пространстве, занимаемом христианским сообществом, и относило ее вместе с ними к потомкам Иафета.
Вторая, собственно историографическая задача решалась несравненно сложнее. Закладывая основы национальной историографической традиции, составитель ПВЛ, подобно Григорию Турскому, Беде Достопочтенному, Снорри Стурлусону, имел перед собой два принципиально различных типа источников: с одной стороны, Библию и всемирные истории, основанные на ней (Павла Орозия, например, для Запада, Григория Амартола – для Руси), с другой – местные исторические предания. Народная историческая память воплощалась в мифе и эпосе. Объединяя оба источника, русский летописец, как и западноевропейский хронист, совершал переход от фольклора к истории, или, точнее, от эпической истории (квазиистории) к историографии.
Этот переход – закономерный этап в развитии исторического сознания и самосознания народов, отразившийся в большом числе текстов, условно именуемых раннеисторическими описаниями[579], и составляющий суть начального русского летописания. Характерное для них космологическое (по существу, мифоэпическое) введение заменено в ПВЛ пересказом ветхозаветной этногенетической легенды, за ним следует изложение мифоэпической истории как событийного ряда, который должен дать ответ на сформулированный (как в ПВЛ, у Снорри иГальфрида) или подразумеваемый (как у Беды, Григория Турского) вопрос о происхождении государства, т. е. правящей династии. Мифоритуальные вопросно-ответные формулы сохраняются в раннесредневековых памятниках по преимуществу как названия сочинений: «О происхождении и деяниях гетов» (Иордан), реже – в авторском тексте как постановка задачи сочинения: «Откуду есть пошла…» (ПВЛ; ср.: Гальфрид).
Последнее событие (или серия взаимосвязанных эпизодов) мифоэпического ряда, как правило, становится первым в ряду собственно исторических событий, а культурный или генеалогический герой создает не мифологическую или ритуальную, а историческую традицию. При этом собственно мифологические персонажи (например, бог Один у Снорри) «историзируются», превращаясь в «реальных» правителей, а исторические лица, напротив, приобретают функции культурных героев. Так, полулегендарный Рюрик (он не упоминается в ранних источниках среди предков киевских князей) становится основателем действительной династии, а «фольклорная» триада братьев садится в реально существовавших (во всяком случае для времени летописца) древнерусских городах. Включение варяжской легенды в собственно историческое время подчеркивается и тем, что она помещена в датированной части летописи (под 862 г.), в отличие от легенды о Кие, не датированной и примыкающей к космографическому введению. Таким образом, порубежным событием, соединяющим миф и историю, – в соответствии с задачами раннеисторического описания – становится происхождение действительно правившей во времена хрониста династии, а герой мифоэпической традиции предстает как ее основатель. Обстоятельства же основания династии оказываются звеном, связующим мифоэпическую и историческую традиции.