[1132]. Во-вторых, оттуда они посылают послов к самому Ярославу, чтобы получить разрешение на проезд вглубь страны. Наместник Ярослава в Ладоге (или ладожский ярл, если таковой еще существовал в это время) дать такое разрешение не может. В-третьих, разрешение выражается в праве «мира для поездки» («Váru þeim grið seld til þeirar ferðar»). Таким образом, повествование Снорри, хотя и не включает эпизода поездки Карла и Бьёрна (по причинам, отмеченным выше), подтверждает описанную в «Гнилой коже» картину русско-норвежских отношений после гибели Олава Харальдссона: отсутствие «мира» для норвежцев на Руси, которые вынуждены останавливаться в Ладоге и получать специальное разрешение Ярослава для безопасного передвижения внутри страны.
Использованный в саге термин kaupfriðr «торговый мир» хорошо известен. Торговый мир устанавливался конунгом или местным правителем на определенный срок, он мог распространяться на всех купцов или лишь на некоторых из них и давал право торговать в установленных местах или на установленной территории. В условиях торгового мира конунг гарантировал личную безопасность купцов и их товаров[1133]. Таким образом, kaupfriðr в большинстве случаев являлся государственной акцией.
Наряду с kaupfriðr и в «Гнилой коже», и в «Круге земном» для обозначения «мира», который Ярослав дает в первом случае Карлу, во втором – Эйнару, разрешая им проезд из Ладоги вглубь страны (в Хольмгард) и обратно, использован иной термин. Употребленное в этом контексте слово grið означает «перемирие, приостановку враждебных действий; мир; помилование»[1134]. Таким образом, составитель «Гнилой кожи» проводит четкое различие между комплексным «торговым миром» (kaupfriðr) и окказиональным «миром-милостью» (grið) для конкретного человека или конкретной группы людей. По его мнению, вражда Ярослава к норвежцам имела результатом отсутствие общего для всех них «торгового мира»; напротив, «мир-милостыня» мог быть получен у верховного правителя в индивидуальном порядке.
В приведенном зачине-характеристике ситуации подразумевается ее противопоставление предшествующему времени: «Теперь нет мира…» («Nv ег vfriþr…»). Поэтому можно с достаточной уверенностью предполагать, что указание на отсутствие торгового мира при Свейне говорит о существовании такового в предшествующее время, т. е. в период правления Олава Харальдссона. Более того, это едва ли не единственный случай, когда торговые отношения предстают не как индивидуальное предприятие того или иного скандинава (таково обычно изображение торговых поездок на Русь в сагах), а как государственное дело: оппонентами выступают все жители Норвегии и каждый из них как подданные Свейна, и Ярослав как глава страны.
Возможное время заключения такого договора с Норвегией прямо вытекает из охарактеризованной выше общеполитической ситуации на Балтике и присоединения Ярослава к шведско-норвежскому альянсу, т. е. между 1025 и 1028 гг., когда Олав бежал на Русь.
Сближение с Русью и установление регулярных связей было крайне важно для Олава Харальдссона: традиционные торговые связи Норвегии с Англией были прерваны Кнутом. Единственным открытым для норвежских купцов был путь на восток в Балтийское море, и Новгород, крупнейший центр балтийской торговли, не мог не рассматриваться как наиболее выгодный торговый партнер. Видимо, неслучайно именно «Сага об Олаве Святом» содержит наибольшее количество упоминаний о торговых поездках норвежцев на Русь[1135], в части из которых Олав сам принимает участие в качестве компаньона (félagi)[1136].
Правовое урегулирование торговых отношений (возможно, не только с Норвегией, но и Швецией и Данией) создавало предпосылки для более интенсивных и регулярных поездок скандинавских купцов в Новгород[1137]. Об этом говорит появление в эпоху Ярослава «варяжского» подворья, где позднее была построена церковь, освященная в честь св. Олава, а уже к концу XI в. сложилась территория Готского торгового двора.
Первое упоминание некоего подворья, где размещались скандинавские наемники Ярослава, содержится в ПВЛ под 1015 г. и в НПЛ под 1016 г. (в действительности, дело происходило вскоре после смерти Владимира и убийства Бориса и Глеба, т. е. в конце лета 1015 г.): возмущенные «насильем» варягов, находившихся на службе Ярослава, новгородцы «избиша» их «во дворе Поромони»[1138]. Этот единственный раз упомянутый микротопоним наиболее вероятно этимологизируется из др. – исл. farmannagarðr «купеческий двор» от farmaðr «путешественник; купец, ведущий дальнюю торговлю»[1139]. Видимо, для своих наемников, которые появились в Новгороде самое позднее в начале 1015 г. (см. выше), Ярослав отвел отдельный участок – усадьбу или группу дворов.
Следующее сообщение мы находим в «Пряди об Эймунде», одно из условий договора с которым состояло в сооружении специальных «палат» для дружины Эймунда: «Эймунд отвечает: “Прежде всего, ты должен дать нам дом (þú skalt fá oss eina höll) и всей нашей дружине”… Ярицлейв конунг велел выстроить им каменный дом (,steinholl) и хорошо убрать драгоценной тканью»[1140].
Приезд Эймунда на Русь обычно определяется 1019 г. – временем после заключения брака Ярослава и Ингигерд, поскольку в «Пряди» их брак упоминается в связи с приездом Эймунда, а Ингигерд является одним из действующих лиц[1141]. Однако, если бы Эймунд действительно оказался на Руси после заключения брака Ярослава и Ингигерд, то он никак не мог бы участвовать в борьбе между Святополком и Ярославом, поскольку к моменту приезда Ингигерд (или несколькими месяцами раньше) Святополк потерпел поражение и бежал. Отношения же Ярослава с Мстиславом совершенно не совпадают с ситуацией, описанной в «Пряди». Для того, чтобы участвовать в первом этапе борьбы за киевский стол, Эймунд должен был оказаться на Руси по меньшей мере за два, а то и три года до ее окончания (если доверять, как это делает большинство исследователей, сообщениям первой части саги о том, что Эймунд провел на Руси несколько лет), т. е. в 1016 или 1017 г. Более того, упоминание брака Ярослава и присутствие Ингигерд в числе персонажей пряди, как представляется, вообще не может быть датирующим показателем. «Прядь об Эймунде»[1142] дошла до нас в составе поздней, XIV века, компиляции «Книга с Плоского острова», и за период ее длительного устного бытования (время ее первоначальной записи, если таковая существовала до XIV в., неустановимо) претерпела существенные изменения – в первую очередь, рассказ о пребывании Эймунда Хрингссона на Руси и службе Ярославу (в основе которого, вероятно, лежит историческое событие) был насыщен повествовательными мотивами, прежде всего, мотивами «военных хитростей»[1143], расцвечивающими деяния Эймунда и подчас замещающими древнерусские реалии, непонятные и неинтересные скандинавскому слушателю[1144]. Однако с именем Ярослава неразрывно связанными в сознании скандинавов были рассказы о его браке с Ингигерд, и не удивительно, что в «Пряди» мы находим практически весь комплекс мотивов, встречаемых в этих рассказах: энергичность и находчивость Ингигерд (в противоположность тугодумию Ярослава), щедрость княгини-шведки (в противоположность скупости русского князя), намек на любовную связь Ингигерд и О лава Святого и др.[1145]. Появление Ингигерд в качестве активно действующего лица лишь в конце «Пряди», наиболее «беллетризированном» и, скорее всего, не отражающем историческую реальность (рассказ о ссоре Эймунда с Ярославом и последующем примирении с помощью Ингигерд, в результате чего Полоцк отдается в удел Эймунду и его потомкам), представляется весьма показательным. В части «Пряди», восходящей к рассказам о деяниях Эймунда на Руси, Ингигерд присутствует лишь номинально: возможно, ее имя не упоминалось в исходных повествованиях, а острой необходимости в ее введении в нарратив не имелось: антагонистом Эймунда, оттеняющим «героичность» викинга, является Ярослав. Во второй же части Эймунд и Ярослав становятся противоборствующими персонажами, и место мудрого советника Ярослава занимает, следуя традиции, Ингигерд. Поэтому ее появление в «Пряди об Эймунде» следует считать, как мне представляется, данью устной повествовательной традиции Скандинавии, а не отражением реального факта, тем более датирующего время появления Эймунда на Руси[1146]. Думается, что единственными отправными датами (и то условно) здесь могут служить лишь смерть Владимира Святославича летом и, может быть, возвращение Олава Харальдссона в Норвегию осенью 1015 г.
Впрочем, когда бы Эймунд ни оказался на Руси, в 1015–1020 гг. в Новгороде обособляется участок, на котором возводятся постройки для проживания варяжских наемников Ярослава. Вероятность того, что скандинавы жили в Новгороде не рассредоточено, но компактно размещались на ограниченной территории, подтверждается крайней – я бы сказала, парадоксальной – немногочисленностью скандинавских древностей на территории города.
Хотя расположение «двора Поромоня» неизвестно, можно предположить, что оно определялось двумя обстоятельствами. Во-первых, он должен был находиться неподалеку от Дворища, где – в отличие от предшествующих и последующих князей, которые жили на Городище, – находилась резиденция Ярослава Мудрого. Во-вторых, скандинавы, как наемники, так и купцы, приходили в Новгород на кораблях по Волхову и вряд ли жили на большом расстоянии от своих кораблей, которые требовалось разгружать, ремонтировать и, прежде всего, охранять от далеко не всегда доброжелательно настроенных новгородцев. Поэтому их подворье должно было располагаться, с одной стороны, неподалеку от Ярославова дворища, с другой – как можно ближе к Волхову.