всуе. Во всех случаях выбор один: «Любо лихо, любо добро всимъ намъ» (Ипат. лет., 210, 1175 г.); но если кто покусится на обычай или закон, «лихо ему будеть» (Кирик, 28, 36; Кирилл, 48, и мн. др.). И плохо, и зло, и чрезмерно — все сразу. Лишенное стало плохим; оно и должно быть плохим, потому что всего лишенный — тот же бедный и «нужный» (в нужде), хотя и находится в различном отношении к судьбе. Лихой, в частности, тоже лишенный всего. Если сравнить высокое (книжное) значение слова (‘преизбыточный’) с простым разговорным (‘лишенный всего’), станет ясно, что в русском значении слова отражается взгляд «снизу». Это — точка зрения народных масс, которая всего лишена, а не мнение той стороны, которая всем наделена в избытке.
Лихой — молодецки удалой, сорви-голова, лишенный всякого чувства опасности. Такое значение также выделяется довольно рано. Оно связано с неожиданным осмыслением слова: кому нечего терять, тот может быть и лихим. Под 1287 г. впервые встречаем слово в этом значении: «Лихо ѣздиши, рать съ тобою мала», — говорят горожане князю Юрию Львовичу, осуждая за лихую дерзость: «приедуть ляховѣ мнозии — соромъ ти будеть великъ!» (Ипат. лет., 301). Такая лихость плоха так же, как и лишение; в сущности, это тоже лишение — нет дружины, малое войско, некому будет стать за князя. Окончательно и вполне осознанно значение ‘лихой’ формируется довольно поздно, до сих пор оно воспринимается как вторичное, производное от ‘лишенный’. «Не утерпя, билъ ихъ обѣихъ... да и всегда такой я, окаянный, сердить: дратца лихой!» — восклицал протопоп Аввакум, в 1673 г., вспоминая о своих прегрешениях (Аввакум, 221). Это лихость особого рода, сродни греху, а потому и зло: дерзость и злость, которые «накатывают» по временам, оставляя в человеке ощущение лишенности светлой силы. «Бесы попутали».
Противоположность значений в исходных корнях наших слов знаменательна. Косвенно она отражается в семантике современных прилагательных, сохраняя в них тот или иной признак смысла.
Лихой — лишний, нудный — нужный. Если один признак оценивается положительно, то противоположный ему предстает отрицательным. Лихой и нудный выражают признаки личные, которые характеризуют внутренние качества человека и притом несводимы в одном лице. Лихой никогда не нудный, нудный не способен к лихости. Еще выразительнее противоположность в паре лишний — нужный. Эти прилагательные выражают признаки внешнего характера и как таковые они ближе к исконному смыслу соответствующих словесных корней. Но взаимное отталкивание значений у прилагательных определяется их исконной противоположностью в обозначении самих признаков необходимого: нужный в деле вовсе не лишний по результату, но всякий лишний потому и лишний, что никому не нужен.
Если теперь сравнить три слова: бѣда, нужа, лихо, — объединяя их в том древнем, свойственном древнерусскому языку, значении, которое постепенно собрало эти слова в синонимический ряд, можно определенно, хотя и не во всех деталях, представить себе следующее:
Бѣда — это наваждение, наущенное извне; это скорее опасность, которую при случае можно «развести руками»; в беду попадают, и обычный ее результат — материальные утраты; победная головушка как ни печальна, но все-таки вживе, еще не снесли долой.
Нужа — это сила, которая давит как непреложная необходимость, которая в образном смысле представлена не как действие, а состояние; тот же гнет со стороны и враждебной и злой, гнет, с которым не совладать; нужный рабъ — тоже образ, но образ скорее скорбный, чем печальный.
Лихо — лишение, лишенность и обездоленность до той степени, которая рождает в человеке дерзость отчаяния, которая уже не давит извне, не надвигается тучей навстречу, но возникает в самом человеке, нарастает как конечная злость, как сила, которая помогает ему и нужду перенести, и беду отвести.
Однако и лихо, и нужа, и бѣда как слова, имеющие некий общий смысл, все-таки не просто обозначения разных сторон недостаточности или бедности. Есть нечто, что в идеале выше всех трех этих слов, что стоит над ними, определяя движение смыслов во всех подобных словах. Это судьба, предопределенность, неведомая и необоримая сила, которой не избежать, потому что она непостижима.
В ее безвестности — сила ее.
Бессильная «покорность» перед грубым инстинктом» постепенно преодолевалась осознанным стремлением победить все страхи — как реальные, так и помысленные, навеянные грубостью, неопределенностью и непредсказуемостью самой жизни. И так же постепенно отчуждались от самого человека все эти печали: пакости, напасти, пагубы и прочие беды, — истончаясь в своем проявлении до мелких пакостников и случайных житейских напастей.
Такое отчуждение в изменяющейся системе имен представлено как удаление себя от стихии несчастий и зол, которые уже не сливались с человеком в одно целое, не сокрушали больше его силы и воли, не становились препятствием для его личной деятельности, а оборачивались чужим и чуждым, с чем можно было сразиться и над чем не грех было иногда посмеяться. Детские страхи уходили вместе с мужанием народа, который не раз побеждал их — и все чаще — в бою, и в деле, и в жизни.
И кроме того... некоторые термины-имена были ведь кальками с греческих слов, уже по определению чужими; они больше других вносили в сумятицу мыслей не известный русскому человеку густой аромат адских сил — не подвластных ему и потому, по прошествии времени, опороченных и отринутых им постоянной их неявкой на суд чести.
Отстранение человека от бед четко определялось логическим укрупнением терминов, передававших идею напасти; уже не конкретные виды, каждый из которых обслуживал — именуя — свою область бед, а именно бѣда, нужа (нужда) и лихо в троичности предъявления достаточны были для того, чтобы аналитически полно представить нападение беды, ее тяжкий жим и излишний для человека ее результат. Эти три слова стали гиперонимами (словами отвлеченного родового смысла с широким значением), включавшим в себя многие оттенки смысла прежних слов: беда — это и пагуба, и свара, и мятеж; нужа — это и напасть, и вред, и усобица, и туга; лихо — это и пакость, и язва, и свада, и смута...
Оставшись в нашем лексиконе, все эти слова расположились по соседству с тремя основными и образно являют себя в предикативном усилии вызревшей мысли: пакость — это то же лихо, напасть — это всесветная нужда, пагуба — это просто беда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. УЖАС И ГНЕВ
Если страдание не есть зло, то я не знаю, что разуметь под этим словом.
Владимир Одоевский
И верно. Беда возникает от принуждения со стороны, отсюда и некоторые побочные значения слова беда в славянских языках, например, ‘клятва’ или ‘присяга’, которые ведь также не всегда приносятся добровольно. Беда — действие, и притом внешнее по отношению к нам.
Горе же, связанное по значению с глаголов горѣти, — это состояние субъекта, объятого внутренним жаром, горьким жаром, потому что горе имеет привкус горечи. Горький сирота не на вкус познается — это всего лишь погорелец, оставшийся без дома.
Итак, действие — это состояние, в результате действия возникающее.
Соотношение слов «горе» и «беда» прекрасно отражено в русских пословицах, выражающих многовековой народный опыт. Горе нужно терпеть, горе видят, знают, от него плачут и тужат, горе как море или как ногти: все время растет; оно противопоставлено радости — тоже переживание, а не действие. Горе как персонаж народной трагедии лыком подпоясано и плывет поверху — все на виду. А вот беда: напала, приспела, исполошила, набежала, повалила, задавила, влезла в ворота... Беда нахлынула и отскочила, но все время висит над головой и в любой момент снова может нагрянуть, хотя и можно ее сбыть, стряхнуть, отвести. В их взаимном отношении горе — в лохмотьях, беда — нагишом; от горя — в солдаты, от беды — в чернецы (в монахи). А в общем, горе да беда, с кем не была?
Уже в Древней Руси горе лютое — мука вечная, неизбывное переживание, понятное, например, изгою Даниилу Заточнику. Беда же рассыпалась на множество частных проявлений: это и опасность, и бедствие мора или голода, и нужда, и принуждение. «Аще кто бедою украдет снедно что — а покается», — диктует «Кормчая»; бедою — по нужде. Естественно, что в те времена беда чаще всего воплощается в голоде, в отсутствии снедна (съестного). Нужда и принуждение — слова одного корня.
Проходили века, и понятие «беды» каждый раз наполнялось новым смыслом, хотя всегда оставалось в силе основное ее свойство: это — наскок со стороны, неожиданный напор неприятностей, навязанных силой, а потому нежелательных. Например, беда в виде вражеского нашествия. Беда приносила горе.
И не только горе: грусть, муку, печаль, плач, скорбь, тоску, тугу и много еще чего. Все эти слова издавна выражают различные оттенки страдания и по своему происхождению связаны с глаголами, обозначавшими неприятное воздействие со стороны. Грусть — это отвращение, она грызет; му́ка — это терзание, она давит; печаль — это забота, она жжет; плач — это битье (в грудь), он колотит; скорбь — это забота, она скребет; тоска — это стеснение, она истощает; туга́ — это тяжесть, она тянет сердце. Душевные переживания в исходной точке своего развития воспринимались как конкретно-физические ощущения, но в Древней Руси эта непосредственная связь с внешним воздействием уже забыта. Больше того, изменилось и внутреннее взаимоотношение наших слов, смысловая их иерархия. Плач не всегда сопровождается битьем в грудь, но наемные плакальщицы делали это обязательно, демонстрируя свое горе; иначе это был бы не