Из краткого обзора текстов совершенно ясно, что такое «лукы дѣяти». Лукавство гнездится в мире, внушается человеку бесом, который то и дело норовит отлучить его и от служения Богу, и от трудов праведных. Лукавство нарушает исконные связи, искривляет представления о мире, которые, в общем-то, довольно просты и понятны. Однако лукавство, не нужное земледельцу, со временем оказывается полезным для воина, купца или ремесленника. Воин обманет врага, купец или ремесленник — покупателя. Дробление социальной структуры общества приводит к появлению слова, в котором когда-то не содержалось отрицательных со-значений, хотя при этом и сознавали, что всякое нравственное уклонение в отвлеченном смысле, всякое лукавство, — от бесов и прочей нечистой силы. Столкновение практических требований жизни и христианской отвлеченной морали привело к последовательному дроблению смысла этого слова. С одной стороны, лукавый плох, но с другой... а если это я?... Как взглянуть и как оценить...
Мир снова двоится, и в этом отношении становится необходимым как-то уточнить характер лукавства, иногда его даже оправдать, но чаще все-таки осудить, считая пороком.
Народное чувство медленно перебирает слова, вырабатывает новые выражения, настойчиво и обстоятельно распределяет их по оттенкам общего качества и по степеням проявления, помыслы поверяя чувством, а разум — сердцем. Рядом с лукавым человеком вдруг появляется льстивый, но тут же и хитрый, он же лживый, и рядом с ними уж и вовсе отрицательный тип — злой и злобный, который — по смыслу дел и свершений своих — очень часто настолько зол, что спасу нет от него: зол оттого лишь, что деятелен и в действиях своих чересчур настойчив. Собирательный облик лукавства и лукавого как будто опять распадается на многие грани участия, соучастия в жизни и причастия к жизни, потому что столь общее слово, как лукавый, полученное из книжного языка образцовых текстов, оказалось не слишком приспособленным к нуждам практической жизни.
Человек эпохи Средневековья не мог всего лишь осуждать кого-то или что-то. Он остро чувствовал и ощущал — а следовательно, должен был действовать.
В 980 г. один из сыновей Святослава, Владимир, сговорился с воеводой своего брата, Ярополка, и с его помощью убрал с дороги соперника, став единовластным повелителем отцовских владений. Неважно, хорошо это или плохо — тогда об этом не задумывались. А что, если б Ярополк остался в живых и продолжил политику отца-язычника? Ведь это Владимир несколько лет спустя крестил киевлян. Нам важно вот что: в рассказе об этом событии летописец часто употреблял слово лесть: «Владимир же послалъ к Блуду, воеводе Ярополка, с лестью, глаголя... О злая лесть человеческа!.. Се бо лукавствоваше на князя своего лестью... А этот Блуд затворился с Ярополком, льстя ему, а сам замысли лестью убити его» (Лавр. лет., 24, 24об.).
В «Повести временных лет» слово лесть используется всего 17 раз, и половина этих примеров — в этом рассказе и в других повестях о Владимире Красное Солнышко. Потом это слово долго не вспоминают летописцы, а в новгородской летописи до 1269 г., в грамотах или в судебниках, да и в народных русских текстах — его нет. В текстах же книжных, особенно переведенных с других языков, это слово может заменяться другим, того же корня, — прелесть, и значит оно то же: либо ‘коварство с обманом’, либо ‘соблазн обольщения’, либо ‘заблуждение ошибки’. Все три значения, метонимически вытекающие одно из другого, известны уже в самых древних текстах. Вдумаемся в их последовательность так, как представлены они в рассказе о Владимире. Сначала это коварный обман со стороны постороннего (третьего) лица и вызванное им обольщение жертвы или исполнителя, которые легко этому поддаются, и, наконец, заблуждение, ошибочное, неверное действие, определяемое соблазном. Значение древнего слова льсть развернулось в такой последовательности, что на наших глазах происходит как бы разворот смысла: от замысла первого лица через интриги второго к страданиям третьего, но и внешняя сила, и ее действие, и результат такого действия на жертву — информация обо всем этом влита в одно и то же слово, в один словесный знак. Только много позже отмеченные здесь последовательные моменты действия и воздействия «лести» распределятся в своих оттенках и получат каждый свое обозначение (иначе мы не смогли бы теперь восстановить их), например, такие: хитрость — соблазн — заблуждение. Эти слова существовали и в древнерусском языке, могли иногда даже заменять слово лесть, если нужно, но и сами по себе они еще краткие, да не всегда ясные по смыслу: къзнь — блазнь — блудъ. Если их взять только в первозданном их виде и не использовать многозначного слова лесть, которое как бы соединяет их вместе, они могут показаться случайным набором слов. И они многозначны тоже. Ведь къзнь — не только ‘лесть’. Да и заменить их другими, равнозначными, тоже легко: не блазнь, например, а лукавство.
Последним в нашем ряду стоит слово, которое в рассказе о Владимире использовано как личное имя воеводы: Блудъ. Ясно, что столетие спустя после самих событий уже не помнили точного имени воеводы, но для нашего рассказа только оно и годится. Это — лукавый приспешник, блуждающий в греховных заблуждениях. Блуд. Тот самый, о ком сказано: «Се бо лукавствоваше на князя своего лестью». Вот и второе слово нашего ряда: лукавство. Лукы дѣяти, идти кривым путем, — это и есть соблазн, блазнь, но одновременно и кознь. Субъект-объектные отношения не дифференцированы, посредник Блуд одновременно и субъект действия и его объект.
Летописец все время как бы разъясняет нам смысл действий князя: послал с лестью. Понятно, лесть — коварство врага, в таком случае и Блуд тоже олицетворение княжеской «лести», персонифицированной в определенной личности, способной на лукавство, соблазн и вражду. Владимир в своем поступке как бы раздваивается, выделяя из своего «образа» соблазн и насылая его на соперника в лице Блуда. Автор постоянно должен следить за разными событиями происходящего действия, но слов для описания совершенного у него нет. Точнее, слово-то есть, но оно одно, и потому многозначно, ибо попадает в различный контекст описания.
Чтобы передать всю последовательность событий, летописец должен придумать рассказ, должен расслоить все значения общего слова и представить их как отдельные, самостоятельные, иначе не будет описано действие, да и зачинщик дела окажется под подозрением. И летописец это сделал. Что значит «лестью убил»? Задумал, кого-то подговорил, а затем и убил. Не мог Красное Солнышко сам убивать, да и интриги — не царское дело. Сам замысел, от которого князь не отрекается, внушен ему злыми силами.
В этом рассказе видна и логическая последовательность в развитии значений древнего слова, в направлении от субъекта действия (Владимир) к объекту (Ярополк).
А кроме того, мы видим и следующее.
Слово лесть сосуществует рядом с церковно-книжным словом прелесть. Приставка показывает, что слово искусственное; в живой речи слово звучало бы как перелесть, чего не находим нигде. В летописи употреблено слово лесть, а в житиях, например, прелесть, и значения этих слов совпадают, быть может, с одним исключением.
‘Коварство’ — и лесть, и прелесть; ‘заблуждение, ошибка’ — и лесть, и прелесть, а вот значение ‘соблазн, обольщение’ всегда только в слове прелесть и никогда в слове лесть (здесь такое значение реально отмечено после XIV в.). Лесть — ‘угодливое восхваление’, ‘лицемерное восхищение чем-нибудь или кем-нибудь’. Тут никакого коварства нет и нет обольщения; все на виду — и никаких заблуждений. Но высшая степень лести, пре-лесть, конечно, прежде всего соблазн, греховное искушение, просто обман. «Уность на прѣлесть готова... уность безбожьное врѣмя» (προς απάτην ‘на ложь и обман’), — сказано словами Иоанна Златоуста в «Успенском сборнике» XIII в. (с. 442). Прелесть исходит от дьявола, через его посредников; например, от женского взора, а также от еретиков. Прелесть чувственная и мыслимая.
Сужение значений в слове происходило довольно поздно, а в древнерусском языке лесть — вообще все плохое, ложное, злое. Льсть — и ересь, и заговор. Участники и того и другого не думали, конечно, никого обольщать или прельщать, они отклонялись от нормы общежития и общемыслия, они — не как все. Они заблуждались добросовестно, но достоверно. По этой «вине»-причине их невозможно было «исправить», оставалось сжечь на костре или пытать на дыбе (прелестниц закапывали в землю живьем). Такими были льстец и прелестница средневековой Руси — они изменяли обычному, принятому. Небезопасное дело.
Тем не менее за два столетия: от конца X в, когда начал править Владимир, до конца XII в., произошли изменения в употреблении слова лесть. Прежде лесть могла исходить от верховного князя и как бы растворяться в лукавстве придворных и заблуждениях воевод. Высокое слово лесть не каждому по рангу. В конце же XII в. лесть могла исходить и от обычных людей, например, от тех же еретиков, соблазненных нечистой силой. Но и они были всего лишь орудием высших властей, направлявших их помыслы и деяния. Когда заговорщики ночью крадутся к спальне Андрея Боголюбского, сына Юрия Долгорукого, ими движет все та же лесть, исходящая напрямую от дьявола, который присутствует здесь же сам, принимая участие в деле: чтобы подбодрить и возбудить заговорщиков, своих льстецов, он ведет их в подвалы и угощает вином, подкрепляя их решимость. Опять перед нами всего лишь за-блужд-ение: человек подвластен незримой темной силе, которая им управляет. Лесть всегда остается движущей пружиной злых сил, явленных в слове. Прельщают и вводят в заблуждение именно словом.