Многие историки связывали слово лесть с древнегерманским корнем, имевшим значение ‘чувствовать, ощущать что-то’ и в результате ‘нечто осознавать’; отсюда и древнескандинавское слово со значением ‘искусство, готовность’, т. е. способность почувствовать верховное повеление и повиноваться ему. Это — слишком древнее значение корня, древнерусскому языку оно уже не известно, но, может быть, еще ощущалось как скрытый первосмысл, представая как волеизъявление, которое необходимо исполнить. Ведь и самое первое значение слова — не просто ‘обман’, но ‘коварство’, жестокость и сила которого категоричней обмана.
Вместе с сужением значения слова лесть происходит постепенное приближение его смысла к человеку. Оно спускается с вершин власти и становится простым знаком человеческих отношений. Лесть, прежде важная характеристика дьявола или нечестивого князя, становится возможной и в устах придворного, даже подчиненного, — чего никак нельзя представить в древнерусском обиходе.
Вот тут и появляется слово прелесть. Когда его соотнесли с высшими силами как сверхлесть, слово лесть стало употребляться для обозначения деяний мирских и житейских. Таков второй поворот в истории слова: сначала — только ‘соблазнение’, теперь — соблазнение со стороны человека.
У слова лесть много производных: глагол льстити и прилагательное лестный. Их суффиксы и то, что употребляются они в старых текстах, показывают древность самих слов. Значения этих слов имеют столь же отрицательное свойство, что слово лесть. Впоследствии они дали множество производных: льщение, льстивый, лестность, льститель, льстивец и др., причем уже и по суффиксам видно, что они по своему происхождению книжные, как и связанные с ними по смыслу прельстити, прелесть, прелестный, прельщение.
Христианская литература содержит множество высказываний против прелести и прелестного: все это — мирские соблазны и прельщения, с которыми следует бороться.
Слова книжные, но их употребляют и простые люди. Они считают, что «лучше не жить в свете семь прелестном», т. е. полном соблазнов и заблуждений, но они вовсе не прочь пожить в этом мире, все-таки полном неизъяснимой прелести. Вот именно: в мире живом и прелестном. Поскольку к миру у этих людей, простых и здоровых, отношение совсем иное, чем у монахов, для них слово прелесть наполняется новым содержанием, даже противоположным по смыслу тому, с которым имели дело монахи. «Прелесть злая» становится «прелестью желанной». «Славит сладостный певец Людмилы прелесть и Руслана», — и мы понимаем смысл совершенно нового слова, употребленного поэтом.
Параллельно изменению смысла образуются сходные производные. Лестный и льстивый отчасти похожи, но это различные качества лиц; вдобавок, лестный — старое слово, известное и разговорной речи, а льстивый лишь недавно пришло из высокого стиля. Пусть оно там и останется, пусть по-прежнему будет связано с лестью недоброй, лживой, с прежней лестью. Однако, словно по закону противоположности, слово лестный становится указанием на добрую, желанную, заманчивую, да и вообще приятную форму лести. И сегодня мы различаем: льстивый человек и лестная награда. Высокая лесть и связанная с нею льстивость по-прежнему нежелательны.
А вот лестный или льстец — дело иное. Лестное приятно, а льстец — нейтральное по стилю слово, можно сказать и с нежностью: «Ах ты, мой льстец!»
Стилистическое различие между одинаковыми по смыслу прилагательными лестный и льстивый как бы развело прежнее единство плохого и хорошего, данное в одном прилагательном, и отнесло их на разные полюса отношения к этому свойству души. Возникала еще одна определенность, столь нужная в бытовом общении. Здесь важно заметить: оценка дурного приходит из книжного языка; в христианских текстах осуждается всякий обман словом; и напротив, разговорное слово лестный выражает положительное или, во всяком случае, не очень отрицательное качество характера и поведения.
Человек может быть льстивым, но не лестным, зато он же может стать прелестным. Предложение же или высказывание, как и все остальное, не очень конкретное, может быть и лестным, и прелестным. Так и пребывают ныне эти два слова в одном словаре, как и производные от них:
прелестница — обладающая обаянием (устаревшее),
прелестный — исполненный прелести (разговорное),
прелесть — обаяние, очарование (книжное) или качество, делающее привлекательным (разговорное).
Ни одно из слов не признается стилистически нейтральным. Стили высокий (книжный) и низкий (разговорный) объединились в общем противопоставлении к нейтральному среднему. До сих пор сохраняется вынесенное из Средневековья убеждение в том, что лесть и прелесть — не одного поля ягоды. И ясно, почему это происходит.
«Прелесть прелестной прелестницы». Какое из этих слов мы ни взяли бы, в каждом, хотя бы и скрытно, сохраняется присутствие той силы обаяния, притягательности, которая когда-то была содержанием исходного слова лесть: неземная сила чар, не подвластная разуму, как бы противопоставленная рассудку в высшей степени сердечного чувства, выраженного в слове.
Безусловно, можно и усомниться в том, что приведенные здесь цитаты из переводных средневековых текстов отражают славянскую ментальность своего времени. Но скептицизм по этому поводу безоснователен. Содержательный смысл реплики или афоризма, переведенных с греческого, мы оставляем без внимания, хотя, скорее всего, это высказывание и переведено было потому, что соответствовало и чувству и мысли переводчика. Но важнее все-таки то слово, которым, каждый раз другим, переводится слово греческого оригинала. Оно, это слово, становится ключевым для всего высказывания, а потому вбирает в себя смысл всего выражения в целом. Можно было бы и не переводить весь афоризм, достаточно намеком-словом указать на скрытую в нем мысль. Не текст составлен из слов, а ключевое слово рождает текст, который, в свою очередь, раскрывает смысл ключевого слова в наиболее существенном его значении. В греческом тексте славянский переводчик видит ключевое слово и распространяет его комментирующими словами, как бы вышивая по узорам греческого оригинала.
Поэтому на первых порах при переводе используется такое больное количество конкретнозначных славянских слов. Каждое из них еще соответствует узкому и конкретному смыслу греческого слова, вполне определенно вписываясь в контекст высказывания. Со временем все эти оттенки отрицательного свойства: стропотный, проныривый, коварный, попятный, неприязненный и все прочие — уходят, всюду заменяясь гиперонимом безусловно концептуального уровня: лукавый. И так в любом случае: направление семантического развития ключевого слова — это путь к одной-единственной лексеме, вобравшей в себя со-значения всех близкозначных слов.
А гипероним становится словом литературного языка, тогда как возведшие его на престол законной нормы узковидовые по смыслу слова обречены оставаться словами разговорными, словами «народного» языка или «низкого» стиля. А не то, так и вовсе исчезать из речи как опустошенные архаизмы.
И разве давление со стороны греческого (или какого-то другого) оригинального текста не влияло на этот процесс просеивания сквозь сито культурных текстов, отбора гиперонимов из массы близкозначных слов? Разве не «внутренняя форма» коренных славянских слов направляла этот процесс в течение столетий? Почему, например, троичность осуждаемых «обманов» в конечном счете выразилась в словах хитрость — лукавство — лесть — и ни в каких других?
А вот почему.
Хитрость понималась как деяние; это — действие, хитрость-схватывание явлена в д е л е. Лукавство — это деяние помыслов, оно проявляется в мысли, тогда как лесть — деяние в слове. Гиперонимы аналитически выделили три возможных в действительности типа обмана, а такое развитие в проявлениях обмана не может быть направлено ничем, кроме готовой отозваться на потребности жизни концептуальной основы народной ментальности. Книжные тексты тут подручные, это — временное средство, реторта алхимика, в которой выплавляется золото смысла. Образцовые тексты служат для того, чтобы задержать на время и передать другим постоянно выплывающие в сознании представления о сущности. Такие тексты информативны не менее, чем оригинальные русские, причем сохранились в нашем обиходе лишь те из них, которые с течением времени были переработаны семантически. И теперь являются словами литературного русского языка.
Однако семантическая «специализация» всех трех слов сохраняет исходный их первообраз. Становясь гиперонимами, они еще не осуществились в общем для всех них смысле; еще нет слова, которое объединило бы их по основному значению каждого в инварианте этического содержания. Этические нормы складываются в полярном мире «Добро-Зло», но ментальность направлена все-таки словом.
Таким словом, организующим семантическое пространство категории «обман», становится слово обманъ, инвариант смысла теперь явлен: ‘хитростью или лукавством обмануть’.
Все главные имена в наличии, и мы можем сравнить их друг с другом.
Хитръ — лука — льсть — это имена существительные, производные от которых с самого начала обозначают вещные качества уже готовых понятий о деле, о мысли или о слове, которые уводят в сторону от реального и природного.
Совсем иначе обстоит дело со словом обманъ. Оно образовано от глагола об-ман-ити, причем исходной формой этого глагола была другая: о-ман-ити ‘заманить, завлечь’. Приставка об- вместо о- появляется лишь в конце XVII в., как бы уточняя исчезающий образный смысл самих глагольных корней, которые стали использоваться метафорически в значении ‘обмануть’: