Лукавый, хитрый и прелестный только со временем стали обозначать обманщика и хитреца. Но точно такое же движение мысли в создании словесного образа — от слишком искусного (и тем подозрительного) человека к осуждению его по этому поводу — было присуще и другим именам, уже упомянутым между делом. Для полноты картины задержим взгляд и на них. Обычно они означали не качество признака, а личность, которая таким признаком обладает. Слово худогъ заимствовано из германских языков давно (как льсть и неприязнь); в готском это — прилагательное, которое обозначает ловкого человека, корень здесь hand ‘рука’.
Худогъ — все тот же ловкий хытрьць, художник и тонкий мастер; украинское слово худога ‘искусник, художник’ недалеко ушло от исконного значения заимствованного корня.
В древнерусском книжном языке худогый и художьный — ‘искусный, умелый, опытный, сведущий’, но слова эти пришли из старославянских переводов, разговорной речи они не известны. Только слово художьство известно в «Молении» Даниила Заточника: «Тѣмь же вопию к тобѣ, одержимъ нищетою: помилуй мя, сыне великаго царя Владимира, да не восплачюся рыдая, аки Адамъ рая; пусти тучю на землю художества моего» (в других списках «на землю художия моего», «на землю худости моея» и т. д.). Художество в этом случае и есть то самое «художество дьяволе», известное из старых переводов «Пчелы», афоризмами которой широко пользовался Даниил: лукавство и хитрость, которые проявляются в поступках. Можно вспомнить о связи слова художество со словом худой ‘плохой, невзрачный’, и тогда перед нами простая игра слов, которые так любил этот автор. «Пусти тучю на землю художества моего» — ороси благодатным дождем мою скудную почву; «очисти светом своим мои лукавства» — взгляни с небес на мои мастерство и искусность. Эти и многие другие значения можно углядеть в образной цитате у Даниила. Все они вполне соответствуют смыслу его сочинения, он просит у князя службу, наглядно показывая свое словесное искусство и мудрость.
Художный такой же лукавый, но вместе с тем — вовсе нет. Высокое книжное слово не в силах столь быстро развить осудительное значение. Иначе обстоит дело со словом строптивый.
Строптивый в современном языке значит ‘упрямый, непокорный’, что вполне соответствует древнему значению корня стръпътъ. Имеется в виду некоторая шероховатость, неровность поверхности, которая затрудняет движение; струпъ и струна — того же корня. Образный смысл сохраняется неизменным, но постоянно изменяются значения, те дополнительные оттенки смысла, которые проносят словесный образ во времени, каждый раз приспосабливая его к нуждам людей.
В древнерусском языке варьированием суффикса показывали различие в смысле слов: стръпътъкый ‘неровный и трудный’, но и стръпътьнъ ‘трудный, неблагоприятный’, а потому и ‘кривой’, следовательно, и ‘лукавый’. С XII в. появляется в текстах и слово стръпътивый — ‘лукавый, коварный’, потому что коварным в те времена почитался всякий человек, тяжелый в общении, не такой как все, необычный и странный (в «Пандектах» часто). Стръпътьливый известен по «Ипатьевской летописи» с 1226 г.; это тоже лукавый и даже лживый — еще одно усиление смысла в сторону, неблагоприятную для оцениваемой личности. Стръпъщати значило ‘ходить кривым путем’, то есть ‘лукавить’. Слишком много вдруг появилось образований от старинного корня, чтобы быть случайным. Сам корень имел вполне пристойное значение, стръпътъ — это труд, в исполнении связанный с за-труд-нениями и помехами, постоянно чинимыми со стороны.
Художный, хитрый, строптивый связаны с поступками, с действием, с исполнением важного дела; они — проявления воли. Образный смысл их указывает на искусную работу, на что-то неповторимо особенное, на то, что сделано человеком и вызывает восторг, смешанный с завистью. В этот семантический ряд входят и слова, выражающие даже не ложность или обманчивость сказанного, помысленного или исполненного, а то, что прямо-таки отталкивает от себя нежелательными своими качествами.
Неприязнь также лукав; более того, это наверное обманщик со злыми помыслами: «Всякъ, родивыйся от Бога, побѣжаеть мира, неприязнь не хытаеть его» (Пандекты, 315 — в болгарском переводе лукавый). Каждый связанный с Богом душевно, побеждает прелести мира сего, и тогда уж неприязнь, он же лукавый, он же враг, он же просто Луканька, т. е. бес, — не обманет его хитростью и лестью. Неприязнь «проклята изначала» (Жит. Вас. Нов., 462), это сила, с которой постоянно сражается Бог (Жит. Авр. Смол., 9). Неприязнены лесть и зло, от которых лучше избавиться навсегда. Греческое слово, которое соотносится с лукавым и пронырливым — πονηρός, — переводится и словом неприязнь. Неприязнивы бесы, дьявол, сатана, они расставляют «неприязнены сѣти», которых также следует избегать: «Молитвами твоими, владыко, да схранена буду от сѣти неприязньны», — говорит в 955 г. княгиня Ольга, только что окрестившаяся в Царьграде под именем Елены (Лавр. лет., 17об.). Новое имя спасает, новое имя творит и «новых людей» — христиан.
Если лукавым бес стал уже на Руси, а проныривый явился из Византии в текстах сказаний и легенд, то неприязнь, слово значительно более раннего времени, тоже книжное: в нем сошлись и образный смысл описательного имени дьявола в кальке (готское unhulpa ‘дьявол’ — образ искривленно неприятного, даже отвратительного), и форма выражения искусственности (болгарский суффикс -зн-). Мефодий, который переводил византийские тексты, пожелал придать неприятному по смыслу слову форму женского рода, тем самым усиливая пугающую энергию «нечистого».
Дьявол — нечистая сила, которая правит миром и злом, потому он и не приятен, всегда не-приятель, к которому никакой при-язни возникнуть не может. В Древней Руси слово приняли и в номинативном значении, без отрицания «не», говоря о том, с кем можно находиться в приязни (Ипат. лет., 231, 1190 г.).
Древнерусские словари утверждают, что «пронырство — лукавство» (Ковтун 1963, с. 223, 426), но это лукавство особого рода: пронырство всегда злокозненно (Жит. Вас. Нов., с. 414). Проныривъ бес или злобный враг, «проныривый дьявол» (Никола, 85), «лукавый проныривый дьявол» (Ипат. лет., 328), сам сатана (Печ. патерик, 163) и любой его представитель на земле, который может скрываться даже под личиной священнослужителя. Проницательность делает честь всякому, кто может «проныру» узреть и в самом обычном проявлении. Таким предстает сподвижник Андрея Боголюбского, Феодорец Белый клобучок, который возжелал перенести митрополичий стол из Киева во Владимир: «Изъгна Богъ и святая Богородица Володимирьская злаго и пронырьливаго и гордаго лестьця лживаго владыку Федорьца из Володимиря» (Ипат. лет., 197, 1172 г.). Злой и пронырливый в гордыне своей — под стать лживому льстецу; все, возможные в то время отрицательно нравственные характеристики, использованы здесь в риторическом усилении: указаны и простая злость, и бесповоротная лживость.
Во многих текстах взаимная мена слов проныривый и лукавый указывает на их смысловую близость. Укоризненное обращение хозяина к бездарному и непредприимчивому рабу: «Лукавый рабе и лѣнивый!» — в некоторых местах передается иначе; например, в «Супрасльской рукописи» XI в. «проныривый рабе и лѣнивый!» (Супр. рук., 273). В этом нет ничего странного, поскольку слова проныра, проныривъ восходят к греческому πονηρός ‘злой, коварный, мерзкий’. В Супрасльской рукописи используются также слова пронырити ‘приобрести обманом’ на месте греч. διεκδικειν ‘извергнуть’, и пронырьство, пронырие ‘подлость, обман, вероломство’ на месте греч. πανουργία ‘хитрость, коварство, плутовство’. Панург в знаменитом романе Франсуа Рабле — как раз из таких проныр.
Существует мнение, будто слово проныра связано со славянскими же нырять, нора, понурый; все это — обозначение действий, связанных с исчезновением под водой или под землей, а в переносном смысле — потерять, растратить впустую. Отсюда же и образ пушкинского беса — понурого проныры. В таких предположениях есть некий смысл: в древнерусских текстах встречаются смешанные формы типа пронорьливый ‘коварный и злой’ (1494 г.: Материалы, 2, с. 1550), проноривый къзньми и пр.
Как и в случае с разными неблаговидными художествами, здесь также намечается определенное наложение значений русского слова на образ и первосмысл заимствованного. «Художества дьяволя» — худое дело, но и поныривый чем-то связан с норой и нырянием — то и дело исчезает в неведомом, хотя на земле и сущем. Нечистая сила живет в подземном мире, в изнаночном царстве, где все наоборот, шиворот-навыворот: искривленно и двусмысленно.
Языческий образ и христианский символ в характерных для язычества и христианства терминах как бы присматривались друг к другу, постепенно сходясь в оценке одних и тех же явлений, совпадая в общем слове. Но то, что язычнику казалось божеством, живущим в недрах земных, в водных стихиях, в рощах и в воздушных потоках, — все это объявлено было бесовской силой и потому облеклось в характер и признаки проныривого, лукавого, который своими хитростями и художествами смущает бесхитростные души «новых людей». Что казалось истинной правдой, вдруг оказалось ложью.
И само представление о ложном также как бы раздвоилось.
Лъга — обозначение предательского, до времени скрытого, но в конце концов всегда проявляющего себя обмана. Когда говорили: облыгают — имели в виду просто ругань (Пандекты), но солгать можно было Богу или верховной силе, заступнику Николе, блаженному, государю; по положению и низшим не лгали. Потому-то «аще сълъжеши, съ животом и душею погыбаше» (Печ. патерик, 132) — это