opulentus ‘имущий, богатый’ (в отношении к вещам даже ‘обильный’). В переводах «Слов» Иоанна Златоуста лихоимъ — это богач. Вообще в ранних славянских переводах слово не имело только лишь осудительного смысла, которое закрепилось за ним позднее. Даже в поучительных рассказах многих «патериков» лихое могло представать как вполне законный «прибыточек», полученный за богоугодные дела, не связанные с процентной ставкой. «Ростъ и лихое възимаху въ тобѣ» (лихву-процент и избыток-лишнее: τόκον και πλεονασμόν — Син. патерик, 296).
Вполне возможно, что сложные слова с корнем лих- пришли из книжной речи, являются искусственными образованиями для передачи греч. πλεονεξία ‘жадность, корыстолюбие, скупость’. В условиях Киевской Руси слово лихоимъ обращено на тех, кто вопреки здравому смыслу стремится обманывать с корыстными целями — лихоимствовать.
Славянину такой путь обогащения противопоказан. Ростовщичество запрещено христианскими заповедями, и каждый знает: «Горе лихоимьцю: богатьство бо его отъбѣжить, а огнь и (его) прииметь» (Изб., 1076, 308). Ничего, кроме адского пекла, такой старатель не получит.
В «Синайском патерике» лихоимство противопоставлено несьнисканию — нестяжанию, добровольной бедности как отказу от неправедного ограбления других людей. В XII в. об этом говорил и Кирилл Туровский («люботрудие и неснискание»), и Климент Смолятич, русский митрополит на короткое время, «учитъ насъ лихоимьства воздержатися» — (Клим., 122). О том же постоянно говорят все проповедники домонгольской Руси. Говорят убежденно и страстно, говорят и много, и долго. «Божественное писание и миряномъ резоимство возбраняетъ» (Стоглав, 31, 1551 г.); «и отинудь крестьянамъ (христианам) отречено есть рѣзное промышление» — в Прологе XIII в. (СлРЯ, 22, с. 138).
Зато иудеям такой путь накопления богатства не запрещен. Неудивительно, что и первое упоминание летописи о народном восстании 1068 г. — это бунт против иудейских ростовщиков в Киеве. По собственному смыслу слово лихва — ‘прибыль’, однако для того, кого лишают последнего, оно оказывается совсем иным, прямо противоположным по смыслу. «Лихо одноглазое» глядит в одну сторону. В древнерусских текстах находим множество форм, которые служили для обозначения лихоимства, лихоимцев и лихоимного. Лихоимьство, лихоимствие, лихоимие, лихоимѣние, лихоимание — лихоимець, лихварь, лихоиманникъ, лихоимѣтель, лихоимникъ — лихоимный, лихоимочный, лихоимственный, лихвенный, лишевный и мн. др. А сверх того — многие сложные слова и устойчивые выражения: лихое дело — уголовщина, лихие люди — преступники, лихолетие — бедствие народное. Излишества в дурном — абсолютное зло.
Разговорным, не книжным обозначением процентного «роста» было слово рѣзъ: «а что сърѣзить товаромъ...» (Правда Русская, 58) — ‘получит прибыль’. Образная основа выражения — указание на «верхний слой товара», который сгребается и удерживается как сбор (Фасмер, 3, с. 461). И это, конечно, не об-рез-ки, а «сливки», которые снимает со всякого товара ростовщик.
В «Правде Русской» только так: «до третьяго рѣза» (Правда Русская, 42), «а месяцьны рѣзъ» (там же, 41), «даеть въ рѣзъ» (там же, 40), «аще кто много реза ималъ» (там же, 50), того не грех и наказать.
В древнерусских переводных текстах рѣзъ соответствует греч. слову τόκος — одновременно и ‘приплод, урожай (плоды)’, и ‘лихва, процент’, от Бога и от человека прибыль. В древнерусском переводе «Пчелы» (93) «земля бо рѣзъ даеть не печалуема», а в болгарском — «плоды даеть», что соответствует греческому тексту τόκος δίδωσι. Характерно, что представление о незаконной прибыли (не печалуема) восточный славянин передает с помощью слова рѣзъ.
Однако чаще всего это слово обозначает лихоимный процент. При этом словесные формы даны такие, что образная связь с глаголом рѣзати (отрезать) явлена определенно. «Сребролюбьци якоже куны, иже прирѣзомъ убогыхъ душа погубляютъ» (Жит. Андрея, 171, 175 — в других списках рѣзомъ). Древнерусские проповедники голос срывали, вопия против рѣзоимцевъ: «Аще кто рѣзоимець, рѣзъ емля, не престанет, всуе мятется», ибо нет ему спасения (Серапион, II, с. 4), но спасется, «аще премѣниться кровавого рѣзоимьства» (там же, I, с. 2). Осуждают всех, «в рѣзъ дающе», выступают против «рѣзоиманиа сторицею» и «сквернаго рѣзоимания»; сам ростовщик сравнивается с корчемником, который грабит и убивает человека, с мздоимцем, с разбойником и татем, а «правила» церковных Соборов последовательно подчеркивают: «аще кто именуется... рѣзовникъ или тать и мздоимець, с тацѣми ни ясти, ни пити» (СлРЯ, 22, с. 138), таких сторониться всячески.
В новгородской рукописи QI312 из собрания Национальной библиотеки в Петербурге «безаконными» названы следующие «изверги»: «или корчьмникъ, или рѣзовникъ, или ротникъ (клятвопреступник), или лукавъ (обманщик), или клеветникъ, или льстець, или ложь» изрекающий (л. 177об.), а ростовщик определенно называется грабителем: «Аще кто въсхватаетъ грабя — не насытится, аще рѣзы емля — не престанетъ» (л. 210).
Какими бы выгодными ни были финансовые операции «на резах», нравственно они безусловно осуждаются, и такое отношение к «процентщику» сохранялось постоянно. Даже если это жалкая в своей убогости «старуха процентщица».
Но было еще одно слово, по смыслу близкое книжному лихоимъ и разговорному рѣзоимание. Продажа. Так обозначали прибыль, полученную неблаговидным путем в результате спекулятивной сделки. В переводных текстах слово продажа соответствовало слову πραξις ‘торговая сделка’.
В «Правде Русской» продажа понималась еще как пеня за совершенное преступление («12 гривен продажи за обиду»). Понятие «обиды» весьма расплывчато, всякий незаконный побор тоже можно «подвести под статью». В 1476 г. в Псков «приѣхалъ князь Ярославъ» с заявлением: «Обидели вы меня, обидели! Так вот вам и „урокъ“: налоги уплатите полностью, „и продажи по пригородомъ намѣстникамъ имати княжиа — по старинѣ“» (СлРЯ, 20, с. 116). Продажа становится формой вымогательства, уже никак не связанного ни с финансовой, ни с торговой, ни с производственной операцией. Прямой разбой со стороны силы.
В 1358 г. «бысть князю Всеволоду Александровичю от дяди его князя Василиа Михайловича томление велие, такоже и бояромъ его и слугамъ, и продажа и грабление велие на нихъ; такоже и чрънымъ людемъ даннаа продажа велиа» (Никон. лет., 230). В этом случае положение «лишенца» понятно. Продажа — прямой убыток («продажа напрасная»), а никак не купля, не приобретение; то, что отдается, причем не по собственной воле.
То, что у тебя отрежут рѣзомъ или чего лишают лихо, — все на продажу, все заберут насильно. Не только огонь и разбойник отнимут нажитое, но еще и вымогатель, всякая наглая личность явится за добром и по-треб-ует пере-дать ей, у-по-треб-ляя силу, или власть. И печаль ведь в том, что долг отдавать придется, долг ляжет на совесть, на твою совесть. А уж при-дать и от-рез-ать — это сделают без тебя!
Наверное, не случайно в нашем обиходе сохранилось не разговорное слово резоимец, а книжное, высокого стиля слово лихоимец. Это тот, кто лишает тебя отнюдь не лишнего в жизни.
Уже из формы этих слов ясно, что месть и мзда слова древнейшие, а въздаяние — слово вторичное; в нем «книжная» приставка въз-, производная основа дая-, а не да-, и славянский суффикс -ниje. Каждое из слов — месть и воздаяние имеет свое корневое гнездо; определяется оно изменившимся представлением о наказании за преступление.
Мьсть соотносится со многими древними словами, счастливо сохраненными историей, с древнеболгарскими (X в.) словами митѣ, митусѣ, которые обязательно сочетаются с числительным два: «два митусѣ», «двѣма митѣ» — взаимно, один на другого, попеременно оба и сразу вместе. Все родственные славянским древние языки указывают на связь со словами мѣна, мѣнять ‘взаимно чередующийся, взаимный, обоюдный’, но также и ‘превратный’: «сегодня ты, а завтра — я!»
Другая форма слова мьсть сохранилась как слово мьзда, которое некогда значило одновременно ‘плата’ и ‘выигрыш’ — в зависимости от того, кто платил, а кто получал. Как и в случае с побѣдою, все зависело от расположения сил и той удачи, которая, как полагали, существует вовне, действует независимо от человека и материализована в виде определенного дара.
Наоборот, цѣна понималась не столь конкретно, не вещно; по-видимому, речь шла о «словесном» отмщении. Как можно судить по древнейшим соответствиям в других языках, цена — это ‘наказание’, ‘расплата’ и даже ‘возмездие’, т. е. не только весьма высокий уровень возмещения, но также и ‘порицание’, потому что того же корня глагол каяти означал действие порицания (в сербском сохранился со значением ‘мстить’). В «Слове о полку Игореве» иноземцы «поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря» — не просто бранят за неудачный поход, но и сожалеют, потому что даже окаянный вызывает сожаление. Таким образом, в древности слово цена означало расплату и наказание, но не посредством возмещающего дара, а чувством вины за неисполненный долг. В законодательных актах представлены положения, в которых договариваются («съвѣщаються») о цене: «цѣну, нарицающися мьздѣ ему» (Закон судн., 38).
Коль скоро мы упомянули вину и долг, следует уяснить и значения этих слов. Вина всегда — страх, испуг, связанные с допущенной ошибкой, в которой человека обвиняют. Впоследствии слово вина стало означать и причину всякого действия (или бездействия). Слова воинъ и война — родственники вине: они также обозначали страх и ужас перед возможными последствиями предпринятых действий.