свобода (Колесов, 1986, с. 105), и слово собина становится производящим для слова собственность.
Каковы бы ни были экономические отношения между людьми и какие бы политические связи их ни объединяли, нравственное понимание «собственности» как свободного владения и одновременно использования «имения» было именно таким. Имати (приобретать), имети (владеть) и собину держати (использовать в своих интересах) — аналитически разные моменты средневекового понимания «собственности». Заключительный этап — собина — появляется не без польского влияния: в Польше имущественные отношения нового типа сложились раньше, и польские слова типа статокъ (имущество по наследству), статочный ‘зажиточный’ появились и у нас. Современное их значение дано в «Словаре» у Владимира Даля: «статок — достаток»; пожитокъ — прибыль, выгода, польза (получение имущества). И то и другое понималось как ‘состояние’, т. е. то, что является твоим достоянием, достоит тебе — принадлежит.
Некоторые формы имущества принадлежали только знатным людям (казна, скарб), но имущество вообще могло принадлежать любому (рухлядь, утварь, борошень, заводь и пр.). Заводь — то, что завел у себя в хозяйстве или в производстве (современное слово завод имеет то же происхождение); борошень — взятое с собою мелкое имущество, как и рухлядь, а утварь — принадлежность какого-нибудь обихода (одежда, посуда), но с интересной подробностью: утварь — сотворена человеком, причем идея «украшенности» в этом случае очень важна. Первоначально утварь — это украшенные церковные сосуды (например, в текстах Епифания Премудрого).
Включение эстетической составляющей в оценку каждого вида «имения» переводит некоторые из них в разряд малоценных (рухлядь, скарб, пожитки и пр.). И только со второй половины XVIII в. появляются вполне осмысленные и лексически отработанные термины: имущество, собственность, состояние, иждивение и т. д.
Все сказанное можно обобщить в самом отвлеченном смысле.
Средневековый «реализм» (неоплатонизм) направляет движение мысли, оформляющей в слове социальные установления. Идеальное двоится — реальное множится. Идеальная дуальность «богатство (обилие всего) / имение (стяжание неправедное)» есть совокупное множество и потому предстает как неразрывная длительность; к тому же она аксиологична, она позволяет оценивать реальное, которое, в силу своей конкретности и членимости (дискретности) своих составов (скарб, достаток, вещь и т. д.), оценивается в отношении к идеальному, частью которого в соответствии с «реализмом» является. Путем ценностной отмеченности происходит наделение смыслом предметов вещного мира. «Богатство» определено этически положительными терминами: состояние, достаток (которого достаточно), товар (который может быть продан или обменен), добро (которое вообще является проявлением блага). «Стяжание» этически оценено отрицательно: это — всякая рухлядь, случайные пожитки, ненужный скарб и пр.
Исходная функциональная равнозначность богатства и стяжания в синкретизме всех их, в дальнейшем возможных для выделения, созначений, после XIV в. сменилась градуальностью конкретных воплощений «добра» (материальных проявлений блага), потому что исходный синкретизм этих слов стал распределяться (и оцениваться) по своим особым различительным признакам, среди которых: «имущество» — «владение» — «собственность» — «недвижимость» — «деньги» и т. д. Специализация оттенков владения, зафиксированная в словах, направлена идеальной составляющей (это — «материал» процесса), но теперь уже и «оттенки» нуждались в объединении их основным различительным признаком, который является после XV в.: «собственность» как признак личной свободы («сам по собѣ»). Когда это случилось, идеальное также изменило свои параметры, и после этого стали возможны самые разные преобразования столь важной для Древней Руси идеи — идеи о «захвате» как признаке личного стяжания.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. РАДОСТИ ЖИЗНИ
Утешение и кураж, кураж и сладость, сладость и жизнь есть то же.
Григорий Сковорода
Тяжелые ратные труды, тяжкие государевы дела, крестьянская неотвязная работа требовали какого-то отдыха, нужно было расслабиться, сбросить отрицательные эмоции, забыться хоть на короткое время. Для этого существовали праздники и торжества, редкие, но шумные и бестолковые. Свидетели отмечали, что в народных гуляньях ведет себя «всяк по-своему, но без питья и пищи веселье на ум нейдет»; для подобных гуляний нужно много силы, смелости и ловкости (Семенова, 1982, с. 170-171), тем самым в игре и развлечениях дело продолжалось, но совершенно в ином духе, оборачиваясь прежде неизведанными своими сторонами.
Не только ритуальные действия воспроизводились в благоговении и таком же напряжении чувств, что и в работные дни, но самые незначительные, может быть, для внешнего взгляда проявления сладостного отдохновения, или, как писал Иван Грозный, «отдуху», а его современники понимали как отдшение, отдышение, отдыхновение — вздох облегчения на ниве жизни.
Известно очень мало о формах такого отдыха, свойственных средневековому человеку, и судить о них мы можем только по косвенным данным, по тем речевым формулам, которые дошли до нас или сохранились в древних текстах. Со стороны покажется, что бранные речи, веселые застолья, скабрезные и глупые шутки тех времен слишком грубы, — но они были естественными, отражали реальность того существования. Это была культура языческая — культура тела, которая развивалась в культуру христианской души. Осветленная духом, она не поднималась еще до духовного, поскольку условия жизни еще не готовы были для этого взлета. До нас дошло слишком мало свидетельств этого, в основном речи, застывшие на страницах рукописных книг, и часто мы не знаем, в каком контексте они употреблялись, какое место занимали в действительной жизни людей. Быть может, не самое главное и, уж конечно, не самое важное. Радости жизни отрицаются церковью, искореняются монахами, осуждаются священниками в церкви. Но природа требует своего, и запреты одолеваются неистребимым вкусом к жизни, в которой так мало радости и так много печали.
Рассказать об этой стороне жизни, также влиявшей на развитие нравственности, во всей полноте невозможно. Не помогут и многие схемы, которые накапливались через переводные тексты. Например, в переводе «Великого искусства» Раймунда Люллия представлена логическая схема типологических отношений, в какие, по мысли средневекового схоласта, вступают различные природные «силы» (Зубов, 1960, с. 294). Если соотнести их с описанными формами трудовой деятельности и со сферами жизни, сложившимися к XVII в., получится впечатляющая картина.
Соотношение категорий и норм, логического и этического, подчиняется трехуровневому проявлению жизни, которое определяет эмоции и чувства.
Научная система эмоций (Изард, 1980), представленная как соотношение биологических, социальных и духовных мотиваций поведения человека в обществе, мало чем отличается от этого, опытным путем полученного распределения качеств жизни в их взаимном проникновении друг в друга. Триипостасность человеческого существования предполагается и реально (трехмерностью мира), и символически. Средневековье разрабатывает терминологию, осмысляет уровни жизненного благоустройства.
На примере развития эмоций видно, как биологическая необходимость возводится в этическое начало путем последовательного усиления интенсивности общего качества в определенной социальной среде; например: застенчивость → стыд → вина → грех → совесть... Интенсивность эмоций усиливается от настроения к чувству, от чувства к аффекту, а от аффекта — к страсти («волевые процессы» психологов).
В отличие от богословско-антропоцентрической схемы Владимира Соловьева, такая последовательность предстает объективно как внутреннее развитие самих эмоций. Все они — результат определенного действия и проходят через страдание («страсти господни»), т. е. в конкретном переживании боли разрешаются определенным аффектом, которых так много в Средневековье и которые столь сильны по внутреннему накалу. Страх как сигнал опасности в переживании страсти разряжается в гневе, который противодействует страху и мобилизует защитные свойства организма. Чувство вины в переживании стыда как осознанной ответственности разрешается в моральном действии совести. Жалость через страдание поднимает человека до любви, горе — до скорби, и так до бесконечности, без предела множа чувственные формы этических норм.
Страсть=страдание — кульминация каждой эмоции, но оно же вызывает потребность в ослаблении напряженности чувств.
Требует отдыха, просит радостей жизни. Они различны, эти радости, многие из них и не радости вовсе, но раз уж они есть...
Осознание пользы, которая проявляется в помощи и защите (покровительстве) другому, приводило к изменению форм обращения, их внутреннего смысла.
Самым древним было выражение благоговейной мольбы, направленной от низшего к высшему, который обладал силой и способностью помочь. Этот высший всегда был иным, т. е. одновременно и другим, и единственным (согласно смыслу корня слова). Это господь — сразу и ‘хозяин’, и ‘гость’, и владыка — и сопричастник. Собирательная совмещенность разнонаправленных функций «господа» отражается в слове господь, и он становится Господом. Добавление суффикса единичности -ин- усиливает значение единственности, и тогда господин становится земным, вот этим, данным, но увы! — твоим господином. Происходит обычное для средневекового «реалиста» раздвоение сущностей на идеальную и реальную, причем реальная пользуется всеми правами, которые есть у идеальной.