В церковных текстах речь чаще всего идет о глумлении над Христом — и это подчеркивает возмутительно злобную силу всякого «поругания». «Они же распяша и(его) чрѣсъ отьчьскии законъ и много поругашеся ему» (Флавий, 260); «Адам бѣ единъ от нас, поругания ему образ дая» (Клим, 110). В «Житии Авраамия Смоленского» часто говорится о том, как над святым «много поругавшеся и страсти предаша» (Жит. Авр. Смол., 10 и др.). Именно бесы в момент крещения человека «его поругашася и поплеваша» (Память Иа, 343 об.). Отсюда постепенное понижение степеней «варварства», и уже просто злобный враг уподобляется бесам, «други же его ругающихся вязаху ко хвостомъ конь своихъ», чтобы разодрать в бесчеловечном поругании (Жит. Ал. Невск., 7). Всегда ясно, что тот, кто «ругается», — досаждает; в древнерусском переводе Пандектов Никона «аще кто клирикъ поругается прозвутеру (игумену)» (Пандекты, 225) — в болгарской версии всего лишь «досадить».
Судя по многим контекстам, значение слов этого корня постепенно смещается к выражению словесного оскорбления, уже не сопровождаемого телесным «надругательством». «А безъ дѣлъ добрыхъ ругателя и лестьца и своихъ словесъ кудителя являеть глаголющаго» (Жит. Стеф. Сурож., 81): «тако глаголющю Иосифу, мнози со забрал поругахуся ему, мнози же лааху» (Флавий, 383); оказывается, длительная это традиция — ругаться с крепостной стены или просто лаяться (снова образ собаки на привязи).
Так обстояли дела до момента, когда в начале XVII в. вся эта языческая нечисть хлынула на стогны града Москвы и широко разлилась по Руси.
Что сказать о нашем пьянстве?..
Юрий Крижанич
«Руси веселие есть пити!» Эти слова князя Владимира, якобы сказанные им при выборе веры, всегда приводят в доказательство пьянства, искони сокрушавшего Русь. Но нет ли здесь влияния переведенных на Руси текстов с еврейского — «день питвеный и веселый» (в книге «Есфирь») — уже в XI в.? С греческого, в котором слово μέθη содержит все значения, связанные с питейным делом? Да и как можно серьезно напиться, если известно, что «вина москвитяне не пьют, но делают особенного рода напиток из меда или из пшеницы, подмешивая туда хмель, который, приводя напиток в брожение, придает ему такую крепость, что им можно напиться допьяна как вином»; к тому же великий князь воспретил «варить мед и пиво и употреблять хмель, этим способом ему удалось исправить народ свой» (Барбаро, 59). Иноземцы, посетившие Русь в ХV-ХVІ вв., говорят не о крепких напитках, о меде и пиве («варят напиток из меду с хмелем; напиток этот очень недурен, в особенности когда он стар», — Контарини, 111). Иногда говорят о вине, но слово вино обозначало виноград; сушеное вино в XI в. — это изюм. В значении ‘водка’ слово вино известно лишь с конца XVI в. Тогда это «вино горячее» (Иван, 158), русское вино; именно «виномъ горющимъ опивахуся и умираху» люди, к спирту не привыкшие.
В XII в. белгородский епископ в своем поучении мирянам образно описывает судьбу пьяницы: «Работая пьяньству (будучи в рабстве у пьянства), чтения боятся; аще услышить о пьяньствѣ, студъ имать от человѣкъ и тщится избѣжати изъ церкви... Тѣмъ же не буди намъ работающе пьяньству» (Еп. Белгор., 259-260). Такое же отношение к пьяному (осуждение со стороны окружающих) могло быть и в языческие времена, судя по присловью, которое приводит Даниил Заточник: «Дѣти бѣгають Рода (языческого бога), а Господь — пьяного человека» (Лексика, 172). Специальное слово обозначало стойкость перед соблазном именно опьянения: трѣзвъ из *terzvъ ‘стойкий’ — обладающий крепким характером — понимался в том смысле, что он способен удержаться от пития хмельного; совмещение с определением твьрдъ в русских и украинских диалектах создало слово тверёз(ый), твердый в своей устойчивости к питию.
Злоупотребления вином возможны только в праздники: «Во всех этих случаях мы всегда напиваемся домертва» (Крижанич, 494); да еще из-за неотступных желаний хозяина дома выпить за его здоровье: «У них обыкновение, что, кто не осушает чашу, тот считается отъявленным врагом, потому что не выпил за полное здоровье хозяина дома» (Павел, кн. XII, гл. 12). Третье условие нарушения трезвости определяется интересами царской казны: чтобы не «помешать приращению царского дохода» по монопольной торговле вином многие пропивались дотла во славу государя (Флетчер, с. 52). Олеарий выразительно описывал, как это происходит в государевом рвении: вышел полураздетый из государева кружала — корчмы: «Я велел ему крикнуть: „Куда же делась твоя сорочка? кто тебя так обобрал?“ — На это он с обычным их „б...т...мать“ отвечал: „Это сделал кабатчик; ну, а где остались кафтан и сорочка, туда пусть идут и штаны“. — При этих словах он вернулся в кабак, вышел потом оттуда совершенно голый, взял горсть собачьей ромашки, росшей рядом с кабаком, и, держа ее перед срамными частями, весело и с песнями направился домой» (Олеарий, 192).
Тут три слова сразу указывают место, в котором сосредоточено вино: кабакъ, корчма и кружало. Любопытно сравнить их употребление в значении ‘питейное заведение’. Каждое из слов имеет собственное исходное значение, причем все они (как полагают) суть заимствования: кружало заимствовано из греческого слова кружка, корчма из слова корчага (загадочное слово, предполагают заимствование из восточных языков), кабак из немецкого, но также некогда в другом значении. Впрочем, все эти слова могут быть и славянскими по происхождению; убедительный пример того, что «веселие есть пити» — не национальная русская черта: трудно уследить пути распространения винной торговли. Но кабакъ соотносят со словом кобь — оно обозначало гадание по полету птиц; слова кружало и корчма внутренним своим смыслом также сближаются с обозначением состояния опьянения: кружение и корчи (корчитися — загибаться). В значении ‘питейное заведение’ слово корчма известно с XV в., слово кабак — с XVI в., слово кружало — с XVII в. («пьяным делом говорили на кружале...» — СлРЯ, 8, с. 83).
Зато во время постов, которые длились более трети года, и особенно в страду, пить нельзя ни в каком случае. «Егда бо придеть питвеное время, тогда всяка пьяница возрадуеться, а егда придеть постъ — тогда оскорбѣють» (там же, 15, с. 60). Тогда все заведения строго закрывались, «и стрельцы рыскали по городу, как огонь, и если где находили пьяного, производящего беспорядок, то тащили его в приказ и засаживали под арест на несколько дней после нанесения многих ударов; это мы видели сплошь и рядом» (Павел, кн. IX, гл. 16).
Крепких напитков до конца XV в. на Руси не было; рисовая водка — буза — пришла от татар, а хлебная появилась около 1472 г., с Запада, вместе с появлением византийской царевны Софии, будущей бабки Ивана Грозного. Водка пришлась русичам по вкусу. Близился конец света (его ожидали в 7000 г. от создания мира, это — 1492 г.), истерическая взвинченность возрастала, успокоительные средства были нужны — и пошли по Руси корчмы, кабаки да кружала, готовя конец света.
Иностранцев поражала крепость русской водки. «Некоторые пьют водку, четыре раза перегнанную до тех пор, пока рот разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла адского, и если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте» (Коллинс, 8). «Стоит подбавить немного серы — и готово питье для ада» (Олеарий, 16). Рецепты изготовления водок, приложенные к «Домострою», поражают избытком фантазии и возможностями усладить обычную водку различными прибавками. Юрий Крижанич замечал, что в других странах «пьют гораздо больше хмельного питья, нежели у нас» (Крижанич, 1965, с. 494), но у них нет «пьянства» — поразительное заявление, которое содержит зерно истины. Не крепость напитков, не их качество, не интенсивность пития создавали атмосферу «зельного пития», а неумение пить и воодушевленность, которая приходит по мере взаимного общения. «Воевода послал принести большое количество напитков: водки, вина и проч., и принуждал нашего владыку патриарха, а также и нас, много пить, хотя мы еще не завтракали, так что довел нас до изнеможения. Один из его слуг обходил нас с тарелкой огурцов, другой с тарелкой редиски, поднося нам закуску. Сначала пили стоя здравицу за...» (Павел, кн. V, гл. 12), а потом за... и еще за... и все это при огурцах и редиске. Если, конечно, воевода не поставил целью опоить пришедших в Россию дорогих гостей.
Питие зельное можно понимать по-разному. Зельное — и от зелье (наливки-настойки на травах) и от зѣло, т. е. сверх меры. Говорят не о пороке, а об «обычае» расслабляющего опьянения, который восходит к древним языческим временам, но уже обеспечен не ласкающим уста медом, а пожирающим пламенем огненной воды, «гарѣлнаго вина» — водки. «Пьянство считается здесь скорее обычаем, нежели пороком», и в других людях исполнение «пьянственных обрядов» московитам «ненавистно» (Смит, 20). Единственный из правителей, кто запретил корчмы и кружала, Борис Годунов, как раз и не пользовался особым почитанием.
Свидетели говорят о повальном пьянстве, но такого никогда не было. Рассудительных и трезвых мужиков на Руси хватало; судьба старообрядцев показывает охранительную силу трезвости, избегания «табашного зелья» и «книг пустошных».
С XI в. говорят на Руси о тесной связи пития и беса: «бѣжимъ убо, братие, пьяньствьнааго бѣса!», ибо «навѣт дьяволь бывает в бесѣдах пьянственых», «пияньство бо есть съмыслу раздрушение и пагуба...» — все это в соответствии с греч. μέθη ‘крепкий напиток’, ‘опьянение’, ‘оцепенение’. Оцепенение возможно и в горе: воевода Пашков «с кручины яко пьяной пришелъ» (Аввакум, 40). В «заповедях» и проповедях нередки призывы «бога дѣля не до упоя напаите», «не упивайтеся виномь, въ немь же нѣсть спасения», «а упиватись не велю никому же» — все в меру, все в свое время. Первую чашу — во здравие, вторую — на веселие, третию — во отраду, а четвертую испьет — это уже пьянство.