Как это случается, «Домострой» и описывает, не скупясь на детали.
«Не запрещено нам пити хмельного пития, но во славу божию, не во отяготѣние, но в мѣру, не в смущение ума, но в цѣломудрие, не в болѣзнь, но в здравие!» (Хмель, 247).
Трем типам трудовой деятельности: делу, труду и работе — противопоставлены основные, с социальной точки зрения, пороки, которые осуждались средневековым обществом. Это — зависть, лень и упрямство-дурь.
Всякому делу сопутствует зависть; хорошая, бодрящая самолюбие «белая» зависть, которая влечет человека к соревновательности, велит сделать так же, если не лучше. Всякий труд сопряжен с ленью, прежде всего с душевной ленью, которая не дает грешному человеку оправдаться в труде, настойчивом, терпеливом и упорном. Работа же — это та форма деятельности, которая не требует ни ума, ни смекалки; рабский труд, иногда из-под палки. В наше время и машина «работает», и даже идея, и все на свете стало «работать», функционировать в механическом рвении. Такого не скажешь о деле или труде: машина не делает и не трудится.
Зависть возможна к делу, лень проявляется в отношении к труду, дурость видна в работе. «Делу время — потехе час». «Терпенье и труд все перетрут» — тут все понятно. «Работа не волк — в лес не убежит», потому и не следует надрываться.
Начиная с XI в. церковь в поучениях осуждает зависть, ибо это — деятельное начало («велми завидит бѣсъ человѣку молящуся» — Нил, 79), и лень — ибо люди ленятся ходить в церковь «трудитися Богови» («яко облѣнишася... или небрегоша о проповѣди» — Жит. Стеф., 66), но приветствуют дурь, поскольку юродивый (сакральный дурак, блаженный — отмеченный тем же Богом) — избранник Божий.
В средневековой Европе — от Френсиса Бэкона до протопопа Аввакума — зависть понимают одинаково. Она сродни колдовству, и средство против нее одно: отвлечь на другого злые чары, «дурной глаз» отвести в сторону. За-вид-ѣти. Чтобы не мешала делу.
А леность противоположна труду.
У Владимира Мономаха в поучении сыновьям основной мотив совершенно княжеский: не ленись, но и не возгордись! Леность — самый большой грех князя, она понимается как безделье и беззаботность. «Лѣность бо всему мати: еже умѣеть, то забудеть (что знает, то забудет), а егоже не умѣеть, а тому ся не учить... В дому своемь не лѣнитеся, но все видите (все наблюдайте сами, не доверяя слугам)... На войну вышедъ, не лѣнитеся (тоже делайте все сами, не надеясь на воеводу)». А вот пожелание, актуальное во все времена: «А оружье не снимайте с себе, вборзѣ нерозглядавше лѣнощами: внезапу бо человѣк погыбаеть» (не снимайте оружие беззаботно, не оглядевшись вокруг!); словом, «добрѣ же творяще, не мозите ся лѣнити ни на что же доброе!» (Мономах, 80-80об.).
Сергий Радонежский, у которого каждодневное подвижничество труда уже заменило напряженный подвиг дела, трудился не покладая рук. Постоянное возвращение Епифания Премудрого к теме «труд — лень» в Житии Сергия Радонежского не случайно. С одной стороны, это как бы развитие мотива, заложенного в евангельской притче: «Боюся осужения притчи оного раба лениваго, скрывшаго талант и обленившагося, [но Сергий] без лености повсегда подвигом добрым подвизаашеся и николи же обленися... а мы не токмо сами не подвизаемъ, но и того [Сергия] готовых чюжих трудов... ленимся възвестити писанием и длъготою слова [продолжительностью речи] послушателем слухи лениви творити!» (21). С другой стороны — уже Феодосий Печерский призывал к неустанному труду на общее благо, ибо «не лѣпо [не достойно] с лѣностию стояти» (Феодосий IV, 16). В XVI в. Иван Пересветов снова напоминает: «Бог помогает не ленивым, но кто труды принимает». В переводе «Диоптры» раскрывается смысл «лености» как социального порока: ленивый неактивен, непредприимчив: ленивый — лежень, для него характерно отсутствие желания, а это грех. Ленив и раб, ибо он работает вне трудов праведных. «Добро есть душе спастися от подвигъ и отъ трудовъ, яко долж и въздаяние [долг и награда], а не даръ и благодать, иже есть неразумѣва и лѣниваго раба», — заключает «Диоптра» (Прохоров, 1987, с. 236). Нил Сорский говорит о «лености и нерадивости» (Нил, 14) в сочетании, ставшем устойчивым обозначением порока. В «Казанской истории» Иван Грозный обращается к воинам со словами: («Что долго стоите безделни? Се приспъ время потружатися мал час — и обрѣтем вѣчную славу». Переводя это место, А. С. Демин (1977, с. 91) полагает, что «возможность резко интенсивного труда на долгое или на неопределенное время словно бы не допускалась». Действительно, противоположность дела и труда еще осознавалась, в том же тексте Иван Грозный говорит: «С таким тяжким нарядом [с таким большим войском] поднимающюся и всегда велико дело начинающим и не совершающим, ничто же добра успевающим, но токмо труд велик себе доспевающим?» Противопоставляя «велико дело» (осуждаемое врагом по зависти) и «труд велик» (не исполненный по лени), царь призывает к активности в личную пользу. До начала XVII в. речи о «пользе» не было — говорили о том, что не доспели никакого «добра». И хотя, конечно, «делу — время... а воинской потехе — час», тот, кто временно стоит «без дела», вовсе не бездельник, он вряд ли ленив.
Призыв к «умиротворению и чинности» также не призыв к лени. С XVI в. все больше укореняется в сознании русского человека мысль, что христианский призыв к смирению и «тихости» не соответствует потребностям времени (Демин, 1977). Ни зависть, ни лень не отменяют необходимости важного дела и неустанного труда.
Другое дело — несусветная дурь.
Следовало бы написать исследование о глупости как факторе мирового процесса.
Николай Бердяев
О русской дурости можно судить по присловьям вроде такого:
— Что-де босъ?
— Сапогов нѣтъ...
Дошедшее с давних времен, оно хорошо показывает истинную цену дурости.
Дурак отвечает на тот вопрос, который поставлен: у него нет сапог, и это причина, почему он бос. Дураком следует назвать вопрошающего, а не дающего ответ. Потому что ответ на вопросы должен быть точным и однозначным.
Но сам язык провоцирует на диалоги такого рода. Ведь «бос» в данном случае — босяк, бедный человек, он раздет и разут. Отчего ты таков — де? Это «де» тоже коварно. Дѣ от дѣти (касаться и говорить), а затем от дѣяти (относиться к делу), в конечном счете — дѣло. Если уж говорить глубоко о символическом смысле слова бос, следует углубиться и в де; ведь это присловье сложилось тогда, когда живы были в памяти все созначения этих слов. Что же ты, мужик, на сапоги не наработал?
«Поглядел дурак на дурака, да и плюнул: эка-де невидаль!»
Прямой ответ — ответ уклончивый. Слышу одно — понимаю другое. Но образ дурака проясняется.
Основная его особенность — он не работает руками, он не делает дела, но при всем при том он постоянно трудится. Его труд определяется либо мыслью — это собственно дурак, либо словом — это уже юродство. Заболтать дело словом или запутать в противоречиях мысли — так понимает дурь традиционная русская культура.
Юродивый и дурак представляют собой сакральную и профанную формы одного и того же социального поведения, посредством которого человек выражает свое несогласие с общепринятыми нормами поведения. Дурак и юродивый не завистливы — они равнодушны к делу, которое всеми признается важным; вместе с тем они вовсе не дурни, поскольку отвергают всякие формы работы, т. е. «рабство мира сего», они не приемлют зависимости от собственности и вещей. Их леность также относительна, потому что и отношение к трудам праведным у них вполне положительное: вопрос лишь в том, что считать трудом праведным. «Скитаяся меж дворъ», юродивый является «трудником во Христе»: старинное выражение «жить походя» известно до сих пор. Дурак не просто отлеживается на печи, он «трудится» мысленно, сосредоточенно собирая природную силу для решительных действий потом.
Другая характерная черта дурака — это полное «обезличивание», с точки зрения всех общепринятых норм поведения. У дурака нет личины — социальной роли, маски, в которой он предстает перед миром, показывая всем, как он хорош. Он не хочет казаться, он хочет быть. (Кстати сказать, полная противоположность современным «западным» людям, для которых главное — привлекательно представать вовне, «выглядеть».) У дурака нет маски — он чистая откровенность в бытии и в быту. У юродивого нет своего лица — и это уже само откровение. Обезличивание — утрата социальных масок и физически выразительных черт лица, полное растворение в природной естественности, за которой проглядывает божественный лик человеческой сущности: честность перед всеми и свобода для себя лично. Чтобы достичь такой свободы, избавиться от надоедного приставания, дурак готов пойти на полное искажение своей сущности. Как «играть дурака», объяснял знаменитый протопоп Аввакум: «А ты ляг перед ним да и ноги вверх подыми, да слюни попусти, так он и сам от тебя побежит!» Полная независимость от всяких внешних проявлений «нормального» и есть свобода.
Вот почему так пытливо вглядывались издавна в лица юродивых и дураков, пытаясь постичь ту силу, которая сохраняет облик природности, несмотря на превратности жизни.
У древних славян дураков не было: нет и слова для их обозначения. В древнеславянском языке достоверно известны три слова: дура, дурити и дурьнъ. Дура — злой и сердитый человек, дурити — испытывать отвращение и ужасно сердиться (много позже — ‘дурачить’), а дурьнъ — вспыльчивый и неистовый (ЭССЯ, 5, с. 160-163). В этих словах корень, общий с корнями духъ или дути, из общего *dhou-r-o; следовательно, все проявления дури — надуваться и наливаться злобой. В этом смысле славянские праслова близки к столь же древним furia ‘ярость, бешенство’ — ‘неистовый человек’ и