оложностей в Средневековье мы не можем. Это были не противоположности, а противопоставленности, явленные в бесчисленных степенях градации признаков. Важно было, кто является «худым» и в каком именно отношении к прочим признакам оценки, а уж степени «худости» становились понятными сами по себе. Этичны были не оценки (это социальный признак), а оттенки качеств, приложимых или не приложимых к данному лицу (уподобленных или не уподобленных ему). Например, в простом человеке нет ничего, порочащего его, он так же хорош, как и добрый человек. Исходная равноценность доброго и простого как бы разрушается в последовательном (системном) отчуждении оппозитов друг от друга.
Вдобавок, значения представленных слов были не совсем те, что характерны для них теперь. Великий можно понимать скорее как ‘высокий, большой’ — в портретных характеристиках. Летописцы сообщают о рослых людях: «ростомъ великъ». Великие люди еще не завелись на Руси — или в силу своих представлений не понимали своего величия. Великорус — не замечательный чем-то русский, а просто принадлежащий к «большому» восточнославянскому племени.
Все такие противопоставления, собравшись в общую цепочку (корреляцию), должны были все вместе выделить новый, общий для всех пар, признак противопоставления. Этот различительный признак обобщил бы качество более высокого (отвлеченного) уровня и вместе с тем стал бы универсальным признаком для все новых, постоянно надстраивавшихся оппозиций.
Общий признак и оформился в противопоставлении наиболее общих по смыслу слов: хороший — плохой.
Нужно было осознать, что плоское, равномерное, заурядное, к чему бы оно ни относилось, — всегда плохо. В украинском плохий — ‘смирный, тихий’, ниже травы тише воды. В других славянских языках слово имеет столь же отрицательные оценки: болезненный, пугливый, забытый человек. «Уж очень он плох, батюшка!»
Напротив, хорошо все то, что чем-то выделяется. У славян, например, красота лица определялась цветом глаз и величиной носа; хроники и летописи, а позднее и деловые записи именно на это и обращают внимание как на признаки данного человека. Глаза и нос украшают безобразную плоскость лица, делают его «хорошим». Борода и усы, у кого они могли быть, также служили признаком хорошего, могли подхорошити своего владельца. Плохое стало плохим как качество только тогда, когда в противоположность к нему было осознано хорошее. До этого в общем значении ‘плохой’ выступало слово лихо; лихое — неприятности судьбы и случайности жизни, «Лихо одноглазое». В народном словаре Лихо и есть Зло, противопоставленное Добру. Лихой — полностью всего лишенный, совершенно пустой, лихость — злость и дерзость, не ко времени явленные. «Кому нечего терять — тот лихой», — утверждает «Толковый словарь» Даля. Лихим называли домового, злого духа, беса. Это всегда вражина, недоброжелатель... Тошнотворный, упрямый, коварный, буйный. «Лиха беда», «лихим матом» — дело дошло до крайности. Лихоманка правит миром и окружает человека всюду, нужно беречься беды. «Лихое лихим и нять», «лихой и без хмелю лих», — и всё в том же роде. С одной стороны, всего лишен материально, но зато чрезмерно насыщен некой злобной энергией, которая выплескивается наружу. Чрезмерное множество плохого воспринимается столь же предметно вещно, как и противопоставленное ему хорошее — но с обратным оценочным знаком. Исконный смысл корня, связанный с выражением идеи «лишнего, остаточного» (ЭССЯ, 15, с. 91), распался на множество частных со-значений, но, кажется, только в русском народном обиходе буйность лихости в некоторые моменты оценивалась положительно. Во всяком случае лихой — не совсем плохой. В некотором отношении — лишний (ср. частицу лишь).
Слово хороший — загадочное слово. Это слово восточных славян. Оно встречается с XII в., не такое уж и древнее. Академик С. П. Обнорский (1929) полагал,что определение хорошь восходит к имени бога Хорса, является притяжательным прилагательным от этого слова, давно позаимствованного у арийских племен Причерноморья. Хорошь — принадлежащий Хорсу, относящийся к нему; слово обозначало человека искусного, хитрого, ловкого, вроде кудесника Всеслава Полоцкого в «Слове о полку Игореве», который «самъ въ ночь влъкомъ рыскаше изъ Кыева, дорыскаше до куръ Тмутороканя — великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше». Другие ученые связывали слово с глаголом хорохориться или с существительным хорхора — ‘взъерошенная курица’, но как-то трудно поверить, что «хороший» — это тот, кто похож на взъерошенную курицу. Пробовали связать слова хорошь и хоробръ, но тут не все согласуется в области произношения. Или еще гипотеза: в греческом есть слово κάρχαρος ‘острый, зубастый’, а в древнеиндийском — kháras ‘твердый, шершавый’; это ближайшие родичи нашего «хорошего». Хороший — не ровный и плоский, а как раз наоборот, шершавый, острый, чем-то выделяющийся.
Хорошо то, что выделяется как знак или признак.
В белорусском харашытця — хвастать. В переводных текстах XII в. выражения «не хорошити вѣтви дерева того» или «осподарь дерева того подхорошить вѣтвие» (Кн. закон., 49) соответствуют греческим, в которых говорится о необходимости «прорезать (лишние) ветви» или сделать обрезку яблони, чтобы выделить нужное. Хорошо в средневековых текстах, правда не очень часто, значит ‘красиво’: хороший храм — красивый, келья монаха тоже хороша, когда она прибрана (Пандекты), и т. д. Хорошо все то, что красиво, выразительно, в глаза бросается, горит-светится.
Под ручку посмотрела — хорошо ли мое чадо во драгих портах?
А во драгих портах чаду и цены нету!
Слова хорошо и плохо противопоставлены друг другу лишь с того момента, когда возникли соответствия по сравнительным степеням: плохой — хуже, хороший — лучше. Супплетивизм этих форм вторичен, ибо значения сошлись в оценочной точке тогда, когда возникла нужда в обозначении абсолютных противоположностей этико-эстетического характера. Лучше — это то, что с-луч-ится при случае, что не просто «хорошо» по виду, но и может участвовать в построении «доброго».
Судя по по значению этих слов в родственных языках, слово твердый значило ‘крепкий, прочный, твердый’, неразрушаемый извне, целый; слово крѣпкый — ‘сильный, проворный, выносливый’. Сюда же относится и слово жесткый — скорее твердый, чем крепкий по смыслу. Это слово рано выпало из данного ряда. Уже в старославянских текстах оно двузначно, обозначая и ‘твердый, жесткий’, и ‘немилосердный, жестокий’. Человек жесток — одно, камень жесток — другое. И в этом случае несомненно влияние значений греческого эквивалента, среди которых у первых славянских переводчиков были и σκληρός, и τραχύς, которые значат и ‘жесткий’, и ‘жестокий’, так что жесткий человек, в отличие от жесткого камня (именно о жесткости камня и напоминает корень слова), стал «жестоким»: формы одного слова разошлись в результате фонетических изменений XII в., а переносное значение распространилось на «живое» — на человека. Слово жестъкъ выпало из противопоставления твьрдъ — крѣпъкъ, и два последних слова стали взаимно замещать некоторые из своих значений.
Качества, передаваемые определениями крепок и тверд, отчасти совпадают, но и различаются некоторыми оттенками. Для нас сегодня это почти синонимы, однако нынешнее распределение со-значений этих слов сложилось не ранее XV в. под сильным влиянием церковнославянского языка. В древнерусском языке все было иначе.
Просматривая древнерусские тексты и составленные на их основе словари, видим, что твердым может быть и ум человека («твердолобость», оказывается, не столь уж и плоха: «твердый ум» — если он не парит в пустых предположениях — Пандекты).
Врата града, сам град и его стены, щит, броню, камень или кремень, даже сердце — утверждают, а не укрепляют. С другой стороны, говорится, что нечто твърдо, «акы желѣзо», что и сама твердь — это необоримая сила, а твердость — зѣлость, т. е. высшая степень ц е л о с т и; «И есть много твердь ко взятию, и то есть глава всему граду тому», — говорит игумен Даниил о городской крепости (кремле, детинце — Игум. Даниил, 25).
В отличие от этого, крѣпъкъ определяет внутренние свойства означенной твердости. «Крепкие люди» — богатые и сильные, «крепкие вои», «крѣпко исполчився», «крѣпци на брани», «крѣпко бьются» (соответствует греческому πολεις όχυρας, вынесенному из Книги Сирах, 28, 15), «имѣя противника крѣплыши себе», «ибо имѣют крѣпость души и тѣла», а потому и берут врага «под крѣпкую руку», поскольку «уностьная крѣпость» одарила их «силою и крѣпостию»... Вот какими словами описываются дружинники в древнерусских воинских повестях, переводных и оригинальных. Последнее, сдвоенное на былинный лад выражение «силою и крѣпостью», подтверждает, что и «крѣпость» понимается как форма проявления той же силы, но вместе с тем это еще и доблесть, и мужество, и дерзость. Если перенести различие качеств на уровень ощущений, твердость определяется «на ощупь», а «крепость» — на слух и догадку; крепким, например, может быть шум, голос, крик, звук трубы.
Оба слова относятся к одному и тому же явлению или предмету, но с различных сторон характеризуют его качество: твердь — внешняя форма прочности, а крѣпокъ — внутренняя сила, которая обусловливает способность быть крепким. Это противопоставление внутреннего внешнему заметно и в древнерусских текстах. Твердыня — это общее ограждение града, а крѣпостъ — та сила, которая его охраняет (соблюдает); твердь — и небосвод, и укрепление, и темница, а крѣпь — какая-то внутренняя сила, которая держит, иногда даже невидимо. «Твердый орех» — жесткий, прочный на ощупь, а «крепкий орешек», как известно, — это уже человек «сам в себе», не обязательно жесткий и прочный, но всегда внутренне сильный.