благодать заместила все возможные оттенки высших благ и обозначена одним — родовым по смыслу — словом.
Итак, Иларион говорит о благодети, которая осенила Русскую землю благодаря деяниям русских князей.
Но это не все. Закону противопоставлена не одна благодеть, но — благодеть и истина. Самодостаточному и замкнутому в своей завершенности «закону» противопоставляются диалектически сплетенные и представленные единым термином «благодеть и истина». Истина благодатна, благодеть истинна. В современном нам представлении с идеей истины сопряжена и «правда» (правда-истина). Иларион же понимает их в духе своего времени: правда — внешняя форма проявления истины, истина связана с Богом, она и есть благодеть, тогда как правда, противопоставленная кривде, употребляется в отношении к человеку (у самого Илариона — в отношении к Владимиру I). Благодеть оказывается сродни правде, но предъявлена перед ликом Бога. И опять мы встречаем свойственное «Слову» выражение отвлеченной духовной идеи известными недавним язычникам образами: живительная энергия благодати понимается как теплая и влажная сила земли-матушки.
Сегодня все мы — аналитики. Школьная мудрость велит нам все подвергать анализу, но анализ — это разложение целостной вещи на составные ее части, которые иногда важны и сами по себе. Но древнерусский мир синкретичен, неслиянно слиты в представлении человека все части общего, и не всегда поймешь, где его концы и где начала.
«Слово» Илариона, произведение философское по содержанию, мы воспринимаем как памятник литературы именно благодаря художественной синкретичности его словесных форм. В нем нет никакого анализа, формул, определений и терминов. Все «Слово» — символ, и символична каждая часть его. Иногда, правда, говорят о метафоричности стиля этого текста, о метафорах в нем, но это не так. В самых древних наших памятниках никаких метафор вообще нет. Метафора — сравнение по сходству признаков, а об изолированных, отвлеченных признаках Иларион как раз и не говорит. Он судит крупно и цельно о лицах, отчасти о предметах, иногда о деяниях; каждое из них уникально эпично, не сравнимо одно с другим, не предстает как типичное. Сравнивая язычество и христианство, Иларион представляет связанные с каждым из них приметы нравственного характера, которые качественно разграничивают ветхое и новое: языческая сушь сменяется плодоносным дождем христианства, студеньство, т. е. стужа, — теплом, идольский мрак — Божественным светом, идольская лесть — Божьей истиной, рабство (работа) — свободой, а закон — благодатью. Подобное сравнение не порождает метафор. Это вообще риторический прием. Иларион ничего не сочиняет и даже не сравнивает; он уподобляет одно другому (христианство — теплая влага и свет, истина, свобода и благодать), и перед нами возникает множественность природных и нравственных явлений как единство сущего, подобно тому, как Троица оказывается всего лишь про-явлен-ием сущностей (ипостасями) Единого — Бога. Для выражения своей мысли Иларион берет готовое слово — в языке, в Писании, в традиции жанра уже накоплены нужные признаки, и уподоблением им создаются новые образы и символы. Понятие (идею) он доносит до читателя посредством образа, но образ этот не создан, а дан, и это — символ. В Средние века символ заменял современное нам понятие о вещи. Символически мысль подается просто: одно показано через другое, ведь и понятие о вещи есть нечто совершенно иное, чем сама эта вещь или слово, ее обозначающее. И в византийской литературе, из которой заимствовались подобные образы, они были символами, пришедшими из античной традиции. Например, параллели Илариона: Прежде закон — ти потом благодать, прежде стѣнь — ти потом истина — весьма напоминают мысль Платона об «идее», которая существует предвечно, отбрасывая тень на земле в виде «вещи» (Политика VII 13).
Говоря об Агари, наложнице Авраама, Иларион думает о рабстве, рассказывая же о Саре, жене Авраама, — он представляет себе свободу Что общего у Сары со свободой? Ничего, кроме известного выражения у апостола Павла, из которого и исходит Иларион в своих толкованиях (Галатам IV 21—24): «В этом есть иносказание. Это два завета: один от горы Синайской, рождающей в рабство, который есть Агарь, ибо Агарь означает гору Синай... а вышний Иерусалим свободен — он матерь всем нам». Перед нами вовсе не «движение метафор». Иларион вводит в сознание слушателей символы христианской культуры, пользуясь известными образами. Достаточно перевести на славянский язык значения имен, используемых Иларионом, и все станет ясным: Авраам — «отец народов» (в древнерусских азбуковниках «отец странам», «отец языком»), Сара — «приди, или послушество (послушание)», Исаак, — «а по руски смех или радость», Агарь — «обитавшая» — символ бегства, Измаил — «Бог слышит» или, по-древнерусски, «слух крепкого», т. е. твердого в своих убеждениях» (Ковтун 1963, с. 398 и след.). Смысл имен, расположенных в определенном порядке, создает напряженную композицию и все вытекающее из этого содержание «Слова». Авраам — отец народов (и еврейского, и арабского), но законная жена рождает наследника в радость (Исаак), а рабыня египтянка вынуждена бежать со своим сыном, Измаилом, праотцем арабов, «измаилтян», или «агарян» древнерусских источников.
Не о прошлом напоминает Иларион, в образах и символах прошлого он говорит о будущем. Символ раскрывается в последовательных картинах, выражениях, напоминающих пословицы, с той лишь разницей, что это афоризмы книжного текста. Все, о чем здесь говорится, современники Илариона только что узнали, им еще не известны тонкости Священной истории, а Ветхого Завета нет вовсе. Пересказом и повторениями одной и той же мысли в разных формах Иларион создает развернутый парафраз — тоже обычная для Средних веков возможность раскрыть христианский символ непосвященным. Основной прием при этом — риторические противопоставления, искусно переданные с помощью поэтических образов славянских слов. Это — принцип «внедрения» новых символов в расхожие речевые формулы обыденной речи; как говорят филологи — ментализация через формы родного языка. Трудно исчислить следствия этой многовековой работы, проведенной славянскими книжниками в Средние — вовсе не «темные» века. Было много удач случались и грубые ошибки. Но основное направление поисков, заданное «Словом» Илариона, достигло цели — и вот в чем коренится высокая, как мы сказали бы сегодня, разрешающая — объясняющая — сила библейских текстов.
Переведенные на славянский язык, они долгое время исполняли роль «переводчика» символов-понятий, опосредованно объяснявших мир и раскрывавших сущность сущего. Работа многих поколений поддерживала энергию священных христианских текстов, создавая вокруг них питательную среду всё множимых описаний, слов и идей. Так на основе культа в тиши Средневековья и произрастала новая культура.
...Опустим идеи и суждения последователей Илариона. Доброе зерно пало на ниву — и проросло. Веками собирали русские книжники мудрость, идущую из прошлого, и вот на исходе XIX века мудрость сгустилась в русскую философию. В центре рассуждений — по-прежнему благодать и закон, и связь между ними. В. С. Соловьев повторяет слова Илариона о последовательности замен: природа (язычество) — закон (народа, в нашем сознании — материально) — благодеть как высшее и духовное благо, т. е. зло — добро — благо. «Закон» продолжает природные циклы жизни, он основан на чувственном возбуждении — голос совести против природы называет себя законом. «Закон, осуждая природные влечения, ничем их не заменяет и оставляет их в прежней силе», но, осуждая природу, закон порождает грех: «Благодать есть благо или добро, которое не мыслится только человеком, но действительно дается ему» (Соловьев 1900, III, с. 279, 281).
Отметим важное отличие: благодать не осеняет, как благодеть Илариона, а — дается. «Но для того, чтоб действительно стать на пути благодати, недостаточно признания ума, а нужен подвиг (т. е. внутреннее движение) воли: человек должен внутренне подвигнуться для принятия в себя благодати или силы Божией. Государство языческое правило “устрашением”, — говорит Соловьев, — ветхозаветное — “возмездием”, христианское государство правит “жалостью” к человеку. Христианство явилось, чтобы упразднить власть закона, ибо христианство как духовное общество противопоставляет себя обществу плотскому, т. е. прежде всего язычеству, а вовсе не — государству». По мнению Соловьева, которое перекликается с идеями Илариона, только христианство придало смысл и значение государству как законченной целостности людей, тем, что возвысилось над ним, поскольку христианство вообще создает общество как некую форму человечества, но создает не в общности законоподчинения, а сознательного духовного единения (Соловьев 1900, III, с. 283, 158, 376).
Оборачиваясь кругами, через радости-печали, мысль возвращается к исходной своей точке, к «Слову» Илариона: общество равных духом важнее государства как формы принуждения, только такое общество «побеждает смерть» (Вышеславцев 1994).
Углубляя таким образом свое представление о традициях и героях собственной истории, мы сможем обогатить наше миросозерцание. Ведь чем больше каждый живущий ощущает свою историю, тем выше коллективный разум. Чем глубже в даль времен уходит историческая память народа, тем тверже он стоит на земле хозяином, тем меньше верит злобным наветам «завистников», тем яснее для него грядущие годы, которые можно не просто ожидать, но и прорицать их, исходя из естественной силы и энергии слов, накопленных предками.
Телесно личное, душевно общее и духовно человеческое по-прежнему, как и во времена Илариона, предстают в единстве — как воплощение сущности человеческого бытия, как высшая благодать, что сродни вечности и, подобно вечности, пребудет вовеки.