В противоположности же к добру, как целое к цельному, все эти признаки зла соединяются вместе и совместно же угрожают добру — бедою, ненавидением, пакостью, т. е. каким-то делом, которое влечет за собою горе. Это обстоятельство отметим: лютое, лихое, лукавое, соединившись на дело, порождают зло. «Не воздаваю ему зла за зло» (Флавий, 218), потому что только злии — злодѣи. Злым может быть змий, рабъ или бѣсъ, смерть грешника также зла, злой может быть грызущая душу болезнь, научение вражье и злое дело, — и сначала не больше того — все то, что является постоянным признаком лица или явления, хотя этот признак и дан дьявольским наущением: «И вложи зло си врагъ въ сердце его, да по славь на пути погубить и» (ЧтБГ, 9) — дьявол учит, как бы физически вкладывая в душу потребность в неистребимом зле. Автор повести об убиении Андрея Боголюбского картинно описывает, как это происходит: пришли в ночи убийцы с оружием в руках, «яко звѣрье свѣрьпии», но только пошли к княжеской спальне, как «прия ѣ страхъ и трепетъ. И бѣжаша съ сѣнии, шедше в медушу и пиша вино» — спустились в погреба, чтобы залить свой страх вином. Вполне мотивированное объяснение, однако средневековому писателю оно не кажется достаточно убедительным основанием последующих поступков. Дело в другом, и причина глубже: «Сотона же веселяшеть ѣ в медуши и, служа имъ невидимо, поспевая и крѣпя ѣ, яко же ся ему обѣщали бяхуть. И тако упившеся виномъ, поидоша на сѣни» (Андр. Богол., с. 328). Вино и отступление вниз, в подвалы, — не просто минутная слабость, но желание подкрепиться силою вражьей; и сам сатана им прислуживает, вдохновляя на убийство, поскольку и раньше уже самим своим мятежом они обещали ему кровь князя. Сатана «вложи зло» в людей, сами они даже не понимают, что творят; и позднее, уже убив князя, они продолжают свои деяния, еще не осмыслив всего содеянного. Не так все это происходило на самом деле, но именно так понимает последовательность событий средневековый автор. Зло, внушенное дьяволом, осуществляется человеком, который забыл о пожелании — убегать зла!
Точно так же злобой объят поганый («злии погании» Ипат. лет., с. 269) — «створися велико зло в суждальской земли» (Повесть, 462), а после 1237 года подобные выражения часто попадают на страницы русских летописей. Зло наводит дьявол. «И бысть сѣча зла» — тоже расхожий образ, и «рѣка злу игру сыгра» (Ипат. лет., с. 258) — также. Это именно игра, правила которой досконально известны, потому что за внешней поверхностью события лежит бесплотный мир понятия, т. е. того существа дела, который и определяет его проявления в миру. Понятие, образом представленное, и создает символ.
Точно так же, как Бог — благо, его антагонист — воплощенное зло. Это две крайние точки, которые в своем движении друг к другу могут сойтись в добре. Все мирское вообще разделено «на злыя и на добрыя» — в русском переводе «Пандект» именно так, но в болгарском иначе: «на лукавыхъ и благыхъ». В этом разница, потому что благим противопоставлены именно лукавые: ложные, не истинные, чуждые т. е. не «наши». «Сияеть солнце на злыя и на добрыя», — говорит убежденно Феодосий Печерский (3), и не всегда известно, «что добро или зло» (Патерик, 96: вариант по спискам — «благо или лихо»), и не каждый «вѣсть разньства злу и добру» (Панд., с. 276), потому что, в сущности, «Богъ бо душю и свободну и самовластну сотворялъ, еже аще сдѣеть ли злѣ или добри» (Панд., с. 276). От самого человека зависит, что предпочтет он, но предпочтет раз навсегда: «добръ нравъ и золь душевную чьсть и муку отмещають» (Флавий, с. 257). Человек простодушно уверен, что «добръ сы зла не творить» (Менандр). «О, злѣе зла честь татарская!» — восклицает летописец (Ипат. лет., с. 260б) и, значит, уже различает злое как признак зла, которое в иных обстоятельствах может обладать и другими свойствами.
Зло раскололось на признаки, на множество признаков, и эти признаки явственно видны. Зло становится злобой, а ведь «подобаеть чюти злобу» (Флавий, с. 248), да и различаются — вазнь и злоба (Флавий, с. 201), т. е. удача и поражение.
Проясняется смысл добра и зла, данных как свойства: отдельно, не в противопоставлении друг другу они совершенно иные, чем в контрасте ‘противоположности’, и злое всегда конкретнее, чем доброе; может быть, потому, что злое — самая низшая степень в градациях блага, сходящего здесь на нет, каждое же понижение степени лишает признак характера отвлеченности, он все больше становится конкретно телесным и вещным. Четкость языческого противопоставления добро — зло (как «светлое — темное», «белое — черное», «правое — левое» и т. д.) сменилась градацией степеней благо > добро > зло, и в этой градации понижение степени приводило к дроблению качеств: злой конкретней, чем добрый, благой же — самый общий и максимально отвлеченный. Потому и сознается он Богом, что вознесен столь высоко. Мир распался по степеням, воплощая добро и зло.
В этих условиях происходило постепенное разрушение первоначально слитного представления о зле. Сначала из туманности первоопределения возникает представление о грехе: зло как грех понимается уже в текстах XI в. С конца XIII в. становится ясным, что беда — еще одна конкретная ипостась зла, потому что с нашествием иноплеменных во всенародной беде обнажились корни зла — как неведомой силы, которою правят и судьба, и боги. Попутно образовывались суффиксальные слова; уже в послании Никифора Владимиру Мономаху: «Есть же и съ нимъ и злоба, и зависть». Зависть — также злоба, и тоже проявление зла. Злоба и есть самая заветная суть, которая может тревожить и мучить своей неопределенностью. И впоследствии все время продолжалось подобное иссечение конкретных смыслов старого слова зло; понемногу зло уравнивалось в правах не только с добром, но и с благом, становясь таким же отвлеченным и общим понятием, как эти последние. И тогда оставалось воззвать вслед за Владимиром Мономахом: «Уклонися от зла — сотвори добро!».
Раз заданный (в исходной точке движения смыслов) ритм неуклонно усиливался и постепенно породил новую систему моральных ценностей. Однако на всех этапах его развития важно, что оценочных градаций для зла нет: зло всегда — не добро.
У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре, и свое собственное зло и добро.
Федор Достоевский
Корень доб- сохранился во многих славянских словах, поэтому не составляет труда определить его исходное значение: на-доб-но, по-доб-ен, доб-лестный, в другой форме деб-елый ‘крепкий, плотный, здоровый’ и т, д. Доба пора, время, нужное для вызревания, доблестный — зрелый, готовый к подвигу. Все индоевропейские языки единогласно показывают, что в древности корень этот обозначал подходящего, нужного по характеру, виду, свойству. Помимо всего, это было и одно из древнейших слов, потому что входило в тип склонения на -er. В славянских диалектах, в потаенных деревенских говорах, сохраняются старинные значения и самого прилагательного: добрини у сербов — ‘удача’, какое-то везенье — а в ед. числе добрин, напротив, болезнь и напасть. У русских добрый — умный, дельный, вообще полезный в каком-то отношении, а добрить — нежить, холить, ласкать. Во всех травниках, какие можно сыскать начиная с XVI в., всегда говорится о том или ином растении: «Та трава добра давати младенцем, аще...», т. е. полезно давать при том или ином заболевании. Древние славяне понимали добро как пользу, т. е. недалеко ушли от других язычников, например, от римлян, в языке которых этот корень также сохранял значение ‘полезный’ и был конкретно связан с деятельностью ремесленников.
Любопытно также, с какими именно греческими словами пересекается в своих значениях слово добръ в древнейших славянских переводах.
Большинство их имеет значение ‘полезный, удобный, нужный’: ακριβής переводится то как добръ, то как истиненъ, φάρμακον λόγος — слово добро, πάντως χρήσιμος — всяко добро, даже сочетание въ дьнь покосьнъ из болгарского перевода русские переписчики дают как времена добра, потому что покосенъ — ‘благополучный, удобный’.
Тем же словом переводятся и многозначные греческие слова, особенно часто и охотно — слово καλός, которое одновременно могло означать ‘красивый, прекрасный, изящный’, но также и ‘отличный, выгодный, удобный’. Именно это слово часто противопоставлено своей противоположности — злому, в греческом κακως. Затем встречаем и слово ηδύς ‘сладкий, вкусный, дорогой’, которое переводилось словами добръ или сладокъ, и слово αρετή ‘благородство, величие’, которое можно понимать как качество не только полезное, но и «красивое». Были и другие слова в греческих оригиналах, которые передавались славянским добръ, но происходило это не часто, от случая к случаю, и полностью зависело от смысла всего текста: μακαρίος мог быть и добрым, и богатым, и счастливым, также и χρηστός мог стать и отличным, и знатным, и счастливым, и честным, — каким угодно, но в славянском тексте он всегда представал то добрым, то благим.
Оказывается, только καλός передается славянским словом добръ вполне однозначно; все прочие слова, в том числе и наиболее распространенное — αγαθός могут в зависимости от содержания, передаваться то словом добръ, то словом благъ. Более того, в поздних древнерусских переводах, в «Пчеле» XIII в., очень часто слово добръ употребляется там, где в греческом оригинале вовсе нет никакого из этих слов, но говорится о правде, здоровье, жизни, чести, славе и других положительных понятиях, которые оцениваются русским книжником уже независимо от оригинала, но всегда положительно — как добро. Постоянная противопоставленность добра злу, представленная в греческих оригиналах словами καλως-κακως, в сознании книжника породила четкую оппозицию, а некоторые из устойчивых понятий навсегда оказались связанными с представлением о добре. «Честнѣи еже мало имѣти съ добром, нежели много съ зломъ» (Пчела, с. 139), добрая речь противопоставлена злой (Пчела, с. 114) по тем же признакам — пользы или красоты, но польза всегда важнее: «луче есть мало имѣти съ добрымъ (т. е. с пользою), нежели много съ злымъ» (Пчела, с. 129), постоянно повторяет этот сборник важных сентенций. И здесь καλως противопоставлено слову κακως. Доброе то, что достойно, т. е. по внутреннему, еще не забытому смыслу корня —