Одновременно развивается и другое значение, вытекающее из признаков Блага; впоследствии оно стало передаваться словом хороший. Это также «красивый», ибо красивое всегда хорошо, но основное значение тут все-таки другое — ‘истинный, правильный’. Важно ведь не просто внешнее отражение Блага в мирском добре, но и мера его соответствия Благу — законченность и истинность подобия; это существенней для нового понимания Блага. От внешней характеристики по виду мысль переходит к оценке внутренних качеств, которые, в свою очередь, тоже постоянно изменялись, так что сказать «добрый и правый» — еще не значило все объяснить. Общее определение требовало своих уточнений, и они давались по мере надобности.
Судя по текстам ХІ—ХІІ вв., добро как ‘польза’ переосмысляется в добро как ‘красоту’ именно в древнерусский период. Выделение одного из признаков «доброго» в качестве самостоятельного, совершенно отдельного от прочих качеств явленного Блага, происходит под прямым давлением семантики слова благо. Категории Блага — истина, красота, польза — переходят на земное воплощение Блага, на добро, в последовательности от вещи — от слова — от мысли (идеи), т. е. так, как этого и требовали идеологические установки средневекового сознания (Колесов 2000). Уже Владимир Мономах знает особое слово добро ‘имущество, имение’ как имя существительное, присущее миру и тем отличное от слова добро в этическом смысле — еще прилагательном. Многозначность и конкретность самого слова добрый требовали отвлеченности определяемого слова. Добрый ‘хороший’ определенно является в начале XIII в., в разных текстах можно разглядеть нечеткие контуры нового значения, которое осторожно проникает в формы древнего слова.
Для игумена Даниила в самом начале XIII в. добро предстает как практичность имущественного порядка, овеществленные признаки благополучия (получения блага): «и нынѣ поистиннѣ есть земля та Богомъ обѣтованна и благословена есть отъ Бога всемъ добромъ: пшеницею и виномъ, и масломъ...» (иг. Даниил, с. 72, 73). Впоследствии все русские паломники повторяли эти определения: «обилие же всего добра на земли будетъ множество...»
Климент Смолятич просил у Бога «добрыхъ дѣлъ и полезныхъ» (Клим. Смол., с. 136), также выделяя признак полезности из совокупности добрых дел. В древнерусских переводах тот же признак выделяется вполне определенно как самостоятельно важный («Житие Василия Нового» и «Пандекты Никона»), так что отныне «добро» уже не связано с обычными проявлениями «пользы», поскольку не польза, но красота через истину кажется более важным признаком в отношениях между добром и Благом. Новая идеологическая иерархия порождает иное соотношение смыслов в старых словах, извлекая из семантики слов их значения, ставшие ненужными. Приходит одна вдова — «в ветхыхъ ризахъ», другая — «в добрыхъ ризахъ» (Пандекты, с. 292), но подобное противопоставление еще неопределенно: в хороших — плохих ризах или же — в старых, ненужных — и в красивых, нарядных? «Обрящете блудницу добрѣйшу паче всѣхъ и ту поставимъ посредѣ вратъ градныхъ нагу» — чтобы смутить апостолов женской красотой, — говорится в апокрифе; а в «Житии Василия Нового» примерно тот же смысл: «первая же — Елени, добрѣйшая зѣло паче прочихъ, нарицашеся царица» (378) — с тем же значением ‘красивейшая’ из земных женщин.
Как слово добро в законченности имени существительного теряет значение случайного признака, неопределенного и весьма туманного, и начинает выражать отношение к вещи (имуществу), точно так же и здесь высшая степень признака в новых отношениях воплощает представление о красоте как самом значительном признаке «доброго» (доброты), который следует обозначить особо. Это не добро, а доброта. Новое слово перенимает обозначение красоты, чисто внешней, может быть, даже броской, вряд ли необходимой в обозначении сущности Блага. Первоначально, в самых ранних переводах с греческого, доброта мало напоминает красоту блудниц и цариц, но со временем слово начинают употреблять в сочетании с глаголом, который непосредственно указывал на красоту, сначала расплывчато, в неясных уподоблениях, а затем все определеннее и точнее: «кыими пѣсньными добротами украсимъ пѣваемая?!» — часто восклицают в церковном песнопении. Какими словесными красотами украсим воспеваемое?!
В повествовании об Александре Македонском доброта уже вполне определенного свойства: «Нектонавъ же видѣвъ ю (её) весьма красну сущю, въсхотѣ добротѣ ея, простеръ руку свою» (Александр 8); здесь же «ефудъ (оплечье) добротою украшенъ» (39). «Не хвали, видѣвъ доброту», — предостерегает афоризм Менандра (12), но в греческом оригинале стоит слово κάλλος, а это ‘красота, совершенство’. В обширном переводе «Жития Василия Нового» находим целые гнезда новых для древнерусских текстов сочетаний, которые постепенно выделяют представление о красоте как самостоятельной ценности, уже независимо от материальности «добра»: «благолѣпии и добротами» (373), «от лица слава и доброты и те красоты ихъ» (581), «и доброта их, и красота их, и честолепие ихъ» (547) — то же, что «доброты же его и красоты его и благолепия» (588) и мн. др. Подобная доброта — красота вещного мира, заимствованная из языческого мира древних греков, — не по душе христианскому писателю, и он, постепенно отстраняясь от нее, углубляется в понимание сущности «доброты», в ее проявления как истинного уподобления Благу.
В ранних славянских текстах встречается и слово добрость — это добродетель при греч. αρετή, но данная в точном соотношении с благостью, т. е. благосклонностью Бога. Доброта конкретнее добрости и отличается от благости как слово с другим суффиксом; поэтому-то некоторое время оно и принимало на себя значение ‘красота’ в качестве основного. Однако в XIII в. доброта уже не та красота, какой она казалась в Древней Руси: «красотою и добротою яко свѣтъ сияше» (Жит. Авр. Смол., 4); видно, что красота уже не составная часть доброты. Еще яснее это заметно в текстах «Печерского патерика». Один из подвижников «добротъ мимотекущихъ ни въ что же вмѣнивъ, единаго точию желая» — блага (88). Благое в «Патерике» всегда — небесное; это изволение Бога, дух, глас Бога, святость Его и небесная жизнь, а все прочее, все, что на земле, — добро и доброта, не больше.
В одних случаях о монахах сказано, что они преисполнены «доброты», но женщина, обращаясь к одному из них, видит в нем именно «красоту», «не могу бо тръпѣти красоты твоея, без ума погубляемы» (143). Это красота духовная, под стать той доброте, из которой она и рождается. Автор может сказать, что кто-то живет «въ добрѣ старости» (172) или умирает «въ добрѣ исповѣдании» (97 и др.) — традиционный оборот речи, за которым уже нет представления о пользе или красоте, потому что речь идет о хорошем, оправданном традицией поступке. Такой поступок, в соответствии с требованиями монашеской жизни, устремлен «къ доброму труду и благому послушанию» (89), все так же различая земной подвиг, совершенный во славу Небесного царя. Все вариации земного «добра» в конечном счете устремлены к небесному Благу, а это Благо — идеал, образец для подражания. Благо вечно, нерушимо и свято, оно не изменяется, но добро, воплощая такое благо, постоянно различается в оттенках в соответствии с потребностями практической деятельности. «И сию жизнь добрѣ поживше, и будущихъ благъ сподобимся» (К. Тур., с. 67).
Таким образом, новое значение слова доброта — ‘хорошее, истинное’ — появляется в книжных текстах и надолго обретает это значение в литературном языке.
Сначала от слова добръи (добрый) в собственном значении отделилось слово добро (как имя существительное), затем — добрѣйший (как превосходная степень прилагательного определения), потом — доброта (как качество в понятии), а теперь настал черед наречной формы — и она явилась: до́брѣ. Добрѣ не просто полезно, как полезна нужная вещь, и не только красиво, как бывает красив внешний вид, и даже не обязательно добротно по внутренней своей сущности. Добрѣ — это хорошо, а в «хорошести» есть и то, и другое, и третье в последовательной развертке потенциальных смыслов корня. Внимание теперь как бы перенесено с конкретных признаков «добра», с внешней пригожести и полезности на сущностные достоинства — в их соответствии Благу. Наводящий на семантическое развитие слова добро идеальный концепт Благо завершает свою работу в выделении абсолютного качества, приложимого к любой ситуации, — се добрѣ!
В древнейших переводах добрѣ можно понимать как высшую степень любого качества: ‘очень, весьма’, в соответствии с греч. καλως и ‘красиво’, и ‘выгодно’, и ‘отлично’ одновременно, т. е. ‘хорошо’. Позже и греч. δει ‘необходимо, как следует’ переводится тем же словом добрѣ: «добрѣ живущеи» — живут, как следует (Менандр, 15). Из переводных текстов добрѣ возможно обычно в произведениях светского содержания; это по-прежнему мирская ипостась Блага. Добрѣ можно — учить, править, наказать, творить, испытать, испросить — выполнить как следует. Владимир, прежде чем принять христианство, «испытавъ же добрѣ святую вѣру», и это выражение в характеристике святого князя проходит через все средневековые житийные тексты; раз сложившись, оно стало образцом во всей своей цельности как характеристика служебного формуляра. Новое значение слова в определенной форме, уже известной в живой речи (добрѣ), можно было применить лишь в новом тексте, и притом в обозначении прежде не выделенных сознанием качеств. В данном случае это произошло в тексте «Жития княгини Ольги», написанном не ранее XIII в. В «Повести временных лет», которая повествует о событиях времен крещения Руси, слово добрѣ употреблено трижды, причем два раза это описки (вместо добръ и обри), а в третьем случае речь идет о Боге («кажеть бо ны добрѣ благый Владыка...» — Лавр. лет., 74 об).