Слово выделяется не одним своим значением, лексическим и грамматическим (например, в различении Духа и души), и не только его смысл, проявляемый в тексте, зависит от окружающих слов и момента речи. Значимость слова как общая связь всех слов и понятий в системе мысли и чувства, которыми владеет народ по праву наследства, — это тоже достояние каждого отдельного слова. Христианская символика лишь обогатила издавна присущее славянам противопоставление души и духа, создав, между прочим, и их определения. Душевный и духовный отличаются друг от друга, и это всегда осознается. А образованные от этих определений термины душевность и духовность стали символами философского содержания, но тоже понятны всякому, кто знаком со значением русского словесного корня «дух».
Душевность как явление есть общая, всем нам присущая родовая мысль, связанная со стихиями и с землей, т. е. с родиной, восходящая к силам «души», а не духа. Таково материнское чувство всеобщей связи с «душой народа», чувство, не покидающее нас ни при каких печалях; такова она, «русская душа», о которой часто говорят, не всегда понимая ее смысл. Духовность же — это творческое проявление высшего духа в душе отдельного человека, которое формирует цельность личности в единстве чувства, разума и воли. Дух есть жизнь и лик, тогда как душа— всего лишь житье определенного лица. Дух как общая идея, со временем ставшая идеалом, ни в коей мере не «русская душа». «Русский дух» представлен в виде «русской идеи», о которой также спорят неустанно, и не только философы и поэты. «Русский дух был окутан плотным покровом национальной материи, — писал Николай Бердяев, тонко чувствуя смысл этого самого “духа”. — Он тонул в теплой и влажной плоти. Русская душевность, столь хорошо всем известная, связана с этой теплотой и влажностью: в ней много еще плоти и недостаточно духа... Русский народ, быть может, самый духовный народ в мире. Но духовность его плавает в какой-то стихийной душевности. А это значит, что дух не овладел душевным» (Бердяев 1989, с. 101). «Другими словами: вечно-женственное ей дано, а вечно-мужественное — задано» (Ильин, 6, 3, с. 187). По мнению самого Ивана Ильина, русская душа — дитя чувства и созерцания, ей даны страсть и мощь, т. е. интенсивность (качество) бытия, ее жизненная цель — постоянное преображение собственных форм, а «жизнеопределяющие силы» ее суть «совестливый порыв», «свободное созерцание сердцем и совестью», это — «стихия огненная» (Ильин, 3, с. 73). От этого чувства, продолжает философ, разлита в нас некая душевная доброта, некое органически ласковое добродушие, спокойствие, открытость души, общительность...
Сказано несколько возвышенно и не без идеализации, но очень верно: «Душа как средоточие важнейших вопросов сердца для русского общения имеет совершенно особое значение. Если хотят похвалить сердечно милого человека, о нем говорят: «душа-человек», о человеке открытом говорят: «душа нараспашку» и т. д.» (Ильин, 6, 2, с. 400).
Своя душа, как известно, в своем теле. И ближе ее ничего нет.
Зло в том, что душа сопротивляется Богу, а тело сопротивляется душе.
Владимир Соловьев
«Прежде всего отметим тот многозначительный факт, - писал Афанасьев, — что славяне признавали в душе нечто отдельное от тела, имеющее свое самостоятельное бытие» (Афанасьев, III, с. 196). В противопоставлении души телу маркировано (отмечено признаком выразительного отличия) тело. Исходный дуализм чувственного и идеального заложен в любой культуре, однако христианской точки зрения присуще представление: душа в теле («еле-еле душа в теле»), и это убеждение стало отправной (и весьма символической) точкой церковно-государственного строительства. На Руси церковь пребывает «в теле» государства, а не развивается вне его и тем более над ним, как католическая церковь на Западе.
Как полагают историки, именно в Средние века возникает и развивается «свобода тела» (современная демократия — это социальная, а не этическая свобода) (Федотов 1989, 4, с. 223). Интерес к «телу» как самостоятельной субстанции, отвлеченной от души, в позднем Средневековье вызвал появление телесных наказаний вместо штрафов, пыток вместо клятв, ордалий (судебных поединков, «поля») вместо аргументов как «системы доказательств». Во всех таких случаях «душа не страдает». Расплачивается тело. Чистота души — то же, что и здоровье тела: «здравъ сый тѣлом и душю имѣя чисту» (Флавий, с. 246). Поэтому все проявления жизненных процессов осуществляются параллельно. Нил Сорский говорит о силе своего тела и о любви в своей душе (Нил, с. 91), а Епифаний Премудрый — о пище для тела и о слове для души («словом укрѣпляема бывает душа» — Жит. Сергия, с. 93).
Энергия души — это любовь, а энергия тела — просто сила. Отцы церкви постоянно подсказывают верующему, что «космос есть человек, и человек есть космос. У обоих есть и тело, и душа» (Позов 1965, с. 100). В этом представлении душевное осквернение есть грѣхъ, осквернение телесное — недугъ (Колесов 1986, с. 99).
Такую точку зрения разделяют и русские философы. Владимир Соловьев выделял три рода грехов, и все они связаны с душевными состояниями в том же их раскладе, который известен еще со времен Владимира Мономаха: грехи чувства, разума и воли («духа»). Почитаемый на Руси Иоанн Дамаскин и другие отцы церкви полагали, что им соответствуют похоть, гордыня и гнев (Позов 1965, с. 72); у Соловьева они же представлены как похоть, самомнение и властолюбие. Душа имеет «внутреннюю цель», — говорит Соловьев, а тело-плоть такой цели не имеет, в ее владении всего лишь причина, по которой плоть существует как граница тела. Единство души и плоти — вот человек в бренном своем теле (Колесов 1986, с. 148). В языческие времена человек предстает как «сила тела», с развитием христианства он же дан как «сила души». В первом случае — обманчивая форма «личины», во втором, сегодня, та же личина предстает как творческая «личность».
В антиномии добра и зла отрицается не плотское вообще, а только «греховная плоть» — искупительная жертва всякого тела, осветленного существованием души. Лишь злое во внешнем, в материи; этическое оказывается производным от онтологического (Горский 1988, с. 112). В Писании словом плоть иногда обозначается всякое материальное бытие вообще («и слово плоть бысть...»), плоть вообще «животная душа», но все-таки душа, еще не высветленная духом. Так понимает дело христианское Средневековье.
В древнерусских текстах всегда показана разница между душой и телом, но метонимически под телом понимают и плоть, отсылая к духу. Плоть в таких понятиях функционально равноценна духу, но этически противоположна ему. Разбирая такое соотношение духа, души, тела и плоти, русские философы еще больше запутывают дело своими рассуждениями. Например, Николай Бердяев говорит: «Дух совсем не противоположен плоти, плоть есть воплощение и символ духа», поскольку «все внешнее есть лишь знак внутреннего» (Бердяев 1926, с. 46). Древнерусская традиция исключает такое понимание.
Во всех славянских языках тѣло — слово, обозначающее в общем одно и то же, которое передает исконное значение чего-то прочного (в противоположность чему-то невидимому обычно выступает в значении «камень»). Это как бы остов, корпус (corpus), который обязательно должен быть облечен плотью.
Слово плъть родственно словам типа плот, плыть, это нечто «сплетенное», как плетена корзина; многие слова того же корня показывают древнее родство плоти и «плетения», например, оплот — плетеная изгородь. В древнерусских текстах слово плъть выступает и в прямом значении ‘кожа; цвет кожи’.
Поверхность тела бросается в глаза и всегда заметна. Но у каждого «тела» своя оболочка: плена (пелена, плёнка) у яйца, кора у дерева, кожа у животного домашнего, а скора у дикого (у зверя), шкура медведя (с мехом), щерь тоже шкура, но бычья, скорлупа у ореха и т. д., а у человека — плоть.
Плоть на теле — это живая плоть. Мертвая плоть становится перстью, прахом и тленом. Древнеславянские переводы греческих текстов соотносят значения этих трех слов с определенными греческими: пьрсть — χωμα, прахъ — κονωρτος σαπρός, тлѣнъ — στέαρ.
Во плоти, воплотить — выражения, сохранившие исконный смысл корня: облечь некий «остов» в видимый контур тела, живого и действующего.
Тѣло и плъть нераздельны. Древнерусские тексты хорошо показывают соотношение между этими словами. Говоря о мощах святого, т. е. о теле, игумен Даниил поясняет: «И ту есть гробъ Иоанна Богословца, и исходить персть святаа изъ гроба того на память его; и взимаютъ вѣрнии человѣци персть ту святую на исцѣление всякаго недуга» (с. 6). В «Изборнике» 1073 г. оба слова употребляются каждое в своем значении. Плъть — это σάρξ, тѣло — σωμα. Исключения единичны, они могут быть просто описками.
Плъть и душа в единстве — материал тела, но поскольку плоть, в отличие от души, также материальна, происходит частое смешение — не слов тѣло и плъть, и не самих по себе плоти и тела, но их качеств, выраженных именем прилагательным: тѣлесьнаго и плътьскааго, см. плътьно, плътьный для греч. σωμάτων, σώματως (листы 8, 30, 33, 152, 182), т. е. «телесный», а в одном случае также естествомь тѣлесьныимъ (26) на месте греч. τη φύσει της σαρκος; в греческом оригинале слова σωμα и σαρκος противопоставлены и как обозначения качеств.
Общее представление о взаимоотношении тела и плоти в этой средневековой «энциклопедии» (как назвал «Изборник», 1073 г. А. А. Шахматов) оказывается следующим: душа у тела, но не у плоти (59), «душа» последней — это кровь (127), как «душа» тела Солнца — свет (36), потому что как человек, так и солнце имеют тела (33); Адам создан во плоти (60), но душа ему «внушена» словом-разумом (логосом), в результате чего и после чего, собственно, и возникло его тело (36); тело — одушевленная плоть, тело противопоставлено духу (18), а плоть — его действию (30); душа — составная часть тела, противопоставленная плоти; душа воплощена в теле (31), ибо душа стремится к телу в том случае, если обладает плотскими желаниями (33). То же реальное взаимоотношение между плотью и телом представлено в других сочинениях того времени, например, в «Шестодневе» Иоанна Экзарха болгарского («э