: чего-то ждать «от присяги», надевая кольчугу, вериги или рубище. Как присягнул — то и получишь. Это — награда за труд и муки, именно этот ряд понятий и предстает в известном месте «Апостола», которое так часто вспоминали на Руси (Римлянам V, 3-4): скорбь → терпение → опыт(ность) → надежда.
Слово упование содержит образ, соотносимый с четвертым значением слова вѣра; это поддержка и помощь как награда за проявленное доверие — ценность, вверенную другому.
Слово чаяние содержит образ, соотнесенный со вторым или третьим значением слова вѣра, это также ожидание, но с известной долей предположения, что случится именно это, а не то, ибо речь идет о «вере», уже означенной некими символами, очерченной пределами возможного, — вообще изначально понятной, ожидаемой по своему результату.
Может возникнуть без-надежность, может наступить от-чаяние, но ничего подобного никогда не случается с упованием. Упование невозможно с приставками без-, не- или от-. Даже если оно не сбудется, результат все равно будет: успокоение духа, смирение души и сосредоточенность воли.
Ибо доверие всегда оправдывается. А вот излишняя доверчивость...
Доверчивость — ошеломит, опешит, обескуражит.
Зачеркните ненужное слово, если вы не согласны с его смыслом.
В новозаветном христианстве, которое исповедовали в Древней Руси, «любовь» почитается как сила, связующая ипостаси сущего в единое целое, представляя целое как живое. Лучше всего это выражено в символе средневековой Руси — в ипостасях нераздельно-неслиянной Троицы. Об этом древнерусский книжник знал еще по авторитетной книге, по «Шестодневу», составленному в начале X в. Иоанном Экзархом Болгарским («эстетический кодекс Средневековья»). Бог еще в момент создания мира сего «любовию неразмѣнною, все связавъ, въ едино обьщьство и съчетание съпряже», и даже инертные качества природных стихий, смешиваясь в пространстве, преобразуются в цельность целого, ибо и тут — «сила на любовь приходить» (Шестоднев, 22об. и 89).
Единящая сила любви и составляет тот общий смысл, который сохраняется при любом изменении словесного корня, несмотря даже на те co-значения, которые накладывались на этот смысл в результате перевода каких-либо греческих текстов (либо от любо — есть и такое мнение). Во всех преобразованиях древнего корня отражается идея выбора или предпочтения («годится любой», «либо тот, либо этот»), что всегда имеешь в виду, не отдавая себе отчета в том, что каждый раз ты выражаешь мысль о любви, о симпатии, о единстве. Стремление к единению отпечатком многовековой истории слова лежит в наших душах, никуда не уходит, да и не может уйти. Укорененное в слове, оно направляет мысль.
Уже в «Повести временных лет» умелым подбором традиционных формул, цитат и просто расхожих выражений летописец выразительно описывает любовь как основу всего живого, живущего и живительного: «Якоже Иоанн глаголеть: “Бог любы есть, пребывая и в любви — в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает”; о сем свершается любы, да достоянье имам в День судный, да якоже он есть — и мы есмы в мире сем; боязни несть в любви — но свершена [совершенная] любы вон измещеть боязнь, яко боязнь мученье имать, бояй же ся несть свершен в любви. Аще кто речет: “Люблю Бога, а брата своего ненавижю”, — ложь есть: не любяй бо брата своего, егоже видит, Бога, егоже не видит, како можеть любити? Сию заповѣдь имамы от него: да любяй Бога — любить брата своего... В Любви бо все свершается: любове ради и греси расыпаются, любве ради сниде Господь на землою и распяться за ны, грешныя, взем грѣхы наша, пригвоздися на кресте, дав нам крест свой на прогнанье ненависти бѣсовьское, любве ради мученици прольяша крови своя, любве же ради сии князь пролья кровь свою за брата своего, свершая заповедь господню» (Лавр. лет., с. 197). Любовь здесь противопоставлена Вселенскому Злу — хаосу и разрыву, и, следовательно, предстает как космическая сила всеобщих связей и отношений. Она отвлеченно абстрактна и существует — по своим законам — вне человека.
В распределении «добродетелей» по Соловьеву, «любовь» тоже помещена в центр всех связей, именно «любовь» соединяет остальные восемь добродетелей — через себя попарно. И тогда становится ясным, почему «вера» растворена в «надежде», а «мужество» согласуется с «жалостью» и т. д. «Тайна любви в том, что она соединяет противоположности», — говорил любимый философ первых славянофилов, Шеллинг, — и только в ненависти предельно и ненасытно может раскрыться любовь. Задача состоит в том, чтобы ненависть претворить в любовь — упорядочивая хаос и соединяя разорванное.
Любовь как личное чувство к человеку в средневековых текстах вообще не упоминается. В числе самостоятельных сюжетов повествования в переводных текстах до XIV в. это чувство также не представлено. Только в текстах «Измарагда», составленных в XIV в., встречаются попарные сочетания, хотя и в странных комбинациях, скорее в противопоставлениях: «о любви и о зависти», «о рассмотрении и любви» (то есть, собственно, о различении и о соединении — неловкий перевод с греческого). В соответствии с христианскими понятиями, «пребывают три сия, вся связующие и содержащие: вѣра, надежда и любы, болѣе же всѣх Любы» — «зане любовь не вмѣняет злаго», но связана с надеждой и верой. Так понимает взаимную связь этих символов «Лествица» — монашеское руководство нравственного самосовершенствования по законам любви.
Эти христианские представления о любви, восходящие к апостольским посланиям, оказали большое влияние на древнерусские понятия о человеческих отношениях. Поучения и наставления «мирской чади» бесконечно множат рассуждения о том, что Отец Небесный возлюбил детей своих и тот, кто любит его самого «и любве его привязашася» (Патерик, с. 133), — достоин славы. Здесь любовь — чувство симпатии, духовного родства, исключающее гнев и зло; оттого любовь и выше всех добродетелей, что повязывает «всю злобу дьяволю». Это «радость сердца» — говорит игумен Даниил, «веселье духа», — поправляет его летописец (Ипат. лет., с. 232). Согласно Печерскому патерику, такая любовь — всегда тихая, сердечная, отношение к другому в ней сопровождается «любовию и слезами», она связана с признательностью и безответна. Такая любовь вовсе не «страсть», т. е. не страдание, а «кротость и тщание» (т. е. старательность — в своих проявлениях), милость, какая сродни вере и часто ее замещает. С точки зрения церкви, любовь бесплотна и однонаправленна — к Богу, а уж через Него направлена на других, в том числе и на людей. По словам писателя более позднего времени, Нила Сорского, так свершается потому, что «и къ ближнимъ и любимымъ намъ излишнаа и безвременнаа словеса смущение сътворяютъ» (Нил, с. 83), что, конечно, опасно в личных отношениях; обратите страсть свою выше! В «Патерике» и в «Ипатьевской летописи» неоднократно говорится, что подобную, «теплую» любовь имеют, но и любви и лишают, в ней пребывают или в нее входят, ее стяжают, ее хранят и по ней живут. Все житейские отношения охвачены этой единящей силой, как некоей духовной цепью, которою через Бога и милости его повязаны все «верные».
В литературном языке не сразу началось совмещение неопределенных значений слова любовь в общее понятие. Как содержание самого слова отражает идею единения, так и словесный корень постепенно вбирал в себя, соединяя, первоначально совершенно разные со-значения, рассыпанные в различных текстах.
Литературные школы по-разному выражают столь отвлеченно понимаемую «любовь». В древнерусских переводах «Пчелы» и «Пандектов Никона Черногорца» (XII в.) греч. φιλία и производные от него передаются словами любовь, любити, любимый, а болгарские редакции тех же текстов, приближая их к пониманию своих читателей, заменяют эти слова на близкозначные им дружьба, дружьство, желати. Один и тот же греческий глагол τημελέις в древнерусских переводах дается как любити, в болгарских — прилежати (заботиться, ухаживать), а в мораво-паннонских — миловати. Такое расхождение кажется знаменательным, потому что внутренней формой корня, словесным его образом отмечаются различные свойства объекта «привязанности», которые избираются для именования у западных, восточных и южных славян. Все три слова одинаково означают ‘желать’, однако древнерусскому автору было недостаточно таких понятий, как ‘слишком откровенно желать’ (миловати) или просто ‘симпатизировать’ (прилежати), он предпочитает говорить о любви как о более близком отношении к объекту своего влечения, но без оттенка чувственного «желания». Не активная позиция действующего и добивающегося своего человека, а просто отношение к кому-то.
Приводя цитату из Псалтыри, Кирилл Туровский не тверд в словах; «уязвена есмь суть любовию твоею, женише небесный!» (в некоторых списках — добротою); замечено, что и в древнеславянском переводе Псалтыри слово любъве древнерусский редактор заменил на размышление (в Симоновской псалтыри 1270 г.). Судя по текстам древней летописи, любят: думу (со своими воеводами-мужами), священное место, правду-истину, веру и честь, благо и славу, смирение и нищету, свободу и «правый ряд» (то есть справедливый порядок), церковный устав и мнихов, а также жену и детей, своих близких, представляемых в столь же отвлеченном от конкретных лиц виде, то есть идеально. Любят идеально. После XIII в. пределы подобной любви достигают уже бескрайних границ и теперь не вмещают прежде узкие сферы личного отношения человека к другим и к другому. Да и греческое слово φιλία, которое приходилось переводить на славянский язык очень часто, слишком многозначно, чтобы новые, переносные значения слова любовь не появились и в русских переводах. Вообще почти все греческие слова, которые переводились славянским любовь — многозначны, но в качестве основных содержали значения ‘благосклонность’, ‘привязанность’, ‘влечение’, ‘расположение’ и другие, которые передавали личное отношение к другому человеку. Именно отношение, а не желание, не размышление, не милость