ласкать ‘заманивать, завлекать’, ласай ‘человек, желающий слишком многого’). Пре-лесть является именно здесь, и пословица предостерегает: «Не люби потаковщика — люби встрешника», т. е. не того, кто пре-льщает, а того, кто постоянно спорит и задирает. Кстати, согласно одному из толкований, и дроля — тот, кто задирается, сердится [в мучительных переживаниях любви?] (ЭССЯ 5, с. 124, 125), и понятно почему: еще не уверен в ответном чувстве.
Возникшее ощущение влюбленности создает приподнятое настроение, мысль накапливает суждения о достоинствах избранного, а чувство перерабатывает их в лучезарный об-лик идеала, за которым мало-помалу исчезает реальный об-раз любимого существа. Это состояние как бы «ужаленности», любовная лихорадка соединяет в себе два противоположных ощущения — и жалость и желание, сомнение и порыв, которые естественно передаются словом жалѣти (одновременная связь с у-жал-ить и желать). С желанием соединяется представление об ожидании, привязанности, любви: желать кому-то чего-то хорошего, это — желанный, то есть заветный, с XVI в. просто любимый, даже вожделенный. «Неистовый желаньникъ» в древнерусском переводе «Пандектов» Никона Черногорца (л. 294) соответствует слову любленикъ в другой редакции текста.
Ответного чувства может и не быть, да и неопределенность желания/жалости еще не образовала однонаправленности дальнейших действий. Наступает естественный момент сомнений, когда чувство еще раз проверяется мыслью; диалог с самим собою (со-мненье), беседа на равных, но с заведомым проигрышем. Ведь страсть не отпускает, и такое страдание тоже имеет свое имя, нужно страдати, то есть, по общему значению корня, упрямо и страстно стремиться (все три слова отражают исконный смысл глагольного корня) преодолеть разноречие чувства и мысли в том единственном направлении, которое имеет цену. О-забот-иться проверкой путем действия.
Наконец свершается: сомнения преодолены, любовное чувство уже не погасить, и наступает желанное, определенное словом миловати — ‘сострадать, заботиться, ласкать’, — словом, любить. Польское слово milość и значит ‘любовь’. Посредством этого корня обозначали некогда переживание любви в его целом, как можно судить по древнейшим производным словам и калькам (например, по слову милосердие). Милый — признание в любви, услышанное с другой стороны. Горестное «много хороших, да милова нет» показывает тот край, за которым уже не может быть ничего хорошего.
Милым в текстах домонгольской Руси мог быть только близкий родственник, т. е. «любимый» в силу кровного родства. Уже в 1015 г. младший сын князя Владимира (Василия в крещении), Глеб, перед лицом убийц взывает о помощи к отцу со словами: «Спаси мя, милый мой отче и господине Василие!» (Усп. сб., 146), а чуть выше в том же тексте середины XIV в. дважды говорит убийцам: «Умоляю, не дѣите мене, не дѣите» (не трогайте меня, не трогайте), «молю вы ся и миль ся дѣю, не убивайте мене!» (14а). «Миль ся дѣяти» — распространенная форма, она обычна в житийных текстах, встречается, например, в переводном «Житии Андрея Юродивого». Ее смысл понятен: ‘умолять, слезно просить’.
«Чадо» Владимира, Ярослава Мудрого, именовал Иларион также как «милааго своего» Владимира (Иларион 192б). «Сына своего милаго» Александра вспоминает и князь Ярослав в «Житии Александра Невского» (3). В Ипатьевской летописи «мила и млада суща» сына не раз поминает летописец (например, 229, 1187 г.), подчеркивая возможные исключения: «И не мило бяшеть тогда комуждо свое ближние» (226, 1185 г.). Милой может быть и жена (Флавий, 228) — вообще супруг, как это ясно из «плача Ярославны» в «Слове о полку Игореве»: «Уже намъ своих милыхъ ладъ ни мыслию смыслити...», также «и своя милыя хоти, красныя Глебовны...», а также родные братья («Игорь ждеть мила брата Всеволода» — дважды). Интересно, что былины сохранили этот эпитет также только в отношении к самым близким герою людям.
Слово милъ еще не сузило свои значения до «возлюбленный» (известно с XVII в.), но на протяжении всего Средневековья именно значение ‘любимый, дорогой’ становилось собственно русским, противопоставляясь исконному значению слова, сохраненному в ранних переводных текстах (‘достойный жалости, жалкий’ или ‘заслуживающий оправдания’ ελεεινός ‘вызывающий сострадание’). В «Изборнике» 1076 года «бѣсяйся миль есть» (помешанный достоин жалости), тогда как пьяница ни жалости, «ни помилованию достоинъ есть» (с. 265 об). Этимологически близки слова милъ и миръ; родственные славянским языки позволяют восстановить исконный смысл их общего корня: ‘нежная дружба’, ‘полюбовный союз’ — связь своих со своими (ЭССЯ 19, с. 46-48).
Поэтому милованье и есть ‘любовь, благосклонность’. В 996 г. утомленные разбоями епископы говорили князю Владимиру: «Ты поставленъ еси отъ Бога на казнь злымъ, а добрымъ на милованье; достоить ти казнити разбойника, но со испытомъ» (по суду) (Лавр. лет., 436). Милованье в этом случае соотносят с латинским словом gratia ‘снисхождение, дружелюбие’. Текст этот идет сразу же после формулы союза согласно клятве: «и бѣ миръ межю ими и любы».
Милованье предполагает сочувственное отношение, готовность помочь, снисходительность и прощение. Это — действительная форма «социальной любви»; отношения, а не связи, так сказать, попарной связи. В древнерусском переводе «Пандектов Никона» «пожаление есть, еже ущедрити в бѣдѣ суща» (Пандекты, с. 316) — выделенному слову в болгарской редакции соответствует слово милованье. Щедрота жалости — «и вся милуеши» (Ипат. лет., 706). В русском переводе «Пчелы» милованье — это греч. συμπαθής ‘с симпатией, с сочувствием’. Даже слова Соломона о милосердии в его «Притчах» летописец перефразирует, говоря: «блаженъ мужь, милуя и дая всь [каждый] день по Господѣ» (Ипат. лет., с. 2066, 1175 г.). Всюду «милованье» противопоставлено «наказанью», «Смили ми ся душя брата сего» (Печ. Патерик, с. 105) — и уже нет угрозы раздора. Нападение восточных орд летописец описывает в той же нравственной альтернативе, противопоставлением Божьей милости и казней Божьих: «За умноженье безаконии нашихъ попусти Богъ поганыя, не акы милуя ихъ, но нас кажа» (наказывая за грехи — Повесть, с. 462/1606).
Префикс привносит в значение слова конкретный оттенок смысла, иногда просто снимая основное значение. В поучении XII в. «кто достойно васъ оплачеть, тако умилно от пьяньства гыбьнущимъ?!» (Григорий, 256) приставка у- превращает ‘благосклонность’ в ее противоположность (ср. богатъ — убогъ)’, умильно здесь — ‘жалко, жалости достойно’; умильный в древнерусском — “жалкий, печальный, горестный”, — словом, лишенный всякой благосклонности и ответного чувства. Это всегда слезы, воздыхания и отсутствие всякой надежды. «О умилное брата видѣние и слезь достойно!» — восклицает летописец в горестном 1237 году (Лавр. лет.).
В «Русской правде» использовано слово про-мил-овати в значении ‘неразумно распорядиться в ущерб себе’ (просмотреть, проиграть). При отсутствии свидетеля твоя клятва (рота) может тебе же и повредить — прогадаешь, и «тако промиловалъ еси» (Пр. русск., 41).
Рассматривая семантическое развитие слова в исторической перспективе, мы можем представить все его преобразования в соответствии с тем, как это требовалось обстоятельствами социальной жизни, — в разные времена. Милый — это сначала ‘дружелюбный’, свой для своих с естественным чувством взаимной симпатии, а потому и ‘любимый’ (мною и остальными), следовательно, имеющий некоторую цену в глазах многих, то есть ‘дорогой’ (этот оттенок включается уже в позднем Средневековье) и всегда мне ‘приятный’ (приемлемый для меня). Эквивалентные указанным значениям слова любимый, дорогой приходят как ответ на новые веяния, обычно на перевод прежде неизвестных иностранных слов. Для древнерусской эпохи характерны только значения ‘милый’ и ‘любимый’.
Прежде чем обобщить приведенные факты, упомянем еще одно слово, которое употреблялось параллельно со словом милый/миловати, но обозначало не социальную форму отношений, а межличностную связь, и ближе всего соотносилось со смыслом «эротической любви». Это слово — рачительство, ερωτικής. Рачительнѣ прилежати — значит домогаться, и притом не только любви. Исконный смысл слова неопределенный (СлРЯ, с. 120, 121). Что-то вроде ‘замышлять’, ‘заботиться’, пребывая в ‘попечении о предмете своих домогательств’, в конечном счете, конечно, ‘любить’. Это беспокойство в заботе, но в некоторых переводах греческих светских текстов рачительство (очень тяжеловесная форма) употребляется для обозначения сладострастия, любовных утех; в «Хронике Георгия Амартола» (грешника) рачьствовати — это εραν, рачительство — έρως, переводятся как обозначение желания, похоти и сладострастия.
В наш ряд обозначений любовного чувства это слово не попадает как слишком «литературное», да и по причине его грубости, хотя после XV в. оно неожиданно получает развитие, может быть, потому, что было использовано при переводе авторитетного текста «Ареопагитик». Теперь под рачительным понимают то, что вызывает восхищение: рачительный — ‘старательный, усердный’, брутальное домогательство «рачительного» теперь уже осветлено некоторым чувством этической направленности. По исконному смыслу корня (родственного словам типа речь, рокъ) это желание (хочу!) выражено не в действии, а в слове. Значение глагольного корня, нечто вроде ‘усердствовать’, близко смыслу слова ласкати. Но скорее всего слово рачительство вбирало в себя смысл сразу нескольких смежных глаголов: это и кохати, и дрочити, и ласкати — всё вместе, но в обозначении плотской формы любовного чувства.
В соответствии с исконным смыслом корня