инок должен избегать страстей, «в нихъ же искушается свобода его» (84). Что ж, если свобода тебе дороже страсти...
Но если мысль зацепилась за чувство в «согласии» признаков, наступает момент
сочетания(приятия), то есть удержание состоявшегося «согласия» на уровне, соответствующем современному объему понятия (приятие и есть понятие, схваченное в единстве содержания и объема). Греческий термин συνδυασμός ‘сдвоение, сочетание по два’ выражает именно эту мысль, говорит о соединении смысла вечного и значения настоящего. Затем по собственной воле начинаем диалог с самим собою, как с «врагом нашимъ»; тут можно еще остановиться, отсечь от страсти самое ее начало, но «аще кто не отсечеть прилога лукаваго помысла, нъ мало собесѣдуеть ему» — тот погиб.
Ибо если чувство-образ и понятие-мысль уже скреплены волею, тогда возникает следующее движение —
сложение. Мысль готова, она созрела, облечена в понятие, которое, конечно, есть понятие образное, то есть символ, и следовательно, мысль «заражена» уже чем-то мирским; мирское тут — чувство, данное как испытание некоего события в страдании (πάθος ‘страсть, волнение, аффект’). Тут-то и вступает в действие «вражий помыселъ», и сознание может проходить ряд степеней понижения духовного состояния, с постепенным погружением чувства в подсознательное, с помощью которого происходит
пленение — αιχμαλωσία, дается моральная оценка помысла с точки зрения абсолютной идеи (сегодня мы сказали бы — концепта) с тем, чтобы впоследствии претворить ее в источник деяния: решение принято, никаких колебаний не остается, и человек «впадает в вещь» (вещь в средневековом смысле: как единство мысли, слова и дела (Колесов 1987)), а это и есть прямая
страсть (ενέργεια ‘сила в действии’), практическая реализация мысленного образа, личной волею избранного ранее как понятия и осуществленного в символических формах. Страсть в самых древних переводных текстах соответствует греческому слову παθος (Садник, 1962), и, возможно, в этом несовпадении старого и нового значений слова заключается причина некоторого сдвига в распределении оттенков чувства в текстах Нила. Страсть одновременно и страдание подвижника, и страда воинского подвига, и прямая страсть грешника, осуждаемого за нее. Это и страдание, и мука, и понесенный за нее вред. И осмотрительный мних постоянно вопиет: «Угаси ми пламень страстей моих!» (Жит. Стеф., с. 24). Из общей системы подобных «страстей» формируется
нравъ человека, а также жизненные установки его характера, явленные им и в слове, и в деле.
В изложенной последовательности борьбы со страстями у Нила опущены две самые главные части, которые отцы церкви как раз выделяют как особо им опаснѣ.
Между «сложением» и «пленением» происходит решительное сражение чувства с осмысляемыми его последствиями — это πάλη ‘борьба’, за которою следует συγκατάθεσις ‘подчинение, уступка’ — согласие на совместное существование, или склонение. И уже после словесно выраженного согласия наступает «пленение» страстью.
В средневековых текстах все моменты возникновения, развития и сгущения страсти описаны фрагментарно, как бы намекающей отсылкой к хорошо известному и всем понятному. Но у нас есть одна возможность восстановить всю последовательность вхождения в страсть на описании одной личности. Великий Епифаний Премудрый, разделявший с Нилом представления о психологической стороне дела, рассказывает о том, как Стефан Пермский, миссионер и подвижник, покоряется этой неведомо как налетевшей на него страсти: служению Богу через служение людям; это, конечно, не полная последовательность, а некие фрагменты, выраженные иногда и по другому поводу, но вот как они вырисовываются в ткани попорченного временем текста (Жит. Стеф.).
Сначала это неопределенность «прилога»: «зѣло желааше и велми хотяше» (64); затем «сочетание»: «желанием обдержим есмь и любовию подвизаем» (50); потом «сложение»: «сему приде Божия любы» (58) [заметим эту архаическую форму слова — любы]; теперь следует «склонение»: необходимо «прелстити... ласканьем и посулы» (124) и — «пленение» жалостью и с радостью» (188), за чем естественно развивается внутренняя «борьба» («яко язвени быхом любовью его» — 126), что заканчивается неистребимой «страстью» («угаси ми пламень страстей моих» — 241).
В сущности, этот ряд психологических усилений можно перевернуть. Идти не от вины-прилога, не от события, а от характера человека. Тогда его «нрав» определяет выбор поступка и «вину» (причину) предпочтения в выборе, — а уж осмыслит он это «задним умом», потом, в ретроспекте. Именно так и поступит скорее всего русский человек в своем «нраве». Перед нами та самая «обратная перспектива» в соотношении «грех» — «вещь» — «вина», о которой шла речь в первой главе книги. Прямая перспектива современного сознания обращает внимание на причину, говорит о вине, осуществленной в вещи (поступке) и влекущей ко греху. В сакральном важна цель, в профанном — причина. Почему люблю и — зачем любить?
У Нила развитие «страсти» идет как бы независимо от характера личности, и страсть, допущенная в сердце, растет сама по себе, а человек впадает в экстаз помышленья как жертва. Чисто монашеское представление о страсти (в том числе и любовной), которое не раз описано, и не только в житиях святых.
Развитие чувств, описанное Нилом, вызвано к жизни усилием воли; это другая страсть, не вольная, как развитие чувства любви к другому. Мысль-ощущение движется от образа-выражения в экстазе мечьта к «реальному», то есть идеальному лику возлюбленного, — в данном случае, у Нила, — к лику и образу Христа. «Обратная перспектива» и здесь сохраняет свое значение. Во-ображ-енное, принятое в со-ображ-ение, становится из-ображ-енным, а само душевное переживание любви сгорает в человеческом сердце, не изливаясь вовне. Мистический характер такой этической установки и призван обращать всё нравственное поведение человека вовнутрь, в себя, исторгая личность из всех возможных социальных связей и отношений, которые могли быть соотнесены со страстью любви. Все мирские добродетели оцениваются здесь как пороки. У естественного человека страсть сама растет, покоряя сначала его зрение, затем сердце, после этого помыслы и наконец — всего его целиком без остатка. «Культурный» человек с этой страстью борется, стремясь подавить ее огнепальные струи.
Совсем иначе обстоит дело с «прямой перспективой» земной любви. Здесь развитие чувства идет от действительного «предмета» к образу и идеалу, который построяется с помощью признаков и личных оценок, извлеченных влюбленным из «реальных» (то есть опять-таки помысленных) определений и свойств. Идеализируется не Творец, а «тварь», которой приписываются признаки идеального существа. «Божественная!» — «Дивные очи!» — «Моя богиня!» — гиперболы воспаленного сознания, потерявшего власть над своими чувствами.
Подведем итоги. Соотношение этапов в развитии чувства показательно.
Чувство восхищения коханье — прилогъ
мысли о ней (о нем) дроченье — сочетание
избранник(ца) по моей воле любовь — сложение
завлечение ласка — [склонение]
идеализация жал(ость) — пленение
сомнения в выборе страданье — [борьба]
«она меня любит!» милость — страсть
(У Стендаля идеализация — первая кристаллизация чувства, милость — вторая, завершающая.)
Если вернуться к тем греческим (и латинским) словам, которые выражают последовательные моменты развития любовного чувства, можно увидеть, насколько современные представления о том же самом зависят от выработанных античной мыслью понятий. В самом деле, не поразительны ли соответствия:
восхищение — это αγάπη или affectus
мысль — это προσπαθεία или desiderium
созревание — это στοργή или pietas
завлечение — это φιλία или dilectio
идеализация — это ευνοία или caritas
сомнения — это πάθος (но что здесь? не ведали сомнений?)
апофеоз — это έρως или amor.
Градуальность оттенков может быть изменена в зависимости от той цели, на которую любовь направлена, но в общем эта шкала ценностей образует растянутый во времени ряд описанных здесь чувственных переживаний.
Любовь как страсть — это энергия душевного порыва, и человек сам растит в своем сердце это чувство. Проследить моменты его развития — это и значит описать процесс зарождения на Руси идеи освобожденной в личном чувстве личности.
Энергия духовного порыва в описании Нила Сорского также развивается, отражая идеальные формы любовного чувства (они и представлены в последовательности образа, понятия и символа) в последовательности тех же движений, что находим мы у Стендаля, и в конце концов также приводит к экстазу страсти.
Развитие любовного чувства идет как бы к горизонту — к цели, в пространственном размещении. Это жар души.
Духовный экстаз статичен, он воспаряет вверх на одной и той же точке — человеческого сердца. Это горение духа.
Человек находится в точке пересечения любовных переживаний того и другого плана, и то, что называется ныне словом любовь, — есть точка соединения духовного и душевного.
Духовное и душевное следуют рядом. Жизнь человека направляет его идеалы.
Земная любовь к Дульсинее-скотнице порождает Божественную любовь к идеалу.
Вот причина, почему до сих пор в значениях русского слова любовь содержится смысл и того, и другого.
Любовь не просто объединяет. Любовь способна творить.
Несомненно, жена и дети являются своего рода школой человечности.
Френсис Бэкон
Основным носителем и хранителем любовного чувства всегда была женщина. Мужская часть «любовного спектра» богаче красками только потому, что обращена к женщине, а женская в известных нам средневековых материалах звучит приглушенно, она как бы подавлена. Это прежде всего страдание и жалость — откровенно горестные ощущения, лишенные всяких моментов интеллектуального собирательства этого чувства в «кристаллизациях» и сомнениях. Может быть, потому, что женщине отказано в праве выбора, она и предстает (представлена в текстах) явленной в чувстве, не окрашенном ни рефлексией по его поводу, ни действием в его защиту.