со-чинениепротивопоставлено под-чинению, что логически правильно, обе связи определены по общему признаку. Но в XV в. перед — и под, что несовместимо как общая последовательность (должно быть перед и за). В результате действия подобной логики последовательность текста (отражающего последовательность мысли) разбивается на куски, относительно которых уже можно сказать, что чему предшествует, но еще невозможно понять, в каких причинных отношениях это «что чему» находится.
Этимологи утверждают, что термин причина пришел к нам из польского языка, в котором он был создан раньше, чем на Руси (перевод латинского causa). Термины охотнее заимствуются, чем создаются, так в них меньше сохраняется конкретно чувственных co-значений. Но в данном случае заимствования могло и не быть. Польское слово przyczyna могло поддержать русский термин причина книжным своим авторитетом в конце XVII в. Понятие причины, вытекающее уже из последовательности значений корня чин-, да еще и освеженное действием причиняти, восточным славянам было знакомо. Другое дело, что под польским влиянием действие причины было осознано как понимание причины. Самый ранний пример употребления слова относится к 1479 г. и встречается в грамоте, отражающей как раз сношения с поляками: «отъ Ивашка причина была» — ‘начало’, ‘почин’, а не причина в нашем смысле слова. Некий Ивашка — за-чин-щик дела.
В том же значении употреблялось и другое слово: при-тък-а. Глагол притъкнути в древнерусском языке встречается в значении ‘доказать’. Если, например, «не притъкнете в послусѣхъ» (не докажете свидетелями), то за клевету поплатитесь. Конкретное значение глагола ‘наткнуться, встретить’. Тот же внутренний образ тканья, что и в словесном корне чин-. Кроме того, притъкъ — это кольцо, притъча — иносказание-пример: и доказательство, и загадка вместе. В древнерусском переводе «Пандектов Никона Черногорца» (XII в.) использовано слово притчя, которому в болгарской версии текста соответствует слово показание, т. е. доказательство, основанное на известных случаях (Пандекты, л. 208, 356б и др.). Образцовые притчи уже высказаны (Христом), так что «подобаеть бо събытися притьчѣ» (Печ. патерик, с. 112) — это обязательно. Если вина предстает как субъективное ощущение источника бед, то притъча есть их оправдание и объяснение. Объяснение причин опосредованно, через Божью волю, снимало противоречие между причиной (причинена другим его виною) и следствием, которое испытываю уже я сам.
В современных народных говорах всякая притка — нечаянная случайность, влекущая за собою болезнь и беды (как и личная вина). Поскольку причина неизвестна, то подозревается влияние дурного глаза, наговор, антипатия враждебно настроенного лица. Неизвестная причина, но все же уже причина, способная причинить горе. Приткнулась к сердцу, терзает, почему — неизвестно: «А притка ее знает!». «Кто ево знат, кака притча болезни: он, вишь, сказывали, все лешкался да чертился» (чертыхался) — вот и получил свое. Это записано веком раньше на русском Севере.
В нашем рассуждении важно понять, что причина всегда неожиданна, таинственна (ее следует раскрыть), что ее кто-то причиняет, а ее последствия неприятны. Вполне чувственное восприятие, которое предполагает причину как бы внутри вещей и действий. Но причину необходимо выявить, познать, и причина как категория осознается с большим промедлением. Притка и причина стали помысленной причиной только после того, как в языке сформировались четкие логические соотношения между субъектом и объектом действия, а идея времени предстала как векторная последовательность событий. Если судить по истории русского языка, это и случилось не ранее XVII в. «Тысячелетия прошли с тех пор, — писал внимательный читатель Гегеля В.И. Ленин, — как зародилась идея “связи всего”, “цепи причин”. Сравнение того, как в истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную».
Но прежде всего необходимо было разорвать «порочный» круг повторений и совмещений в подобиях. Разорвать кольцо, у которого в начале конец, а в конце начало. Если во времени — то недѣля — день, который не делится ни на начало, ни на конец, как стык, спой металлического кольца. Интересны записи в древнерусских евангелиях XII в.; здесь указаны три возможности деления недель: с понедельника до воскресенья, с субботы до понедельника, с воскресенья до субботы. Суббота — воскресенье — понедельник — в этом промежутке времен и должен быть «спой кольца». Слово недѣля совсем не обязательно от дѣлати (бездельный день отдыха — воскресенье: «Мели, Емеля, — твоя неделя!»), возможна связь с глаголом дѣлити, т. е. выделять период времени, оканчивающийся тогда, когда наступает тот день. Нужно было разорвать кольцо и выйти за пределы круга средневековой иерархии, чтобы понять, что действие-причина и ее осознание-вина — не одно и то же. Но главное сделано: и причина, и вина понимаются не конкретно чувственно (например, как нитка в тканье), а вполне отвлеченно.
По мнению А. А. Потебни, русская причина есть причиняющее (имя действующего лица), причинение (совершение этим лицом действия) и причиненное (совершено, т. е. результат): «Отражение действия на предмете имеет причиною действие субъекта». Пока все это слито в общем деянии и представлено в слове притъка, мы имеем не термин, а описание ощущения. Но ощущение верное. Другие факты языка подтверждают это впечатление.
Вопрос, который мы задаем, постигая причину, — тоже позднего происхождения. Почто и почему возникают как раз в XV в.: в «Правде Русской» их еще нет, а в «Псковской судной грамоте» XV в. сочетание по тому известно (по этой причине). Вопрос в теории еще не поставлен, а уж ответ на него готов.
Однако, чтобы причина была понята осознанно как категория и выделена в ряду других гиперонимов как термин, нужно было осознать не только связанное с причиной условие, но и цель.
И тут кстати сказать, что случайное соотнесение причины с приткой привело к народной этимологии слова причина, причем не без некоторой иронии. Причина — то, что попритчилось, померещилось, задним умом отыскано. Николай Бердяев полагал, что категория причины для русской ментальности несущественна, и даже писал это слово как приТчина, намекая на то, что причины мы ищем задним числом, а потому никогда нельзя быть уверенным, что нашли их в их цельности.
В последовательности предъявления слов, имеющих отношение к выражению категории:
вина → при-тък-а → при-чин-а, можно видеть синтез первых двух — отвлеченно книжного и конкретного, разговорного — в третьем. При этом вина противопоставлена двум другим как «причина» недеятельная, субъективно внутренняя, к действительным причинам событий отношения не имеющая. Притка субъективна, но является внешней, приходит извне; причина — и внешняя, и действенная, и притом объективная. В смене слов для выражения категории заметно стремление объективировать смысл причин, которые действуют в мире помимо воли людей.
Высшее сознание или внутренняя самооценка ставит человека в определенное отношение к целому мировому процессу, как деятельного участника в его цели.
Владимир Соловьев
Как причина (а у славян и за-кон) исходит из начала, определяясь истоком дела, так и цель находится в конце движения, но уже никак не связана с началом. Цели также добиваются в активном действии. Греческое слово τέλος ‘цель’ когда-то обозначало конец, связано с глаголом τέλλω ‘совершать’. Так же и в германских, и в славянских языках. Дѣля ‘для, ради’ восходит к слову дѣло.
Но подобно тому, как конъ — это и начало, и конец одновременно, так и дѣля первоначально и причина, и цель. И не только у славян. У римлян propter — ‘рядом’ — ‘по причине’ — ‘ради’. Пространство — причина — цель. Causa— ‘причина’ и ‘для, ради’. Причина и цель вместе. Все индоевропейские языки выдают такое состояние мысли: цель рождается в причинности, потому что конечная причина и есть цель. У Аристотеля, которого так почитает Средневековье, цель — не намерение, а предел. Причин четыре, учит Аристотель: суть бытия (основание, почему вещь такова), материя (основа вещи), начало движения (в котором вещь познается) и то, ради чего существует вещь, и благо, «ибо благо есть цель всего возникновения и движения», «а это — предел, ибо цель и есть предел» (Аристотель, 1976-83, 2, с. 3). Эта мысль известна Древней Руси в переводах текстов Иоанна Дамаскина.
Согласно таким понятиям, принятым отцами церкви, причина и цель вплетены в движение, составляя его суть, но и само движение есть условие причины и цели. Именно идея условия, соглашения лежит в основе старых обозначений цели.
Цѣлъ и условие — этих слов нет в древнерусском языке и долго еще не будет. Есть, правда, в русских говорах слово усло ‘начатая ткань’, от корня со значением ‘связывать, ткать’, но к категории «условие» оно отношения не имеет. Вообще еще было неясно, что такое условие: то, относительно чего условились (субъективно), или то, что обусловило появление вещи (объективно). Ставить вопрос таким образом — ошибка, поскольку субъект-объектные отношения не развились до такой степени, чтобы субъективное и объективное различать. В этом и состоит смысл понятий о причинно-следственных связях в эпоху Средневековья. Они обусловлены и условлены одновременно.
Слово имеет тут первостепенное значение. Через слово осуществлялся договор-уговор, словом закреплялись все связи и отношения.
Выражением причинно-целевых отношений в русском языке становились предлоги для