чюеть всё, даже запах, но ничего не видит). Осязание уже не является основной формой восприятия, зато налицо вся последовательность исторически достоверных этапов развития слова в его значениях: ‘ощущать’ (осязать, т. е. удостовериться в существовании предмета), затем ‘слышать’ о нем, говорить о нем, обсуждать этот предмет, в том числе и отвлеченный, и наконец, ‘знать’ о нем, сознавая его сущность.
Всё устремлено к тому, чтобы познавать «Чувство», восходящее к нерасчлененной неопределенности чюти, становится общим наименованием для всех органов чувств и восприятий посредством их.
Но самым важным источником знания становится зрение. Процесс переориентации познания на высшую форму восприятия, зрение, не проходит для языка бесследно, и это движение мысли сохраняется в словесных формах. Все слова, в древнерусском языке обозначавшие зрение и созерцание, сохранились, хотя и изменили отчасти свои значения.
Глагол видѣти чередованием гласных в корне связан с глаголом вѣдѣти ‘знать’; во многих родственных славянским языках этот корень и значит ‘знать’, в славянском он обозначал действие ‘смотреть, видеть’, а в древнерусском еще и ‘размыслить’, т. е. осознать и восчувствовать вместе.
Глагол съмотрѣти имеет приставку съ-, корень слова в родственных языках сохраняет значение ‘осторожность’, или ‘воспринимать, чувствуя’, или ‘искать, стремясь’. Несмотря на кажущиеся различия, все эти значения, несомненно, друг с другом связаны и восходят к неопределенно общему в прошлом значению, которое можно было бы восстановить так: ‘стремиться (вос)чувствовать’, а в древнерусском еще и просто ‘узнать’. Смотреть, чтобы о чем-то проведать.
Глагол зьрѣти также связан с обозначением формы зрения, он родствен таким словам, как зоркий, зрачок, зоря, зырить, от него происходит и термин зрение. А сверх того — и множество поздних образований вроде позор, презрение, подозрение и т. д. Сравнивая значения корня в родственных языках, обнаруживаем исходное его содержание: ‘видеть свет, сияние’.
Наоборот, глагол глядѣти первоначально указывал на самый процесс зрения, для чего необходимо было осветить обозреваемый предмет, создать поле зрения в результате того, что вовне замечен блеск, мигание (света), не длительный поток света, а некая вспышка, осветившая предмет, обратившая на него внимание. Зрѣти и глядѣти связаны друг с другом, как связаны источник и воспринимающий аппарат: «зрение — свет»; первое относится к объекту наблюдения, второе отражает свойство человека, способного уловить его.
С другой стороны, видѣти и съмотрѣти по значению ‘зрение’ вторичны, они отражают более позднее сближение с глаголами собственно зрения. Определить смысловую разницу между обеими парами глаголов можно, изучая древнеславянские тексты.
Зърѣти в этих текстах означало не только ‘смотреть, видеть’, но также и ‘желать; завладеть; слушаться’. «Зри в корень!» — это значит многое: и овладей сутью, и прислушайся к существу дела, и многое еще. «Подобаеть времене съмотрити, а года зьрѣти» — так славянский переводчик излагает мысль греческого мудреца в «Пчеле». Действительно, время длительно и может быть бесконечным, к нему «стремятся», а годы вполне конкретны и все наперечет, их «наблюдают» непосредственно.
Зърѣти — глядѣти со временем стали абсолютно равнозначными глаголами, поскольку противопоставление объекта зрения и субъекта взирания устранилось в результате развития грамматических средств выражения субъект-объектных отношений. Самостоятельными словами выражать такое отношение стало не так уж и важно. Даже вторичные и второстепенные значения этих глаголов, которые и образовались-то в связи с совмещением их исходных смыслов, теперь совпадают; оба глагола могут значить и ‘полагаться’, и ‘слушаться’, и ‘желать’. «Гляди мне!» — такое архаическое сочетание слов выдает исходное, не совсем расчлененное значение: тут и ‘смотреть’, и ‘слушаться’.
Поскольку оба глагола стали абсолютными синонимами, один из них оказывается излишним, исчезает из разговорной речи, хотя сохраняется в высоких книжных стилях. Для разговорной русской речи привычнее глядеть, для церковнославянских текстов — зрѣти. Но ведь что получается: для русского не субъект «зрения» оказался важен (с субъектом как раз всё ясно: вот он я!), а процесс вглядывания в объект.
Все дальнейшие взаимоотношения между этими глаголами происходили на уровне стилистики, они отражают разное восприятие зрения и различное отношение к его ценности. Например, в древнерусских текстах зьрѣти может Бог, зрят и простые люди, однако взирают они вовсе не на конкретные предметы личного обихода, а — на горести, на беды, на доброе житие, на свет, на звезды, и опять-таки на Божий лик. Презоръ — это диво-дивное, нечто божественное, существующее столь же объективно вне человека и столь же таинственное. Самим противопоставлением двух глаголов общего значения славяне как бы отторгали от человека нечто человеческое, возвышая его до уровня обожествленной абстракции, представляя это «нечто» как принадлежащее верховной, недоступной сознанию силе.
Два других глагола со значением зрения изменяли свой смысл иным путем.
Зрѣти — видеть и желать. Смотрѣти — другой уровень познания, не связанный с личным желанием, он отражает непосредственно данное восприятие. Общий смысл глагола — ‘чувствовать, ощущать’, а следовательно — и ‘стремиться узнать’. Видѣти в этом ряду как бы конец цепочки, описывающей зрительное восприятие. Глагол представляет результат всех моментов познания посредством зрения, уже напрямую связывая такой результат с размышлением. Непосредственное наблюдение момента глядати момент видѣти оформляет в мысль. «Я вижу» — я знаю. Зри! смотри! виждь! — призывы средневекового книжника, но они выражают не одно и то же состояние, за разными формами повеления скрывается различное представление о внутреннем содержании процесса познания, а именно: пожелай! восчувствуй! пойми!
Многие древнерусские тексты показывают разницу в смысле приведенных глаголов. Разница осознавалась, ей придавали значение в те времена, когда аналитичность познания оформлялась не грамматическими средствами языка, а с помощью самостоятельных слов, сохранявших исконную «внутреннюю форму» — словесный образ, всем понятный без объяснений. Собственно, такая смысловая разница обеспечивала сохранение всех четырех глаголов тогда, когда некоторые из них, казалось бы, стали ненужными, в основных значениях полностью совпав с другими, новыми глаголами. Художественный текст, для которого переносные значения слова важнее основных, сохранил нам символические и образные значения старых слов. А это помогает реконструировать их смысл и правила употребления.
В притче Кирилла Туровского рассказывается, как царь и его приближенный подходят к большой горе, «въ нейже узрѣста зарю свѣтлу, оконцемъ ис пещеры исходящи»; у путников возникло желание взглянуть на этот свет, на источник света, «и приникнувша къ оконцу тому, видѣста внутрь вертепа жилище» — так они что-то увидели, т. е. постигли прежде только желаемое. «Сия вся соглядавъ, царь призва свое другы и рече къ нимъ», т. е. только что полученное знание, как результат зрительных впечатлений, он тут же выразил в речи (в слове).
В 1175 г. придворные убивают владимирского князя Андрея Боголюбского. Он уже ранен, но еще жив, уходит от убийц, давясь кровью. Один из преступных придворных кричит остальным: «Стоя видихъ княз, идуща с сѣней долови (вниз)!», и тогда все «рекоша: глядайте его!», тут же скопом «текоша позоровати его, и узрѣша его сѣдяща...» Кто-то увидел — узнал, остальные бросились выглядывать жертву — им нужно было заметить его в скользкой предутренней мгле там, внизу, в каменных сенях боголюбовского дворца. Они шумно «потекоша позоровати», т. е. позрѣти князя, желая сыскать его, потому что, останься он в живых, поутру не сдобровать им всем. Наконец, желание преступных приближенных сбылось, и вот они смотрят (узрѣша) на него, бессильно сидящего на каменных ступенях у столпа. Это конец. Зрительные впечатления в этом тексте передаются еще совместно с модальными, которые сопровождают весь рассказ, создавая неуловимый подтекст действия: желать — стремиться — знать. Глаголы невозможно поменять местами, каждый из них на своем месте, как горошинка в стручке. Заменить один другим значит нарушить смысл повествования. Именно эти глаголы образуют структуру текста, делая его цельным.
Так и в Ипатьевской летописи под 1189 г.: галицкие воины «узрѣвъше лесть братья своей» (обман со стороны союзников), сказали князю: «Княже, се уже видиши лесть их, а поеди прочь!» По доброй воле увидели, заметили — и в результате таких действий князь уже знал об обмане, был предупрежден о возможной измене. Замени мы эти слова какими-то другими или переставь их местами, осталась бы неясной внутренняя, смысловая связь глаголов зрения: заметить — разгадать и по этой причине знать наверное.
Внутренний подтекст этих глаголов, модальные и даже нравственные оттенки их смыслов сохранялись довольно долго. В XV в. автор «Сказания о Мамаевом побоище» горестно восклицает на поле боя: «Грозно, братие, зрети тогда, а жалостно видѣти и гръкопосмотрити человеческого сего кровопролития!» Это не риторическое усиление высказывания посредством синонимов, нет; важна последовательность глаголов, которую на современный язык можно было бы передать таким образом: страшно заметить — жалко узнать — горько почувствовать (пережить увиденное). Поэтический текст сохранил старые оттенки слов, наполняя их внутренним светом взаимного смыслового соответствия. Удивительно, насколько последовательно такое распределение глаголов зрения сохраняется в народной поэзии: «И стал молодец лучше старова: